Трилогия Мёрдстоуна

Через пятнадцать минут он уже обмяк на табурете перед пивной стойкой в «Приюте коновала».

– Пинту обычного, Денис, пожалуйста.

Денис был барменом новеньким, юным и из Бирмингема; речь его состояла преимущественно из вопросов.

– Получили новое особое пиво? Фистонская «Темная энтропия»? Слегка смахивает на «Ньюкасл-браун», только попикантнее? Хмель с легкой ноткой горелой помадки? Вставит вам грифель в карандаш?

– Э-э-э… не, спасибо, Денис. Просто обычного. Честно говоря, я сегодня слегка разбит. Пожалуй, надо бы и перекусить.

– Фирменным блюдом у нас сегодня печень с кумкватом? – спросил Денис.

В восходящей кишке Филипа что-то предостерегающе заурчало.

– Звучит заманчиво, Денис. Но мне бы что попроще. Может, «обед пахаря»?

Денисовы интонации были крайне заразительны.

– Пахарь с хрустящим китайским блинчиком? Острый тайский пахарь с крабами?

– М-м-м. А можно просто под сыром? О, и да, Денис? Не надо маринованного лука?

Денис с уязвленным видом удалился на кухню, а Филип тем временем осторожно огляделся, не рыщут ли поблизости грозные любители завести беседу.

Двое Старцев, Леон и Эдгар, сидели на своем обычном месте под доской для дротиков. Загустевшие шапки пены на их пинтах «Гиннесса» были выровнены аккурат посередине стаканов, точно они координировали процесс питья при помощи спиртового уровня. Общение их происходило исключительно телепатическим образом, но время от времени то один, то другой говорил: «Ну и вот», а второй покачивал головой, неохотно соглашаясь. Сейчас для ланча было уже поздновато, так что, кроме них, в пабе остались лишь две коротко стриженные седые женщины в навороченных туристических ботинках. Они сидели, склонив друг к другу голову над картой. Филип выдохнул. Червь отчаяния ослабил хватку.

После третьей пинты Денис уговорил его перейти на «Темную энтропию».

Покидая без десяти четыре «Приют коновала», Филип был пьян как сапожник. Он двинулся домой, искусно лавируя между препятствиями, которые только он один, в своем магическом состоянии, и видел. Время от времени он пугал встречных прохожих внезапными громогласными возгласами вроде «Ха!» и «Да!». На Даг-Лейн, околдованный цветущим боярышником, он остановился полюбоваться, как белое облако колышется и переливается в недвижном воздухе, точно кружево на заднице у невесты. Несмотря на некоторые пробелы в сознании, он в конце концов обнаружил, что подходит к коттеджу. Впереди и слева открывались зелено-охряные полотнища пустоши. У ворот в каменной стене он постоял, дирижируя пейзажем, точно нарастающей бравурной мелодией.

Однако стоило ему добраться до своей калитки, коснуться ее рукой, как хорошее настроение мигом улетучилось. Что-то темное скользнуло по сердцу, точно огромная уродливая тень по морскому дну. Он не мог заставить себя войти в дом, в свой собственный дом. Его святая святых была захвачена некромантами, чернокнижниками, темнофаксерами, алхимиками, распроклятыми дурками и писателями, страдающими аллергией на нормальные полнокровные точки; он не в силах был встретиться с ними со всеми лицом к лицу. Он икнул, вслед за икотой к горлу поднялся кислый пузырь. «Темная энтропия» внутри бродила и пенилась.

Филип развернулся и нетвердыми шагами направился к пустошам. Благополучно преодолев заградительную решетку для скота, он выбрал правую тропу, потому что она предлагала прогулку по ровной местности, а ноги сейчас ощущались как-то не ахти. Там тоже хватало майского цвета, наброшенного на терновое ложе, точно снежный плед; но Филип уже утратил к нему интерес. В вышине разыгрывалась яростная схватка между ястребом и эскадрильей грачей, но он не поднял головы. Закуковала кукушка; песня ее звучала издевкой.

Филип выровнялся и рыгнул, а затем устремился в размытые складки пейзажа.

Как свойственно каменным кругам в целом, Кровопивцы не слишком впечатляющи с виду. Это совершенно не помешало им опутаться ореолом легенд; в Дартмуре сложи в кучу три камня – не пройдет и двух недель, как по округе расползется легенда. Сказывают, например, что Кровопивцев нельзя сосчитать; сколько ни пытайся, всякий раз получишь другое число. Всего их четырнадцать, хотя один завалился внутрь круга. По местным преданиям, именно на нем, обращенном к рассвету Алтарном камне, в былые времена совершали всякие ужасные ужасы с девственницами, буде таковые случатся в наличии. На самом деле его опрокинул в 1763 году один местный фермер, пытавшийся уволочь его на притолоку для амбара.

Все камни примерно в метр шириной. Высота их варьируется от чуть больше двух метров до коренастых метра двадцати, хотя отследить это сложно, потому что иногда по ночам они меняются местами.

Иногда Кровопивцев еще называют Часами Дьявола, Ночным Горшком Старого Ника и Морозилкой Рогатого. Говорят, свежее мясо никогда не протухнет, если подставить его под свет молодой луны внутри круга – что, возможно, и послужило причиной скосившей население Флемуорти в 1923 году вспышки гастроэнтерита на почве пирогов со свининой. Кровопивцы способны исцелять от рахита, лишая, золотухи, подагры, ногтевого грибка, заикания, облысения у женщин, ереси и газов. И еще импотенции, что, вероятно, объясняет, почему рядом вечно валяется презерватив-другой.

Странность с Кровопивцами в том, что хотя ты готов поклясться, что они стоят на ровной площадке, прямо посередине, но никогда их не видишь, пока не подойдешь почти вплотную. Вот и этим весенним днем они снова застали Филипа врасплох, хотя он им обрадовался. Ему надо было к чему-нибудь привалиться.

Чувствовал он себя скверно. Внезапно набрал тонну веса, а в самой макушке угнездилась знакомая тупая ломота, которая впоследствии стиснет череп клешнями головной боли. Воздух загустел, и Филип весь взмок. У Долговязой Бетти, четвертого не то пятого монолита, если отсчитывать по часовой стрелке от Алтарного камня, он помочился, а потом сел на траву, прислонившись спиной к Пальцу Ворчуна. Очень медленно он скрутил сигарету. Когда же велел руке поднести ее к губам, рука не поднялась, потому что он уже был в отключке.

Мне, Орберри Хомякану, четвертому и последнему из Пяти Высших Книжников, выпало на долю составить сей документ. Сколь бы зловещи и темны ни были события, мне надлежит незамедлительно поведать о них. Я прожил двести четыре цикла и во снах вижу уже обрывками, как мои предки за Стеклом ждут возможности приветствовать меня. Когда этот последний мой труд будет завершен, конец истории записан, а Великий Гроссбух запечатан навеки, я с радостью присоединюсь к ним. Возможно, тогда я прозрею вновь. Не то чтобы я не питал благодарности Силам, лишившим меня зрения. Величайшая отрада моей слепоты состоит в том, что она скрывает от меня худшую и более глубокую тьму, наброшенную на Королевство гнусным Антархом Морлом Морлбрандом и его вездесущими прислужниками.

Чей-то голос произносил эти слова, чья-то рука, не отставая, записывала, но Филип знал: голос и рука принадлежат не одному и тому же владельцу. Голос был стар и надтреснут – вглубь, до самого сердца. Рука же, направлявшая стремительное перо, старой не была. Ни морщин, ни вен, ни шрамов, ни волос. Светлая кожа напоминала текстурой шероховатое мыло. Пальцы длинные, узкие, с бледно-голубыми ногтями. Языка, на котором велась запись, Филип не знал, но понимал в совершенстве. Письмена представляли собой по большей части плавные косые черточки, перемежаемые точками – не больше пяти зараз – вписанными в круг или ромб. И когда перо уже пролетало дальше, чернила все еще продолжали складываться в буквы.

Но слеп я и вынужден диктовать моему единственному уцелевшему писцу, Покету, грему из клана Матриарха Доброчеста. Хоть он и упрям, как вся его порода, но выучился Книгам и прилично владеет Чернилописанием. Начнем мы, как велит Закон, с Заклинательного Вступления на Древнем Наречии. Венкс Билхата, Венкс люкс Билхата, карпен хос…

В свинячью задницу Заклинательное Вступление.

Этот второй голос вклинился так неожиданно, что Филип чуть было не вылетел из страны сновидений головой вперед. Голос был одновременно звонким и сиплым – как у ребенка с легкой формой ларингита. В тот же момент сменилась и манера письма: плавные диагонали превратились в быстрые штрихи, тщательно вырисованные круги и ромбы свелись к торопливым галочкам, черточкам и завитушкам. Чернила корчились на бумаге, стараясь поспевать за пером.

Все равно бедный старый темнец в жисть не узнает, что именно я пишу. Пока слышит скрип пера, так и будет нудеть без просыху. И все сплошь о Тьме и Роке. Чего нам, в нашем-то, язвись оно, виде, и так предостаточно. В его, язвись оно, виде. Борода пол метет, вся мусором забилась, под губой мох нарос. Когда я прихожу его кормить, завязки шляпы у него купаются в поссете, а стоит мне ему на это указать, он лишь вздыхает и трясет головой, точно облепленный слепнями козел. Газы он пускает самозабвенно, ничуть не считаясь с моим чувствительным гремским обонянием. Спит он порой по два дня кряду, а то и дольше, а просыпается, лишь чтобы воспользоваться горшком (а выносить мне, а я ведь Полноправный Писец). Когда ж не спит, спасу нет от его нытья и жалоб, что, мол, он застрял тут – как он выражается, «в подземном изгнании», словно какой-нибудь норный недотепа. Ну да, а мне, конечно, что станется. А когда я уговариваю его приободриться, он рычит на меня и велит научиться Высшему Смирению и признать, что Высшие Силы переметнулись на другую сторону. А когда я говорю, в свинячью задницу это все, он насылает на меня Лихоманку, а я этого не люблю, и говорит еще, я, мол, упрям, как все мы, гремы. Ну, может, и так, может, и так.

Перо бежало все прытче, буквы, теснясь и толкаясь, выстраивались в строку.

Может, только по нашему упрямству мы, гремы, не перевелись еще на свете. Он-то винит во всем себя, вот в чем дело. Трясется над всякими «если бы да кабы», как наседка над яйцами. Если бы он исключил Морла из Университета, едва учуяв, что тот замышляет. Если бы доверил Кадрелю Четыре устройства Амулета. Если бы раскусил козни оборотня Меллуокса. Гоняет себя этими «если» по кругу, пока сам себе на спину не налетит. И всем только хуже. Сплошные колючки, как говаривала моя почтенная старушка.

Так что, если я позволю ему и дальше нудеть, мы ввек не закончим. Он как ударится в Отступления Глобальные и Отступления Незначительные, и клятую Обратную Риторику, и Примечания, и Приложения, как в Гроссбухах пишут, так мы и до сути дела не доберемся. А у нас, может статься, времени нет. Морловские огнельты повсюду, даже здесь, в Фаррине. Я засек их над головой и вовсе не уверен, что Библиотечная Печать устоит, особенно если они призовут клятых оккуляторов. Ну вы только послушайте его. Все еще бормочет на Древнем Наречии. Это Вступление тянется семнадцать клятых страниц, не меньше. К чему утруждаться, как-то спросил я его. И получил за свои страдания Лихоманку.

Перо приостановилось и чернила догнали его, но голос продолжал звучать; и из глубин своей комы Филип понял, что теперь голос обращается непосредственно к нему.

Значит, вот. Что тебе нужно, так это Общий План. Как гласит старая гремская поговорка, пока не разберешься, где ты, что происходит – и подавно не поймешь. Добавим картинку.

Бодрствуй сейчас Филип, он бы закричал. Он словно вознесся в прозрачном лифте с ракетным двигателем через каменные напластования и широкие вены земли, мимо разверстых зевов подземных лабиринтов и могильников, мимо обхвативших скалы корней могучих деревьев. И голос Покета поднимался вместе с ним.

Гремские штучки. Так даже Пеллус не умеет. И бесится, что не умеет, хотя нипочем не признается, слишком уж нос дерет. Ага, вот мы и на месте.

Филипа бесшумно и резко рвануло вперед, протащило через полосу сияния – и наконец он остановился, зависнув над безбрежным и немыслимо прекрасным ландшафтом, залитым светом плавно скользящих многоцветных лучей: словно бы солнце било сквозь медленно вращающиеся светофильтры. На один жуткий миг Филип решил было, что переживает религиозное откровение.

Королевство, – сказал Покет небрежно. – Или, как полагается называть его в наши дни, клятая Морлова Подневольщина.

Ландшафт заскользил к Филипу, медленно и беззвучно проматываясь под ним. Фаррин оказался высоким плато с множеством конических невысоких пригорков и рощ, отбрасывающих оранжевые тени. Его испещряла паутина тропинок, хотя очевидных признаков жилья нигде не было, лишь россыпи сваленных в кучу камней. Склоны плато круто обрывались вниз, съеживаясь до длинных скалистых хребтов, похожих на спинные гребни зарывшихся в песок рептилий. Хребты тянулись вглубь безжизненной пустыни, в синие тени дюн, непрестанно меняющих форму под напором неощущаемых Филипом ветров.

В поле зрения показалась череда гор, что вставали над песками почти вертикально и гигантской дугой уходили к далекому темному морю справа от Филипа. Склоны этих гор были серыми, но там, где их поверхность взламывали следы обвалов или рудничных работ, проглядывала масляная желтизна. Отдельные высокие пики были припорошены чем-то вроде снега, хотя белым он оставался лишь очень короткие промежутки времени. Меж подножий далеких холмов свет танцевал на глади озера; у дальнего берега поднимался черный зубчатый остров, отбрасывающий на воду зеленую тень.

Голос писца называл, а рука записывала названия всего, что скользило внизу. Филип с твердой уверенностью спящего знал – каждое слово навеки впечатывается в его память, подгружается в мозг. Он чувствовал, как его поглощает ненасытное счастье.

Он проследил взглядом русло реки, серебристой, потом молочно-синей, потом бирюзовой. Она обхватывала три обнесенных крепостными стенами города, а затем, после могучего водопада, скрывалась в лесах, казавшихся поначалу безбрежными. Однако закончились и они, и началась плодородная волнистая равнина, сшитая из лоскутов полей, лугов, рощ, деревушек и зеленых выгонов, на которых могли бы играть, но не играли дети.

Неизмеримое время спустя горизонт надвигающейся земли начало заволакивать тьмой. Сперва Филип думал, что магия писца-грема дотянула мир до наступления ночи, но когда тьма приблизилась, понял, что видит пред собой огромную черную тучу с плоским брюхом. Она отбрасывала на земли под ней тень, создаваемую полнейшим отсутствием света.

Это Фулы, царство Морла, – объявил голос Покета. – Далее мы не ходим. После этого места Общий План нам неизвестен.

Медленное вращение мира прекратилось.

Вглядываясь вперед, Филип видел, что из тьмы на равнину выходит решетка абсолютно прямых дорог. По ним, вдоль и поперек решетки, медленно и неустанно двигались колонны каких-то существ – с этой высоты они казались термитами. Повсюду пылало множество пожарищ, но термиты бестрепетно проходили через них.

Огнельты, пояснил голос грема, и от этого слова во сне словно бы стало холоднее.

Королевство завертелось в обратную сторону, и Фулы отступили. Филип не отследил потери высоты, но теперь он находился гораздо ближе к поверхности и различал подробности, которых не заметил раньше. Равнину испещряли темные пятна, где были сметены с лица земли целые деревни – словно бы размазанные огромным грязным пальцем. Лес изборождали полосы поломанных деревьев. Два из трех городов лежали в развалинах – башни их обвалились, в крепостных стенах зияли проломы. Там, где горы сбегали к морю, Филип различал в укромных бухточках почерневшие ребра и хребты сожженных кораблей. Груды камней на плато Фаррин оказались руинами городов, разрушенных, по всей видимости, каким-то прокатившимся по плато катаклизмом.

Где-то вдали раздался голос, и Филип понял, что говорит он сам.

– Что тут произошло?

И в тот же миг он превратился в жидкость и дождем пролился вниз. А когда снова стал самим собой, мир исчез. Филип непостижимым образом знал, что вернулся в подземный чертог. Старческий надтреснутый голос все так же бубнил невнятицу. Покет тараторил на немыслимой скорости, перо летало по бумаге, а чернила снова отчаянно старались не отставать. И Филип видел все то, что они описывали.

Он видел мрачный и жестокий ритуал, во время которого околдованный Брэндор Люкс отрекся от новорожденного сына Кадреля и вышвырнул его из замка. Видел, как ларец, в коем хранился Амулет Энейдоса, забрали из Тронного зала и унесли куда-то прочь мимо двух длинных рядов черных свечей.

Он наблюдал детство Кадреля, подрастающего среди мотыльковых фермеров Самодальних холмов.

Смотрел, как оборотень Тровер Меллуокс в обличье гигантской источающей слизь жабы похитил Амулет у Стражей, одурманенных его наркотическим дыханием.

Видел, как юный златовласый Морл Морлбранд объявился в Чародейском Университете и замер, не сводя взора с надписей над древними дверями.

Наблюдал, как караван высоких длинношеих животных с закутанными для защиты от вихрящихся песков головами пересекает под пологом звезд Пустыню Шанд’р Га. На спинах у них покачивались мерцающие сооружения, похожие на шатры. Где-то в ночи залаяла собака.

Совершенно беспомощный, наблюдал жестокую резню в Самодальних холмах.

Видел скитания юного Кадреля, следил за ним через пронизанную солнечными зайчиками листву не отмеченного на картах леса. Видел, как юноша медленно отогревается под опекой Орберри Хомякана, как добывает Утраченный Меч Квид Харел.

Видел, как Брэднор Люкс был внесен на борт окутанной черным полотном ладьи и отправился в последнее свое странствие в сопровождении плакальщиков-Теней.

Снова видел Морла, уже не юного, облаченного в зеленый с серебром плащ некроманта. Видел обращенные в его, Филипа, сторону глаза, по-рыбьи безжизненные, глубоко посаженные на жестком, словно вырезанном из кости, лице. Видел губы, шевелящиеся не в лад словам: «Отдай! Отдай его мне!»

Смертное тело Филипа громко застонало во сне, когда Мегрум развернул кольца бесконечно длинного туловища и, вызмеившись из своего спирального пещерного логова, заскользил к нему, капая ядовитой слюной, скопившейся за многорядьем острых зубов.

Он видел, как зародилась и расцвела злосчастная любовь и как Кадрель заключил в объятия прекрасную Месмиру, сводную сестру Морла.

Видел, как восходящее кроваво-алое солнце медленно озаряло нетерпеливое войско рвущихся в бой огнельтов Морла и как их боевые секиры и зазубренные копья вздымались навстречу рассвету. Видел, как Кадрель и Гар-Беллон Премудрый обозревали врага с головокружительной высоты скалистого уступа и как утренний ветер играл белоснежной бородой Гар-Беллона.

Видел пустой, идеально синий экран.

Несколько долгих мгновений он всматривался в него, надеясь, должно быть, что это какой-нибудь перерыв или рекламная пауза. По синеве плыли крошечные черные точки – и тут-то в припадке озарения Филип сообразил, что это птицы, а он таращится в небо своего собственного мира. Почувствовал, как снова обретает вес, и осознал, что сидит у камня, окончательно проснувшись.

Филипа пронзила мгновенная, но невыносимая боль утраты – как будто он умер, но сознания при этом не потерял. Во всем остальном же он чувствовал себя превосходно. В пальцах у него была зажата сигаретка, и в конце концов он ее раскурил.

Иногда Филип Мёрдстоун описывал в романах сны – в качестве художественного приема или чтобы намекнуть, что какой-нибудь особенно скучный персонаж в бессознательном состоянии ведет жизнь событийную и замысловатую.

Однако же вся правда состояла в том, что сам Филип снов никогда не видел, а если и видел – ведь его уверяли, что их все видят, – его грезы никогда не выживали, никогда не запоминались. Каждый день он просыпался чистой страницей или, возможно, палимпсестом. Втайне он этого стыдился, считая своего рода врожденным уродством.

Как-то, когда он еще преподавал «английский как иностранный» в Хоуве, бюро знакомств подобрало ему в пару некую женщину по имени Соня (а может, и не Соня). Он повел ее в китайский ресторан, где она проявила недюжинную ловкость в обращении с палочками. Большую часть вечера Соня красочно живописала свои сны – длинные, подробные и пропитанные подспудным эротизмом. Филипу было сложно соответствовать, так что пришлось прибегнуть к помощи фантазии, на ходу выдумывая детали, которые, по его мнению, Соне хотелось бы услышать. Получалось не очень удачно; он вообще плохо умел изобретать поэтические несуразицы, из которых, судя по всему, и состоят сны. Вероятно, именно поэтому редакторы всегда старались вырезать сновидческие пассажи из его историй – и поэтому же Сони он больше не увидел. (Через год он узнал, что она бросила профессию соцработника и уехала танцевать стриптиз в Каннах (или канкан в Страсбурге). Вспомнить точнее ему никак не удавалось, равно как не удалось – хотя он честно наелся перед сном жареного сыра[5] – увидеть ее во сне в той или иной роли.)

Так что природа совершенно не приспособила его для понимания того, что произошло с ним на пустоши. Вернувшись в свой сумеречный чертог, Филип вертел этот ментальный опыт в голове, примерно как обезьяна вертит фотоаппарат, пытаясь найти в нем съедобную часть.

Начать с того, что он никак не мог добраться до Кровопивцев сильно раньше половины пятого. После чего увидел во сне – а может, вообразил, а может, пережил, да как ни назови, – события эпического размаха, протяженностью по меньшей мере двадцать лет, причем в ошеломительных подробностях. Когда же пришел в себя и посмотрел на часы, те сообщили, что сейчас четыре тридцать пять. И никуда не денешь тот факт, что, несмотря на злокозненное Денисово пиво, он был свеж, как майская роза. И до сих пор свеж и бодр. Как после весенней уборки.

Но сидел неподвижно в кресле он сейчас не из-за всего этого, а потому, что сновидение никуда не пропало. И застряло оно не в обычной памяти. Стоило самую малость сосредоточиться – да хоть бы просто глаза в сторону скосить – и оно возникало снова, в точнейшей последовательности и ярчайших подробностях. Голос, картинки, чуждые, но понятные письмена – все прочно обосновалось в том разделе его разума, куда он сам до сих пор не заглядывал. Разделе, про существование которого он даже не подозревал. Филип помнил, как еще во сне понимал, что оно так и будет – но само это осознание было частицей сна, так что… Тут мысль обрывалась.

Филип снова посмотрел на свой сон. Это было не труднее, чем щелкнуть мышкой. И вот они – стремительная рука и спешащие вдогонку чернила Покета Доброчеста. Тихий сипловатый голос. Щелк. Исчезли. Щелк. Вернулись.

Господи.

Возможно ли, гадал Филип, сделаться законченным шизофреником за пять минут, даже меньше, во время невинного послеполуденного сна в майский день? Если да, то как-то совсем нечестно получается. Уж верно, должны быть какие-то предупреждения, постепенное нарастание: загадочный голос из шкафчика в ванной, мимолетное появление архангела в «Теско»[6], в таком вот роде.

Однако он не чувствовал в себе никакого безумия. Напротив. Знал, кто он такой и где находится, хотя, если подумать, не помнил, каким образом попал от Кровопивцев назад в дом. Но знал, например, что те штуки, которыми заканчиваются его ноги, называются ступнями и что, буде ему захочется ими пошевелить, они пошевелятся. Так и вышло. Знал, что при желании может пойти на кухню за чашкой чая и не заблудиться по дороге. Вот и пошел.

Тут его вдруг осенила новая мысль: возможно, если как следует сосредоточиться на чем-то другом, Покет, Морл и вся компания выветрятся из головы. Так что он вынес чай во двор, поставил на столбик у ворот, скрутил сигарету и попытался погрузиться в знакомый, но вечно меняющийся вид.

Курган Овечий нос был все еще очерчен золотом, но Бежевый мямля уже подернулся фиолетово-баклажанной тенью. В долине заблеяла было овца, но тут же и передумала. Запоздалые грачи влачились по вечернему небу, превратившемуся сейчас в подобие синей портьеры с фестонами тюлевых янтарных облаков. Филип глотнул чая, затянулся сладким дымом, а потом осторожно позволил мыслям скользнуть в сторону. Щелк.

Ох, черт, огнельты! Адова пропасть, ну и страхолюдины! Щелк. Ну же, щелк, щелк!

Исчезли. Господи!

На лбу у Филипа проступила испарина. Страх был столь же физиологическим, как и потребность помочиться. Он вернулся в коттедж.

Опорожнив мочевой пузырь примерно наполовину, он вдруг понял.

Вызвав в памяти Минервин фиолетовый эталон романа-фэнтези, он приложил его, как прозрачную пленку с шаблоном, к своему нечаянному видению.

Они совпадали. До последней точки. Точки, в которой сон, назовем его так, попросту прерывался – незавершенным. Но до того в этом сне было все: принц в изгнании, квест, амулет, седобородые старцы; вся допотопная пурга, переполнявшая жуткие тома в кабинете этажом ниже. Только вот повесть Покета Доброчеста обладала налетом, ну, скажем, подлинности. Это слово казалось одновременно и нелепым, и абсолютно адекватным ситуации.

Филип застегнул ширинку, спустил воду и застыл, слушая, как неохотно наполняется бачок. А потом, не очень-то желая этого, напротив даже – остро чувствуя зловещее отсутствие собственной воли – отправился к себе в кабинет, неприглядную тесную комнатенку, которую мистер Плутер именовал Гостевой спальней.