– Слава богу, доехал, – говорил иногда сиплым баском Томило, поглядывая на Васильева. – В Медыне все по-старому, и князь тамошний все то же самое. Недоимки в городе запущены, а у правителя одно легкомыслие на уме.
– А Плешаков Гаврила как поживает?
– А кто таков Плешаков?
– Боярин из Медыни, двор у него рядом с Бобровым.
– Нет, не слыхал, нет в Медыне такого боярина.
– Куда ж он подевался? А кто там есть?
– Палкин, Ахмыл, Богдашкин, Гораздов, Сом Торчин, Кукша.
– Надо же, ни одного не знаю… Почтенные люди иль нет?
– Прекрасные все люди, уважаемые обществом. Гораздов даже шубой с княжеского плеча подарен.
– А я тебе имею сообщить известие. Неприятная история с нами приключалась: мастер-зодчий едва не помер.
– Как едва не помер?
– Да вот так. Упал со шкафа.
И Григорьев рассказал, как было дело. Поведаем и мы читателю, как развивались события.
Часа в три дня, ровно неделю назад, во вторник, как раз именно в то время, когда в городском совете обычно оканчиваются заседания и советники, с чувством выполненного долга расходятся по домам, главный холмогорский архитектор, Иев Кузьмин, находясь в древлехранилище, где в любое время года, когда не зайди, пахнет пылью и сальными свечами, полез на шкаф, на самую верхнюю полку, потянул за что-то, за что лучше бы не тянуть, после чего лежавшая там кипа книг и тетрадей с шумом рухнула вниз, опрокинув лестницу, на верхней ступени которой он в тот момент помещался. Расстояние до пола было изрядное. Пролетев его и упав навзничь, Кузьмин успел заметить заглавие первой, низринувшейся на него книги. Называлась она «О пользе луковой шелухи», корешок в одном месте был изъеден мышами. Этот факт был последним, который мастер-зодчий отметил, после чего потерял сознание и очнулся уже в постели архивариуса, квартировавшего прямо в здании, куда был перенесен после того как обнаружили его распластанным на полу и придавленным книжной мудростью.
– И чего ему наверху понадобилось? – вопрошал Томило.
– Чего?! Видно уж судьба такая. До сих пор господь его миловал, теперь пришла и ему очередь. Я ему несколько раз об этом замечал «Не суетись!», да все без толку. Он человек ученый и сведений у него в голове понапихано, на четверых неучей хватит, да только носится он повсюду с такой опасной прытью. Начнет объяснять, раскричится, взбудоражится, вытащит бумажку, станет рисовать на ней, тыкает тебе в нос, вот, мол, смотри, как надо здание сие строить. А ответишь ему невпопад, так расплачется или, что еще хуже, вскипит и дураком обзовет. Оно конечно градостроительство – дело важное, и башни нам нужны, и здания всякие, но зачем же скверными словами обзывать?
– В прошлый раз едва под телегу не попал, – вспоминал Томило, – шел по улице, сам с собой заболтался, а тут телега мимо едет. Кучер три или четыре раза кричал ему, да тот не слышит, словно не к нему обращаются, идет, руками размахивает, головой трясет, как очумелый, кучер его кнутом по спине и хлестани.
– Ну все. На этот раз отходился… Неизъяснимый закон судеб повелевает теперь им.
– Как так?
– Да так: лежит вторую неделю. И уж надежды нет, что встанет. Раньше-то рот не закрывался, а теперь путного слова от него не добьешься, только и знает, что мычит теленком и глаза таращит. А кто работу-то теперь завершит? Я тебя вот спрашиваю! А? Некому!
Григорьев удрученный замолчал и почесал затылок. Эх, кабы характер архитектору поспокойней!… Томило Васильев тоже находился в подавленном настроении. Ох! Кабы выпутать из беды мастера-зодчего…
Иев Кузьмин, главный холмогорский архитектор действительно был весьма сведущ в науках и технологиях, хоть и обладал неустановившимся, можно сказать, ребяческим характером. Он был уже мужчина в летах, но, что называется, без душевной солидности. Инженерному делу выучился сам, и через свое ремесло считался заметным и уважаемым человеком, не только потому что долго корпел над книгами, но и потому что предложил полезные нововведения, сильно облегчавшие жизнь горожан.
Он замостил проезжие дороги и базарную площадь, а тротуары, взамен бревенчатого настила, бывшего на них ранее, выложил каменными плитами. Дерево имеет неприятное свойство гнить и превращаться в труху, тогда как камень стоит незыблемо и вечно. Подковы рысаков и кляч звонко доставали мостовую, пешеходы восхищенной дружной толпой разгуливали по тротуарам.
Главную улицу Кузьмин засадил березками, а еще ходатайствовал об устройстве в Холмогорах академии, но решения покамест не добился.
Под влиянием доклада, который архитектор зачитал городскому собранию, был издан закон о штрафе, а затем и о запрещении строить в жилых домах, расположенных внутри кремлевских стен, вторые этажи, так чтобы они нависали над первыми и затемняли улицы. В посаде же, где здания стояли просторно, строй хоть Вавилонскую башню, никто слова поперек не скажет.
– Скоро вы у меня заживете, как следует! – сказал Кузьмин, после того, как были устроены мостовые.
После чего заперся у себя в кабинете, почти не ел и не пил, из-за двери слышалось только скрипение пера. По временам он прибегал в Думу, так еще по-другому называли некоторые городской совет, кидал секретарю кипу исписанных листков, произносил «Вот вам, глядите!» – и вновь скрывался в кабинете. Вулканическая деятельность развернулась во всех слободах и на всех городских улицах.
В каменоломнях тесали камень, в карьере добывали глину и лепили из нее тонкие кирпичи – плинфу. Кирпич сушили две недели, а потом обжигали. Дым от сотни печей валил клубами и собирался на небе тучами. В городе рыли канавы, изнутри выкладывали их камнем и кирпичом, промазывали раствором, чтобы не осталось щелей. Сверху канав стелили плитняк. А архитектор все сидел и чертил все новые и новые перспективы. Рев и грохот проносились из одного конца города в другой и над всем этим рабочим шумом, над всей круговертью, словно журавлиный крик царило исполненное вдохновения: «Вы у меня заживете!».
Горожане ликовали. Иев Кузьмин задумал проложить водопровод. Провести воду из Лебедянь-озера, которое раскинулось прямо за городской стеной, в Холмогоры. А еще устроить так, чтобы воду можно было греть с помощью специальных хитрых приспособлений. Для этого были произведены масштабные работы.
– Ну, будет нам веселье! – беседовали между собой осчастливленные мыслями о водопроводе обыватели, – и помыться будет где, и покалякать за приятным времяпрепровождением. Бани-то личные не у каждого имеются, а тут такой паллиатив.
Надо еще заметить, что купальни предполагалась делать общественными, то есть бесплатными, доступными для всех и каждого, а не только для богатых горожан, которые и сами могли себе устроить горячую воду в любое время дня и ночи, было бы желание.
И вот, когда работа была в самом разгаре, с главным архитектором произошел тот самый неприятный случай, грозивший, как всем стало тут же ясно, поставить крест на благородной затее. Завершить водопровод, кроме Кузьмина было, увы, некому.
Столица, до этого пребывавшая в беспечно-веселом настроении, приуныла. Не стало больше бойких сходок по вечерам за воротами, умолкло чихание от табаку, и в жмурки больше не играли. Улицы запустели, стройка мокла и таяла, словно кусок сахара, на который капнули водой. Люди сначала будто рассердились, потом приуныли, архитекторское падение безотрадно подействовало на их нервы.
Возник вопрос: а что же помощники Кузьмина? Они-то полгода, пока шло строительство, делом занимались или по сторонам глазели? Пусть бы и завершали начатое.
Начались посылы и расспросы с целью выяснить их квалификацию, но так ничего и не дознались. Порученцы оставались немы как рыбы, и на все вопросы отнекивались, ссылаясь на подчиненное свое положение. Пробовали споить их, но те водку пили, а работать без Кузьмина все равно не соглашались. Уверяли, что все сделают неправильно и выйдет из того еще хуже, чем было прежде.
К просьбам, мольбам и двойному вознаграждению остались глухи.
Строительство окончательно встало. Неизбежно требовалось принять какое-нибудь решение.
– Что же теперь делать? – спросил тихо Томило голосом, полным отчаяния. – Что же делать? Бросать на полдороги нельзя. Иначе все насмарку… Деньги ведь немалые на водопровод потрачены. Как же быть?
Он отхлебнул большой глоток квасу, ставшего уже теплым, и закашлялся.
Григорьев посмотрел на него внимательно. Покачал головой, тоже отпил квасу, отер тыльной стороной ладони губы.
– Я тебе скажу одну вещь, – обратился он к Томило, сохраняя на лице серьезное выражение. – Изволь, решение этого дела имеется. Так и быть, тебе скажу. Есть одно средство, да больно хлопотное. Но все это ерунда, глупо и нерационально нам отказываться от такого случая. Так на совете и порешили. И даже кум мой, Феноген подтвердил потом, что дело верное, хоть и непростое. Сказано, надо решать, так давай решать!
– Чародейство какое? – поинтересовался Томило, пригибая и вытягивая голову.
– Навроде того. Стало нам доподлинно известно, что в Ирейской земле растет чудное дерево. На нем яблоки, да не простые, а волшебные. Сказано было, кто яблоко то съест, на десять лет помолодеет. И умом и телом. Совет, значит, и придумал – яблок волшебных достать и мастеру-зодчему, чтобы его вообще не пускали бы в помещения, где есть лестницы, дать покушать. Через это самое он водопровод и достроит. Лишь бы снять с казны эту тяжелую обузу.
– Как это и умом и телом? – не понял Томило.
Иван закатил глаза и подвигал ими закрытыми из стороны в сторону.
– Экий ты недогадливый, кум! Ежели к примеру, был ты, скажем, шорником, лет эдак двадцати, и, например, опять же, сломал ногу. Оступился в канаву, или батогами тебя отходили за какое-нибудь прегрешение, в котором ты был уличен, – терпеливо объяснил он товарищу. – Съешь ты яблочко молодильное и станешь вскорости после того десятилетним отроком. Про ремесло шорное все, конечно, перезабудешь, зато нога срастется как новенькая.
– Ерунда какая-то, – Томило смотрел на него недоверчиво, – Как же мастер-зодчий в таком случае водопровод достроит? Когда на десять лет омолодиться и ремесло архитектурное забудет?!
Иван Григорьев посмотрел на собрата укоризненно.
– Сам посуди, Томило, можно же не все яблоко кушать, а только половину или четвертушку. Десять подели на два, сколько получается? Вот то-то. Чай, найдем ножичек, чтобы яблочко разрезать.
– Как это я сам не догадался? – отвечал Васильев. – Но постой, не та ли это Иерейская земля, что лежит на Латырь-острове, где живут, как сказывают, мертвые души и демоны? Там, куда можно войти, но откуда нельзя выйти, пока не выпустят тебя сами обитатели окаянного места? Помнится, я слыхал, как сказывали, что у Хавроньи Потаповой, пропал новорожденный ребенок, и она во сне видела, что живет он в Ирее и играет с молодильными яблочками. А потом нашли этого ребеночка в канаве со свиньями совсем мертвого. А вот еще купец в Медыне сказывал, что на том острове один день за сотню лет идет. И если попадешь ты на тот остров и воротишься, то не узнаешь никого, потому что все твои родичи к тому времени умрут. А еще говорят, что кто на ту землю ступит, у того дьявол душу возьмет, а вместо нее нечистую душу оставит. И живешь ты с проклятой душой всю жизнь, а как помрешь, то черти тебя прямиком в ад тащат.
