Траектория страсти

ТРАЕКТОРИЯ СТРАСТИ

Виталий ничуть не стремился быть праведником, но правила и приличия, хоть и с усилием, соблюдал. Глаза его порой выхватывали из толпы привлекательную особу, и где-то в глубинах души, не подконтрольных сознанию, разыгрывались наскоро феерические спектакли, однако, покашляв сурово, герой перебрасывал взгляд на супругу, да этим все и завершалось. Жизнь то текла, то бурлила, шлифуя привычки. Сезоны сменялись по расписанию.

Этот год проявил себя южным почти темпераментом.

Лето склеивало нещадным пеклом пальцы и веки. Сосредоточить внимание на делах удавалось лишь в струях кондиционера. Бесконечные действия, изо дня в день похожие друг на друга, сливались в полосу неясного очертания, подобно несущемуся мимо платформы железнодорожному составу. И сколь бы интересен ни был предмет жизнеобеспечивающего труда, мысли то и дело утекали разогретой квашней в дальние страны, хлюпали безвольно по морям-океанам. Прок от работы стремился к нулю, а жаркий июль куражился, сутуля людей, разжижая им волю и выматывая до потери желаний.

Усевшись в духовку своей машины, Виталий раскрыл окна, пока из системы климат-контроля не подует холодный воздух. Он позвонил жене обозначить время. Час предстоящей дороги в пробках был настолько привычен, что, несмотря на жару, претензий к судьбе не возникло. Однако, к моменту высадки возле дома над мыслями безраздельно властвовали горячая слякоть на пояснице, покрытые слоем пота ладони и ощущение отсутствия перспектив.

Темно-зеленый подъезд старого кирпичного дома утешал прохладой. Даже в столь густые жаром летние дни, притворяя за собой массивные входные двери, вошедший оживал, словно незримый ручей обволакивал его тело, принимая в свой дивный мир. Маленькое, но гулкое эхо дробно дразнилось в пространстве, развлекаясь шлепками шагов и вторя произнесенным словам совиным вокалом.

Виталий Григорьевич нарочито упругой походкой бодрился, считая ступени группами по четыре, что совпадало с принудительно ритмичным дыханием. На четвертом этаже его встретит жена, в ноздри ворвется ароматный пар своевременно приготовленного обеда, тапочки примут в свой мягкий покой натруженные ноги. Все в порядке. Без отклонений.

На площадке верхнего этажа скрипично пропела дверь, и, задорным стоккато шагов заходя на вираж между маршами, сверху выпорхнула Юлечка, мимолетно застыла в краткой паузе, распознавая против света идущего вверх человека, и встрепенувшись цветастой юбкой, продолжила праздничный спуск.

– Здрасьте, Виталий Григорьевич, – Юлечка обтекаемо улыбнулась, словно выглянув из окошка отдельного, иного, радужного мирка своих мыслей. Сумочка ее поспевала вослед хозяйке по самостоятельному замысловатому маршруту, вихляя и спотыкаясь об ветер, летящий комками в обворожительной турбулентности.

– Здравствуйте, – сосед посторонился, фиксируя шаткое положение кобчиком о поручень, и в полуобороте ноздрями втянул до глубин встрепенувшегося сорокавосьмилетнего тела тот воздух, что фейерверками выплескивался из потока, увлекаемого соседкой.

Юлечка порхала и творила вокруг себя загадочные, как показалось Виталию Григорьевичу, облака, румяно-горячие вихри. Ему представилось, что вот, совсем рядом есть параллельный космос, где время и пространство существуют по отличным от наших законам, иная энергия движет там жизнью… Как фильм о причудливых лесах Амазонки дозволяет тебе целый час ощущать себя жителем джунглей, пить их терпкие ароматы, вибрировать, расточая адреналин перед сумраком, таящим гипотетические укусы и непредсказуемые события.

Виталий Григорьевич в свои зрелые годы был вполне успешным, состоявшимся человеком. Фортуна умеренно благоволила к нему, одаривая заслуженным достатком, но всегда оставляя на потом что-то недосказанное. И эта незримая неопределенная остаточная доля мнилась самой желанной, сладчайшей и способной, наконец, довершить искомую гармонию. Это что-то, чего не случилось изведать до сей поры, являлось ключом к неземному восторгу, к заветной тайне мироздания. Виталий пока еще молод. Почти. По крайней мере, грядущей жизни пока еще есть, куда попетлять. Впечатления. Вот ведь… Где они? От чего впечатляться? Голод по чуду давно укоренился и стал привычкой. Виталий не думал даже искать выхода. Все нормально… а вот вдруг споткнулся. А может быть, просветление снизошло?

Виталий Григорьевич, наконец, повернулся лицом в сторону лестничного подъема, закрыл рот и несколько тяжелее, с ехидно подкравшейся усталостью продолжил одолевать ступени.

«Не иначе, как тепловой удар», – Виталий ухмыльнулся.

Он иногда сталкивался с соседкой во дворе или на лестнице… и проходил, поздоровавшись, мимо. В своей колее.

Юлечка не была юной девочкой. Разница в возрасте с Виталием составляла лет десять-двенадцать. Какова она? Это знал лишь Создатель. Глазами Виталия Григорьевича, в очень субъективной интерпретации она вдруг предстала не просто человеком и женщиной, но явлением стихии, притягающим берегом где-то среди островов Полинезии. Это видение оказалось, словно подсмотрено через узкую щель приоткрытой на миг двери. Чужое. Недозволенное. Но, ах!..

Юлечка проплыла по лестнице абсолютно воздушно, будучи в самом деле телесно щедра. Рыжие кудри своей откровенной звучностью выявляли, нет, напоказ выставляли зефирную кожу, которую озорно веселили веснушки, игриво раскинувшиеся, как украдкой взмечталось Виталию, по всему телу. Легкое, знаменами трепещущее вокруг сокрываемых линий платье, ввергало в поэзию, которая незаметно мутировала, становясь фантазиями весьма плотскими, и, если бы Виталий Григорьевич не гнал их покуда, краснея наедине с собой, эти грезы могли расцвести, раскалиться и ввергнуть в неистовство.

Поднявшись домой и зайдя в ванную, чтобы вымыть руки, Виталий взглянул в зеркало и отвел взгляд. Однако, устыдившись испуга и слабодушия, опять посмотрел себе прямо в глаза. Наедине. В самую глубину.

«Мне не так уж и много лет. Я мужественный. Я силен и решителен. Я не могу не нравиться. А уютная жизнь – да и что ж? Разве она пошатнется? Да и сколько людей… Неужели это – испытание? Вот бред!» – Виталий провел ладонью ото лба до шеи. Возникла неловкая пауза.

«О чем это я? А, может быть, это и есть «золотой ключик»? И дверь в параллельные миры…»

На кухне тарелки и вилки звонили к обеду.

Обожаемая Виталием курочка хвасталась чесноком, а огурчики звонко хрустели, да и пиво пузырчатое в запотевшем бокале должно бы было влечь задорными микроскопическими аплодисментами. Но пережитое наедине с собой еще мутным шлейфом тянулось из ванной, рассаживалось по углам, витало вокруг головы.

– Как дела на работе, – жена разместилась напротив, локтями ступив на стол.

– Как обычно. Нормально все, – муж уголками рта обозначил улыбку, – Дети не звонили?

– Звонили. Ничего примечательного.

– Ага, – Виталий старался смотреть в тарелку. Еда заполняла желудок, не радуя душу.

Видимо, желая подтвердить, что все, как обычно, Виталий нарочито беспечно бросил взгляд в окно, по сторонам, на потолок. Ему не помогло.

«Румяное облако…» – мысли были в другом измерении.

– Надо бы к маме съездить, – жена отошла от стола.

У мужа в мозгу разукрасились солнцем лесные поляны. Птичье безумство доводило до беспричинного ликования. Мрак пахнущей мхами чащи манил, но рябь бликов на пляшущих листьях рушила архитектуру мира. И тело наполнялось счастьем. Спина распрямлялась, руки тянулись, суля превратиться в крылья. И лес наполняла Она. Она невесомо ступала по краю поляны…

– Два месяца уже, как дверца болтается. Того гляди, отвалится…

Виталий очнулся от грез и поджелудочно ощутил несправедливую злобу. Сколь долго жена говорила в его душевное отсутствие? Спасением было только холодное пиво.

Остаток дня вел обратный отсчет, надеясь быть нужным. Впустую. Пора было спать.

Сон не шел. Открытые глаза блуждали по плоскостям стены, потолка и следовали за случайными пятнами света, непрошено проникавшими с улицы.

Размышления выстроить не получалось. Рассуждать из воображенного пространства перед собственным мыслимым клоном, лежащим тупо в кровати с растопыренными глазами, представлялось нелепым и никчемным. Спиной Виталий чувствовал жаркую массу жены, но это не имело значения.

– Юленька, – влажно беззвучно продвигал губами Виталий, – и это умилило его, и давно поджидавший глубокий сон вторгся, ничем не обозначив своего начала.

Новым днем угораздило им вновь столкнуться в подъезде. Виталий, не контролируя того, что вершится в его голове, окаменел на подъеме, застыв, точно перегораживая траекторию Юлиного полета. А в голове у него электрические разряды рушили все подряд, и крепкие устои мудрости громыхали, хаотически падая, подобно костяшкам домино по цепи.

Юлечка расхохоталась беззлобно, здороваясь с ним, и огибая сияющего восторженной улыбкой соседа, будто успокаивая, коснулась рукой его плеча, окунув свой взор в глубину одуревших зрачков мужчины.

Виталий Григорьевич таял безвольно. В звуках ее имени ему вальсировали колокольчики первозданности и, само собой, неискушенной искренности. Мужественная сущность Виталия, размягчаясь, определила, что в Юлечке, Юленьке загадочно сокрыта несметная нежность. И кроме него, этого не ведает никто, он один в состоянии уловить эти незримые волны ауры, прикоснуться к которым – наслаждение. Он поплыл. Этот потенциал наслаждения смущал его, озадачивал, и Виталий Григорьевич тщился найти объяснение, нет, оправдание смутным подрагиваниям души, да и тела… где-то в неведомых потьмах.

Юля. Источник радушия. Глаза будто погружаются до самого вашего дна своим бронзоватым светом. Без всякой хитринки, вроде бы, без корысти. Она просто смотрела, а Виталий болезненно чувствовал, как солнечные зайчики прыгают на самом дне его суверенного доныне Я, подымая стыдливые взрывчики мутного залежавшегося годами ила.

Довершали эти еще не осознаваемые мучения такие пряные, маскирующиеся под летний дождь или под юные травы, ароматы, что воля оказывалась парализована, хотя никто его ни к чему не принуждал.

Возвращаясь домой, Виталий Григорьевич продолжал плыть в далеких водах бескрайнего восхищения.

Неправильно было бы считать, что Виталий не любил жену. Она была частью его, столько лет без штормов, катастроф и революций. Они были теплы друг к другу, чутко взаимно контролируя малейшие колебания струн настроения, омуты в плавности бега величаво текущей реки. Как густо и маслянисто, почти снисходительно вода в могучей реке шествует по перекатам, так и совместное их существование нивелировало неровности, уважая внимание и заботу, стабильность, да впрочем, и нежность.

Вот он, дом. Виталий обнял жену и зарылся носом в ее шею. Вдыхая аппетитные запахи приготовленной снеди, заблудившиеся в ее волосах, муж почувствовал себя виноватым и крепче прижал супругу.

Глаза его, внезапно повлажневшие, рыскали по углам прихожей, желая, наверное, спрятаться.

Жена постаралась деликатно оттолкнуться, выскользнуть из неожиданной нелепости, каковой представилась ей сцена встречи. Утром виделись. Не месяц прошел. Она снизу вверх вгляделась в глаза супруга.

– ???

– Устал сегодня. Жарко, – в общем-то, не соврал Виталий.

Весь вечер он присутствовал, отсутствуя. В домашний мир, собранный по кирпичику до уюта, то и дело каверзными искорками влетали Ее голограммы, обыденные разговоры спотыкались о внезапные, как порывы настырного ветра, осязательные симптомы. Ее рука на его плече, эта бледно-румяная кожа, такая беспечно обнаженная в летнем платье без рукавов, такая неукротимо желанная. До какого безумия способно краткое тактильное впечатление вознести капитулирующее сознание! Окружающая реальность отступает из фокуса, и ее размытые очертания и сливающиеся в мерный гул звуки лишь мешают сосредоточиться на дрожащем электрической дугой ощущении, которое есть животворное начало, искомое спасение, высшая цель, неистовый вирус, ввергающий в дрожь пальцы, игла, заставляющая вдруг подскакивать из мерно струящегося комфорта, нарезая круги по периметру комнаты. И холодный пот на висках.

Виталий судорожно по-броуновски метался в скорлупе тела, оказавшегося тщедушным. Периодами наступало тотальное онемение, и он тщился вывернуть локоть или варварски вытянуть волосы в слабой надежде такой примитивной болью выпроводить себя из транса. Но всполохи ветра, несущего навязчивый образ, сливались в сплошной сквозняк. И в ледяном потоке он обретал нирвану, восходил до белизны пламени, однако, поглощающая его черная дыра порождала молчаливую истерику, сотрясающую недра где-то глубоко в самой сердцевине его существа.

Оставалось сказаться больным, плеснуть в себя жгучего коньяка и уйти помирать в постель.

Пространство куражилось, меняя местами координаты. Сон не шел. Сон лукавыми шажками вытаптывал неразумные кривые, огибая своего пациента, держась на таком расстоянии, что терпкие его запахи заставляли терять ориентацию, хотя, вместе с тем, и не растворяли разум. Виталий балансировал на тонком и бритвенно остром пороге меж восприятием яви и каверзной пляской мнимых событий.

Хлопнула, многократно дробясь эхом, дверь где-то наверху. Вероятно, там, откуда спускалась всегда Она. Ласковая прохлада лестницы, томящая загадочной своей невозможностью предстать перед взором целиком. За спиной – многозвонность листвы, доступная слуху по причине снотворной пропажи стены. Кусты, потерявшие спокойствие, разлохмаченные ветром, разбрызгивающие предгрозовой озноб. Длинные, неимоверно длинные и прямые, как линейка, лучи солнечного света, проколовшие стены и вспугнувшие древнюю пыль. Вот они впереди. А за спиной мрак. Марши лестницы, разветвившиеся в случайных направлениях, словно свершившие революцию и освободившиеся от ханжеской практичности архитектора. Конструкции – части великанского тела, медлительные тектонические движения которого подчинены лишь неведомым биологическим процессам, руководимым чуждыми и непостижимыми законами.

Виталий лбом прислонился к стене, теплой и мягкой, вопреки разуму. Ее прозрачность оказалась искомой. Он обозрел пустоту за пределами лестницы, синюю, темно-вишневую, черную. Под мокрыми ладонями и стена, и поручень ограждения, цепко схваченный за спиной, оказались смяты, скомканы. Он обрел эту пустоту. Душная ночь затопляла вселенную. Клейкая мутноватая масса, наполненная нелепо веселыми радужными пузырьками, или наоборот, пленившая их своей вязкой назойливой природой, лениво, но неотвратимо шествовала по ступеням вниз. Такая же нерадивая субстанция, видимо, стремилась соединиться с ней, напирая снизу. В отдельных ее извивах восторженно возникали шальные завихрения и создавали молочную пену, которая пахла фантазией, насыщенной спелыми африканскими фруктами и бесстыдными человеческими выделениями, замаскированными в медовые и приторно-цветочные ароматы. Сверкающие влагой пухлые шары, сросшиеся по два, по три, норовящие игриво проникнуть друг в друга, парили чуть выше лица и от внезапных колокольчиков смеха, играющих в прятки всегда где-то за спиной, лопались, брызгая прямо в лицо запретной и солоноватой упоительной сыростью. Не знающие границ и приличий молекулы страсти. Эти микроскопические капельки, то создающие фигурные облака сомнительного абриса, то изливающиеся весенней моросью, казалось, несли в себе Ее феромоны. Она подтверждала свои права на присутствие в его сне. Разбойничьи, но физиологически неотвратимые права. Ладонью скользя из сумерек по щеке Виталия, мимолетно возникая вплотную к его губам фантомом женственного плеча, такого вкрадчиво обнаженного, такого развратно-застенчивого, рассеивая за спиной ароматы-намеки. Он по-звериному точно, молниеносно поворачивался на малейшую вибрацию атмосферы, но ловкости его катастрофически не хватало. Стремительные броски оборачивались неуклюжим барахтаньем, и добычей неосознанно становился он сам. Вакханалия исполнялась рондо, вариируя от одного витка спирали к другому оттенками мимикрирующих капканов, но непоправимо выстраивая все уловки в прямую, как примитивная палка, линию всепобеждающей животной стратегии.

Бледно-желтое душное утро началось с прилипших к спине простыней, с тяжести в голове и острой потребности срочно встретить Ее. СРО-ОЧНО! Случайно, конечно. Но… преднамеренно.

Не проснувшимися еще руками Виталий расплескал из чашки горячий кофе. Обжегся слегка. Не задержал на этом внимание. Поглощение завтрака осталось неосознанным. Собрался на работу раньше на двадцать минут. Слава Всевышнему, жена продолжала спать.

Вот она, лестница. Здесь совершалось все. Целую ночь. Шабаш. Виталий, закрыв за собой дверь, замер. Закрыл глаза.

Он слышал только собственное дыхание. Открыл глаза. Взгляд метнул в одну сторону, в другую. Как осязаемо! Но, ничего определенного даже во сне не состоялось… Однако, спрятанные во мрак уголки пространства усмехались соучастнически: все останется между нами. Декорации знали, какое действо вершилось среди их плоскостей, умеющих нарушать законную геометрию, способных менять свою сущность в особых случаях в угоду особым желаниям.

Мерный гул тишины пульсировал единым с героем трепетанием жизни.

Где-то в верхних этажах скрипнула неведомая дверь, и Виталия сплюснул вакуум. Внутри него захлопали бесчисленные двери, воображаемые стены вдруг содрогнулись от разгульного топота сотен ног, заплясавших под необузданную музыку барабанов, кто-то мелкий, но очень нахальный пронесся от темени до несчастного паха, задорно и щедро разливая адреналин по бокалам растерянного организма.

Вот. Шанс…

На площадке одним маршем выше показалась Наталья Федотовна, бабушка кого-то из сорванцов, имени которого Виталий не мог упомнить.

– Доброе утро, – откашлялся он, покидая мираж.

Душный рабочий день не сумел добиться от Виталия желаемого внимания. Трудящийся честно и самоотверженно принуждал себя сосредоточиться. Морщил по-театральному лоб, остервенело всматривался в страницы текста какого-то документа и обнаруживал раз за разом одно и то же: слова на листах не имели смысла. Совсем. Значение слов также неминуемо ускользало и из фраз сослуживцев. Глаза Виталия вроде бы устремлялись на звук… Но звук замолкал, а содержание оставалось неопознано. Осязание сна, принесенного с собой в голове, изолировало от реальности. Все силы уходили на повторяющиеся попытки поймать в этом сюрреалистическом хаосе что-то, что звало, манило, но пряталось издевательски, распадалось, словно в осколках зеркала, на крохотные частицы, каждая из которых подрагивала на грани ее узнавания, мнилась ключом к постижению истины, но оборачивалась пародией и обидной ошибкой.

– Черт, я же мужик! – тер кулаками виски Виталий.

Мужик пропустил обед. Очнулся в пустеющем офисе, в окна которого бесцеремонно вваливался рыжий закатный свет, мутный, горячий, сжирающий остатки кислорода. День оставлял, уходя, густой шершавый осадок, кислую сухость в горле и растерянный зуд в глазах.

Домой идти не хотелось. Не потому, что там плохо. Нет. Дом по-прежнему был Отчизной. Там все правильно, уютно, вкусно, тепло, ароматно, обустроено… Но достоинства все неожиданно сбились в бесформенную пеструю массу, не сберегшую цельность. Из нее был вытащен стержень. Костяной такой, прочный, осмысленный и гармоничный. Вождь несгибаемый. Дирижер.

И оркестр без дирижера жалобно заскулил какофонией, словно брошенная волынка, под собственным гнетом испускающая последний дух.

Как внезапна бывает хворь! Как ломает, подкашивает, спрессовывает и перемалывает. Был человек. Стал фарш.

Бацилла. Заноза. Токсин. Нейропаралитический гормон.

Виталий пробовал рассуждать. Из косматой нечесаной шерсти взбаламученных чувств весьма неохотно и неубедительно извлекались тщедушные блохи христоматийных до пошлости аргументов. Попытки самоперевоспитания свершались стоически и артистично. Однако, соврать себе не удалось, пришлось сознаться, что спектакль игрался по принуждению гнусавой зануды-совести. Пришлось развести руками, пришлось развернуться к зеркалу сутулой спиной и зашаркать куда-нибудь в угол, что потемнее.

Капитуляция была неизбежна, и неизбежность ее была очевидна. Химия вожделения, как наука точная, не терпела проповедей и казуистики. Виталий сдался. Достаточным могуществом для спасения обладала только Она, Юленька, черт побери!

Мучительно и вязко, лязгая своими неподъемными, словно чугунными, деталями, проволоклись две недели. Разум был затуманен. То, что должны бы были видеть глаза, скрывал полупрозрачный слой накладных изображений, суетно сменяющих друг друга вне всякого порядка, и теснящихся разнузданной толпой. Ласковое дуновение пейзажей, подстилающих изысканные па почти балетных фантазий, сияющих амбициями чистой эстетики, сменяли разукрашенные малиново-серым адовы антуражи. Здесь горячечный ритм глушил робкую беззащитную нежность. По каменным стенам и сводам подвалов беспорядочно разлетались капли пахучего пота. Плоть воображаемая раскрывалась вопреки своей скучной анатомии жаркой изнанкой, в которую жадные грезы впивались бесстыдно губами. Ладони мокры, дыхание сипло, глаза бесноваты. Ногами герои стоят в непонятной жидкости, будоражащей их своим наглым теплом.

Короткие паузы среди нескончаемой киноленты бреда давали слабую возможность очнуться, и в эти моменты Виталий бросался на поиск логических построений, направленных лишь на решение того, как оказаться реально в своей нескончаемой радужно сочиняемой вакханалии. И попытки его, так похожие ложной практичностью на спиритические сеансы, ввергали сознание снова в кульбиты прострации.

Эмоции размножались делением, и бесячья их популяция стремительно расползалась по мозгу, в том числе, по спинному. И места им в теле Виталия апокалиптически не хватало. Он стравливал неуемное давление сквозь тесные дырочки разума – руки тянулись к стихосложению. Утром Виталий читал, что случалось наваяно ночью. «Кусачий жар гноящихся желаний…» – слизывал его взгляд с бумаги…

– Боже, ну, что ж так бездарно! – автор комкал листы.

Все бесило. Приходилось фальшиво мямлить жене что-то о неважном самочувствии, о диком количестве работы… Еда загружалась в тело по нужде сквозь специально предусмотренное природой отверстие – рот. Процесс шел механически, и, слава богу, жизнедеятельность организма каждый раз оставалась поддержана.

Брожение поглощенных калорий вызывало подобие умиротворения, и Виталий скользил по мечтам о случайных неожиданных встречах с Ней, после которых все так чудесно складывалось. Они рассекали на яхте всю в бликах поверхность моря, наслаждаясь друг другом, звоня бубенцами радости. Они окунались в симфонии жаркой листвы среди леса на щедрых подушках мха, шаля не по-детски в ребячливом чистом восторге. Они метафизически перемещались в потоках абстрактного сумрака, трансформируясь постоянно, совершая телесные чудеса, и видеть друг друга им позволяло лишь безудержное сияние эйфории…

Затянувшийся срок мучений требовал действий. Собрав свою волю в горсть, Виталий начал сосредоточенно планировать шаги. Реальные. Генерировать нервный сыск. Ему жизненно необходимо стало прорвать эту сферу галлюцинаций, стены камеры пыток, пусть сладких, но влекущих его к истощению, при котором мягкий, безвольный разум оползает отгнившими ломтями, они отделяются, падают вниз и совершают унылый шлепок, пополняя и без того бесконечную, вялую лужу отчаяния.

Утром в день его пробуждения жена, по счастливой случайности, уехала рано. Дела. Виталий позавтракал, чувствуя, как набирается сил. Распахнув окно, глубоко вобрал в себя утренний воздух.

Одет элегантно. Парфюм. Выдернуть из брови обесцветившуюся волосину… Все. Готов завоевывать страны и континенты!

Теперь предстояло томиться тупым ожиданием возле дверей. Ну, не таким уж тупым, если учесть, что решалась теперь сверхзадача. Внимание! Он слышал свой пульс, спазматическое дыхание. Прерывистое шпионистое шипение, тщащееся сокрыться, чтоб не мешать засаде. И все обратилось в слух. Где-то там вверху надо не пропустить заветный скрип. Или щелчок. Или легкий порхающий бег. Не шаг. Бег. Озорной перестук каблучков. Катящуюся по клавиатуре волну, готовую обернуться восторженным вихрем, вырасти в шквал и зазвучать в апогее аккордами коды.

Но Она пока об этом и не подозревает…

Не подозревает? Так не бывает!

Флюиды Виталия, электрические разряды ауры. Они могли пронизать перекрытия, стены и презреть расстояния. А тут ведь совсем близко. Неужели звенящая, такая накаленная и сияющая фиолетовой дугой лихорадка не раскачала еще пространство? Не подозревает …

Вот дверь-хлопушка! Стартовый пистолет. Герой задохнулся. Кроведвижущая помпа внутри него сорвалась с места, обгоняя сама себя. Пульсация, казалось, заставляла вздрагивать образующие единый свод черепа кости, отчего голова то и дело меняла размер, пульсируя в такт сердцу. Горло распухло, сдавив баритон до жалкого посвиста. Паника охватила Виталия…