Ведьмы

Я содрогнулась от этих слов. Мало приятного – нравиться чудовищу-циклопу.

– Почему он такой? – как-то спросила я Авдотью, выходя из потайной комнаты и жадно хватая ртом воздух.

– Ты имеешь в виду то, что он не такой, как все? – уточнила старушка.

Я неуверенно кивнула, и Авдотья, поправив ковер на стене, ответила:

– Что ж, я расскажу тебе свою историю, если хочешь.

Она присела на край кровати и заговорила тихим голосом

– Есть матери, которые бросают своих детей. Это случается при рождении или когда в их жизни появляются трудности. Они делают это легко и редко потом испытывают угрызения совести. Такой была твоя мать, Ангелина.

А есть другие матери – те, кто готов отдать жизнь за свое дитя. Такие матери целиком посвящают себя своему ребенку, для них он становится центром мироздания.

… Я была совсем юной девушкой, когда меня полюбил первый парень на деревне, красавец Данила. И я тоже полюбила его – сильно, до безумия! До сих пор, если вспомнить о тех чувствах, то голова закружится. Такая любовь бывает лишь в юности.

Когда мы с Данилой поняли, что ни дня друг без друга прожить не можем, то решили бежать из деревни. Он-то был сын богатого купца, а я – кто? Сиротка без имени и без родства…

Разве его родители позволили бы ему взять меня в жены? Конечно, нет. И речи не могло быть о таком неравном браке. Да и тем более уже давно ему была присмотрена невеста – мельникова дочка. Сбежали мы с ним далеко от родной деревни. А чтобы уж точно нам никто не помешал, выстроили себе избу далеко от людей, в дремучем лесу.

Постепенно мы обжились, завели скотину, разбили небольшой огород. Когда я поняла, что жду ребенка, моему счастью не было предела. Данила тоже был счастлив тому, что у него родится наследник. Он оберегал меня, носил на руках, всю тяжелую работу выполнял сам. Никогда в жизни я не была так счастлива, как в те дни.

Но однажды ночью в нашу избу ворвались люди, вооруженные вилами и ножами. Сначала я подумала, что это лесные разбойники. Но это оказались двоюродные братья Данилы. Они скрутили его и выволокли его на улицу. А меня привязали к кровати в одной ночнушке и заткнули мне рот кляпом. О том, что было потом, мне до сих пор больно вспоминать…

Я лежала на кровати, тряслась и ждала смерти. Но мужчины вышли, а вместо них в избу зашла древняя старуха. У нее были длинные, растрепанные волосы и трясущаяся челюсть. В руках она держала бутылку с мутной жидкостью. Подойдя ко мне, распятой на кровати, она недобро улыбнулась и проговорила:

– Так я и знала. Ты уже на сносях!

Мне хотелось прикрыть свой большой живот руками, чтобы защитить ребенка, но я не могла, руки были крепко связаны. Ощущая полнейшую беспомощность, я лишь мычала и плакала. Не передать словами, что чувствует мать, когда не может защитить свое дитя…

Старуха присела рядом со мной, насильно напоила меня мутной жижей из своей бутылки, потом склонилась к моему животу, коснувшись его своими лохмами, и начала шептать. Я не слышала, что она шептала, наверное, какие-то заклинания. Я сразу поняла, что это ведьма. Ее привели сюда родные Данилы, они так и не смирились с тем, что он ослушался и выбрал меня. Старуха наслала проклятие на ребенка в моей утробе.

Своего Данилу я больше не видела, они забрали его, увезли силой. Не знаю, как сложилась его судьба. Скорее всего они тоже околдовали его, иначе он все равно бы сбежал и нашел меня.

Я ушла из нашего разоренного, поруганного дома. Шла по лесу наугад и пришла в село, где нигде не смогла найти пристанища. Никто не хотел пускать к себе бабу на сносях.

Уже совсем ослабшая я бродила по округе, пока не увидела этот бедный монастырь. Меня пустили на ночлег, накормили и отогрели. В благодарность за спасение я пообещала настоятельнице, что буду служить ей при монастыре до самой смерти. Так я и осталась тут в качестве помощницы в приюте для сирот…

Когда родился мой собственный ребенок, то я так сильно испугалась его вида, что не смогла взять на руки. Мое сердце разрывалось от боли, но вместо любви во мне было лишь отвращение к жуткому уродцу, которого я выродила на свет.

Настоятельница монастыря, увидев ребенка, предложила его умертвить. Она объяснила, что это будет по-божески, якобы дав жизнь такому дитя, я обрекаю его на вечные муки.

Еще настоятельница говорила мне, что у каждого живого существа свое предназначение в этом мире. Участь моего ребенка – научить меня терпению и искренней скорби. Эти слова никогда не утешат мать. Когда она носит ребенка в своем чреве долгие месяцы, потом порождает его на свет в страшных муках, она делает все это ради жизни. Только одно предназначение может быть у дитя по мнению матери – жить…

Именно после слов настоятельницы, в которых под маской служения богу скрывалась страшная жестокость, нежность к уродцу заполнила мое сердце. Обливаясь слезами и целуя его страшное личико, я пообещала, что сделаю все, чтобы защитить его сейчас, раз я не смогла уберечь его раньше. Я пообещала ему, что, пока я жива, он будет под моей защитой. Я буду оберегать его всегда, даже тогда, когда моя душа покинет тело. Всегда буду с ним…

Я назвала сына Авраамом и спрятала его в потайной комнате, сказав настоятельнице, что мальчик умер.

Авраам рос. Он не видел ни дня, ни ночи, не знал о смене времен года, он не знал ничего о мире, запертый в маленькую комнату. Я заходила к нему по несколько раз в день, чтобы покормить, но остальное время он пребывал в одиночестве. У меня не было выбора – выпустить из комнаты я его не могла.

Я знала, что у Авраама нет человеческого будущего, ведь помимо внешних недостатков, у него были проблемы и с умственным развитием. Мозг его замер на уровне трехлетнего ребенка, а тело продолжало расти.

Я любила его таким, какой он есть. Но по ночам я молилась. Мне хотелось лишь одного – чтобы мой сын чудесным образом исцелился, стал обычным человеком. Когда моя вера иссякла, я стала плакать. А когда и слезы закончились, появились мысли. Я подумала, что если я не могу сделать своего сына обычным человеком, значит я сделаю так, чтобы в его однообразном существовании было больше радостей.

Тогда я впервые запустила к Аврааму ребенка. Это было так давно, что я уже даже точно не помню, как звали того мальчишку… Матвей, кажется его звали Матвей. Славный был мальчишка – умный, добрый и понимающий. Я думала, они смогут подружиться с Авраамом. Но случилось несчастье.

Во время игры Авраам убил его. Задушил. Это… Это вышло совершенно случайно. Просто мой сын не рассчитал свои силы. Неудивительно, ведь раньше он никогда не играл с другими детьми. Я не могла раскрыть правды и сказала настоятельнице, что Матвей сорвался с крыши монастыря и погиб. Мне поверили, никто не стал проверять.

После Матвея я привела к Аврааму Настасью. С ней я сделала огромную ошибку – я заранее рассказала ей об Аврааме. Она испугалась, не хотела идти к нему. Мне пришлось силой заталкивать ее в комнату.

Настасья была умницей, поначалу она хорошо справлялась со своей обязанностью. Авраам считал ее своей куклой, он очень любил играть с ней. Но потом Настасья стала вредничать мне. Она стала рассказывать всем о том, что в моей комнате живет великан-циклоп. Слава богу, до настоятельницы эти разговоры не дошли, а дети подумали, что Настасья все это выдумала.

Чтобы обезопасить своего сына, мне пришлось избавиться от Настасьи. Я отвела ее в лес и оставила там. Жалела ли я ее? Конечно, мне было ее жаль. Сердце мое разрывалось от печали, я люблю и жалею всех детей. Но свой ребенок мне все же дороже.

Вскоре после этого я привела к Аврааму Марианну. Это была шустрая сиротка-цыганка, которую одна из наших монахинь подобрала на дороге и привела в приют. Так вот, Марианна дружила с Авраамом очень долго. Она ходила к нему несколько лет, до тех пор, пока в один день не сбежала из монастыря. С тех пор я ничего не знаю о ней.

Потом были Ефросинья, Агата, Мария, Петр, Евстигней. Все они были до тебя, Ангелина. У кого-то получалось общаться с Авраамом, у кого-то нет. Но все они делали это ради меня. Они знали, что Авраам – самое дорогое, что у меня есть в жизни, и хотели ему помочь.

Сейчас твоя очередь, Ангелина. Ты ведь точно так же, как они, пообещала мне сделать для меня все, что я попрошу. Так делай же!

***

И я делала.

Каждый день я проводила у Авраама по два-три часа. За это время моя одежда и волосы пропитывались тем отвратительным, затхлым запахом, который бил в ноздри, как только я переступала порог тайной комнаты.

Постепенно я привыкла к Аврааму. Меня перестало тошнить, я перестала дрожать от одного его вида. Обычно, я приносила с собой книги и делала уроки прямо на полу при свете лампадки. Или же брала с собой вязание и вязала, прижавшись к стене.

Авраам чаще всего сидел возле меня и неотрывно смотрел на меня своим единственным глазом. Вскоре я привыкла и к этому и перестала кричать на него.

Потом я научилась распознавать его настроение. Если я заходила и видела его, ходящим из угла в угол – это означало, что он бодр и весел и уже заждался меня. Если он сидел на полу посреди комнаты, значит, ему грустно. В этом случае я подходила к нему, хлопала его по плечу два раза и ловила взгляд единственного глаза.

Если же при моем появлении Авраам не вставал со своей лежанки, это означало, что он расстроен или зол. В этом случае к нему нельзя было подходить, иначе он мог отмахнуться, и я бы полетела в сторону от силы его неосознанного жеста.

Иногда я пела великану. Песни придумывала на ходу. Если песня была веселой, он мог соскочить с пола и начать ходить по комнате из угла в угол. Если же песня была грустной, его единственный глаз начинал подрагивать, а потом из него выкатывалась крупная, прозрачная слеза. Авраам любил, когда я пела, но он не любил, когда я кричала.

Еще он вздрагивал от прикосновений, как будто они были ему неприятны. Однажды он болел, не вставал с кровати несколько дней. Когда я пришла проведать его, подошла к лежанке, склонилась над его лицом и прикоснулась ладонью к горячему лбу, Авраам вздрогнул и застонал, как будто от боли. Я отдернула руку и больше не трогала его.

Однажды Авдотья спросила меня, смогу ли я когда-нибудь полюбить Авраама по-настоящему, как собственного брата, и я ответила ей твердое "нет". Конечно же, я никогда не смогу полюбить это чудовище, как собственного брата. Об этом не может быть и речи…

***

В семнадцать лет со мной случилась первая любовь. Моего избранника звали Мирон. Он появился в приюте странным образом – его привели к монастырю жители близлежащей деревни. Сам парень ничего не помнил ни о том, кто он, ни о том, откуда он пришел, и как жил раньше.

Мирон был моим ровесником, и, несмотря на то, что спальни мальчиков и девочек располагались в двух отдельно стоящих пристроях монастыря, нам все же удалось познакомиться во время работы.

В то лето мы помогали монахиням рыть траншеи для водоотвода. Все, от мала до велика, выходили во двор с самого утра, вооружались лопатами и копали. В приют возвращались только к ужину. Это было счастливое время. Потому что каждый день я видела Мирона, а если повезет, мне удавалось занять место для работы недалеко от него.

Какое-то время мы с Мироном просто переглядывались. Когда мне надоело строить глазки, я решила действовать.

– Давай сбежим, – как-то предложила я на обеде Мирону, сидящему на земле рядом со мной.

Он непонимающе взглянул на меня. Его карие глаза наполнились любопытством.

– Я сейчас уйду. А ты через пару минут иди в ту же сторону.

Я соскочила с лавки и пошла в сторону густых кустов жимолости, растущих позади монастыря.

Скрывшись за ними, я села на землю и стала ждать. Вскоре между кустами я заметила высокую, худую фигуру Мирона.

– Эй! – тихо окликнула его я.

Он пригнулся к земле, прополз между кустами и вскоре уже сидел рядом со мной.

– А ты не из трусливых! – сказала я и улыбнулась парню, – знаешь, что нам за это будет?

– Неважно, – ответил он и смачно сплюнул на землю рядом с собой, именно в то мгновение я поняла, что он именно такой, каким я его себе представляла – дерзкий, немногословный, загадочный.

– А ты правда ничего не помнишь о себе? – спросила я.

– Правда. Как будто я только две недели назад родился на свет, – ответил Мирон.

– Может, так даже лучше, – задумчиво сказала я.

– Это еще почему? – удивленно спросил он.

– Иногда очень хочется, но никак не получается забыть что-то. А у тебя все забылось само собой.

Мирон вздохнул. По его лицу было совершенно невозможно угадать его чувства. Но его глаза как будто стали еще темнее. Мне с детства казалось, что, чем темнее у человека глаза, тем больше тайн он хранит. Судя по всему, моя выдуманная теория работала. У Авдотьи тоже были карие глаза и, как выяснилось, вся ее жизнь – сплошная тайна. Возможно, на самом деле, Мирон все помнит о своей прошлой жизни, просто не хочет рассказывать?

– Надо спуститься к реке, пока нас не хватились, – предложила я и на коленях поползла в сторону высокого скалистого выступа.

Добравшись ползком до скалы, мы, наконец, смогли подняться на ноги. Мирон был высоким, на голову выше меня. На секунду мы замерли друг напротив друга. В ту минуту мне хотелось казаться ему красивой, хотелось понравиться ему. Но волосы мои выбились беспорядочными кудрями из кос, челку все время сдувал ветер, а на лице от работы на солнце появилось бесчисленное количество веснушек. Не девушка, а растрепа.

"Растрепой" меня в шутку называла Авдотья. Но после этого она всегда говорила, что таких красивых волос, как у меня, нет у кого. Поэтому я стянула с кос ленты и быстро расплела их. Потом дерзко встряхнула головой, и черные кудри рассыпались по спине и плечам.

– Ты красивая, Ангелина.

Я улыбнулась Мирону, услышав заветные слова. А потом резко развернулась и помчалась вниз по склону – туда, где спешно несла свои воды быстрая горная речка. Я много раз была здесь, помогая Авдотье стирать белье. Но еще никогда я не приходила сюда одна, ведь сиротам нельзя было покидать пределы монастырского двора. От близости Мирона и от ощущения нарушенного нами обоими запрета, сердце волнительно билось в груди.

– Пошли купаться! – крикнула я и стала спускаться по скользким камням к воде.

– Ты сумасшедшая, Ангелина? Вода в реке ледяная! – кричал мне в спину Мирон, но продолжал спускаться за мной.

Я зашла в воду по колено, чувствуя, как быстрое течение сносит меня, а потом почувствовала, что крепкие руки обхватили меня сзади. Мирон пытался затащить меня обратно на камни, но я, смеясь, сопротивлялась и брызгала на него холодной водой.

Оступившись на скользком дне, я стала падать, увлекая за собой парня под воду. Несколько метров нас пронесло вперед, прежде чем мы смогли выбраться на скалистый берег, громко смеясь от счастья и пьянящего ощущения свободы.

Потом мы сидели на нагретых солнцем камнях, дрожа от холода, и прижимались друг к другу, чтобы согреться. Мирон целовал меня в губы – так, как будто мы были взрослыми.

– Давай убежим отсюда навсегда, – сказала я, – мне страшно надоел приют с его строгими правилами и постоянными наказаниями.

– Не боишься убегать в неизвестность? – усмехнулся Мирон, не выпуская меня из объятий.

У меня кружилась голова от счастья и от любви, которая, как у всех подростков бывает раз и навсегда.

– Я ничего не боюсь! – ответила я, запрокинула голову и засмеялась.

Вдоволь нацеловавшись, мы договорились с Мироном бежать через неделю. Уже ночью мы пробрались на территорию монастыря и, попрощавшись, разошлись в разные стороны. Мирон ушел в спальню для мальчишек, а я, улыбаясь сама себе, пошла, пританцовывая, в девичью спальню.

Подходя к двери, я поняла, что в монастыре что-то случилось – в окнах спален мерцали слабые огоньки лампад, а изнутри доносились шепот и шорохи. Вначале я подумала, что это все из-за того, что мы с Мироном не вернулись до наступления темноты. Я уже приготовилась к тому, что меня будут ругать, а потом накажут, запрут в кладовке на ночь. Но, зайдя внутрь, я увидела обеспокоенных монахинь. Они даже не спросили меня, где я была.

– Что случилось? – спросила я у одной из них.

– Авдотья скончалась… – со скорбным лицом ответила она и отвернулась, вытирая слезы белым платком.

Я замерла на месте от услышанной новости.

"Этого не может быть. Моя Авдотья… Умерла?… Нет, этого не может быть, не может быть! Это ошибка, страшная ошибка!" – мысли испуганными птицами бились о черепную коробку, и от этого было больно.

Я взглянула на свои бледные, дрожащие руки и на ватных ногах пошла к комнате Авдотьи. Девочки не спали, небольшими кучками они стояли неподалеку от комнаты умершей и шептались. Многие плакали. Я смотрела на печальные лица и еле-еле продвигалась дальше. Ноги не шли, мое тело словно налилось свинцом, дыхание перехватывало от подступающих рыданий. Почему-то я никогда не думала о том, что Авдотья может умереть, тем более так внезапно.

– Моя Авдотья… Моя Авдотья… – шептала я еле слышно, – Почему? Почему?