Книга живых
– Да, правда! Правда! – прошамкал старик казак, сидевший рядом с историком. До этого он молча слушал говоривших и, видимо, думал о своем. – Сущий зверь был этот Водолазов. Он в Гражданскую судьей был. В тройке такой. Много народа загубил. Кровопивец.
– А помнишь, чем он закончил? – спросила его бабулька – божий одуванчик.
– Как не помнить? Он тут гоголем все годы, пока советы держались, ходил. Баб брюхатил. И с детьми оставлял. Три бабы у него в станице было – Островниха, Пуседиха и последняя Дудчиха. Потом он работал объездчиком – после войны. Гонял ребятишек на лошади… Это если кто на поле колхозное заберется за кукурузой или горохом. Он тут как тут на лошади. И гонит и стегает кнутом. Сволочь был редкостная. Вот от этих трех баб и пошло это семя подлое.
– И подох он, как собака, убивец, – заметила бабулька.
– А что с ним случилось? – полюбопытствовал отец Анатолий.
– Да то! – промолвила, потянувшись за печеньем, старуха. – Он, когда уже совсем состарился, повадился играть с соседом в карты. Ну играли, шутили при этом. Играли по копеечке. На деньги. И как-то сосед, а он был шебутной мужик, гуторить ему. Вот, мол, ты сколько монет проиграл. Хочешь, я тебе их верну? «А как?» – спрашивает старый черт. «Да поставь на кон свою бабку против монет. Выиграешь – они твои». Тот, старый дурень, и поставил. Да и проиграл свою старуху. Ну, в общем, поиграли они и разошлись. А у старого хрена, видно, ум за разум зашел. Он, видно, поверил, что все это серьезно. Ходил-ходил, а потом взял ружье. И к соседу. Подошел к окну, кричит: «Петр! Петр! Выдь на час!» Тот и выглянул в окно. А он – раз! И убил его из ружья. Убил, идет по улице и бормочет: «Буденновцы не промахиваются!» Ну, приехала милиция. Тогда милиция была. Арестовали его. А что с него возьмешь, с дряхлого старика? Отвезли его в дурку. Признали сумасшедшим. Лечили. Но, правда, недолго. И отпустили. Да он скоро и умер своей смертью. Но только когда позвали казаков могилу ему рыть – никто не пошел. И запретили сходом казаки хоронить его на общем кладбище. Так за оградой и закопали, как собаку…
– Вона как оно поворотилось! – проговорил Казаков.
– Да, уж припомнили ему казаки, кто живой остался. Все припомнили! – буровила о своем бабулька, не забывая жевать беззубым ртом рисовую кашу. – Много в тридцатые натворили они, красные да комбедовцы! Их тада все превозносили до небес. Вот и мы пострадали от этих своих же соседей, которые слали доносы, чтобы самим поживиться… А много ли тогда осталось нераскулаченных? Да почти никого, одна рвань.
Тут отец Анатолий тоже вспомнил историю, которую ему рассказывала бабушка со стороны матери. О том, как ее отец отвел быков на колхозный двор. Стоят они там некормленные, непоенные и ревут. И так ему стало жалко своих быков, что он в сердцах сказал: «На хрен нужен мне такой колхоз!» А кто-то из слышавших это конюхов настучал, донес на него. И забрали деда за милую душу. И он сгинул где-то в застенках товарища Сталина.
А бабулька-то не унималась, вспоминала:
– В двадцать девятом наш хутор почти целиком вступил в колхоз. А мать моя и брат не вступили. За это им присудили штраф: матери – выплатить пятьсот рублев, а брату ее – триста. Понятно, что денег у них таких не было. Посоветовались и решили: вступать. Куда ж деваться? Зимой тридцатого и вступили. Отогнали быков двоих, одну лошадь, косилку, плуг, сено, хлеб на семена на три десятины…
И пока она вот так перечисляла отданное в колхоз, отец Анатолий слушал и думал: «Ведь она помнит все, что отдали, все до последнего гвоздя, отобранное советской властью. Потому что это было нажито горбом…»
Старики за столом уже наперебой начали рассказывать свои горестные истории. Видно, до сих пор жгли они сердца людей, заставляли переживать снова и снова те страшные годы:
– Отец мой, Григорий, как грамотный был, работал бухгалтером. Пришли поздней осенью ночью двое и понятого взяли. Угнали мужика в Вешки, потом перевели в Базки и через какое-то время на грузовой машине отправили в Ростов. Одежду передать – и то не дали. Когда их заарестованных в Базках стригли, он через знакомую парикмахершу передал матери записку на папиросной бумаге: «Был два раза на очной ставке с Фроловым Степаном. Учи детей». На пятый день в Ростове его расстреляли. По какой причине? Я не знаю. Жили мы, как и многие. Мир не без добрых людей. Когда на другой день после ареста пришли конфисковать имущество, один милиционер спросил: «Что отдавать будете, хату или корову?» А другой, спасибо ему, подсказал матери на ухо: «Хату оставляй! Корову наживешь в колхозе». Бабулька помолчала и добавила:
– А детей матерь выучила обоих – и Михаила, и меня. Так что наказ мужа она выполнила.
– А в тридцать третьем у нас был саботаж. И голод, – продолжил кто-то рядом. – Актив ходил по дворам, забирали хлеб. А какой может быть хлеб, когда у людей уж три года не было земли! Хлеба не было. Голод доставал большинство семей. Люди ели все, что попадется. Собирали весною лебеду, щавель. Съели кошек, собак, ворон. К весне начали есть людей. У нас рядом семья была – пятеро ребятишек у них. Смотрим – один пропал. Потом второй. А где они? «Да уехали в Краснодар», – говорит бабушка. Ох, что-то не так. Пришли к ним с обыском. А там… Страсть господня…
Долго слушал сын казачий Анатолий эти грустные рассказы на поминках по невинноубиенному. И по ходу дела вспоминались и ему бабушкины и материны рассказы.
Только сейчас начал он понимать, каким представала перед лицом народа организация, в которой он служил по молодости лет. Каким был строй, который создали коммунисты, и почему этот советский строй рухнул тридцать лет назад безвозвратно. И ни один человек не вышел защищать его. Ни один…
* * *Вернувшись к себе, курень, отец Анатолий долго не укладывался спать. И так и этак перемалывал в голове эти бесхитростные рассказы о том страшном времени. Но ничего уже не изменить. Надо смотреть вперед.
Потом он встал, взял в руки тяжелую, плотную рукоять старинной шашки. «Как там? Размахнись, рука, раззудись, плечо!»
И неожиданно даже для самого себя ловко взмахнул клинком. Да так, что засвистел рассекаемый воздух.
XIII
Сегодня впервые за последние дни небо нахмурилось, а солнце спряталось за облаками.
«Слава Богу, – думал, шагая по проселку иеромонах, – может, наконец дождь пойдет. А то как установилась жара, так три месяца – ни капли. А ведь это, считай, засуха. Вообще климат, похоже, быстро меняется. Раньше виноград по-настоящему только в Краснодарском крае вызревал. А теперь – аж в Воронежской области. Вот такая загогулина получается!»
Он шагал проселком уже минут пятнадцать, а попуток все не было. Так что Казаков начал беспокоиться. До райцентра-то двадцать километров. Пехом идти – не находишься.
Но, как говорится, Господь не выдаст – свинья не съест. На дороге показались плывущие в клубах пыли старенькие, но ухоженные «жигули». За рулем – неизвестный ему крепенький дедушка. Рядом с выражением лица «я королева» сидела ядреная бабуся. На заднем сиденье – узлы с какой-то снедью.
Он даже не поднял руки. Бабка кивнула головой. Дед остановил машину, опустил окошко, поздоровался и спросил:
– Куда путь держите, батюшка? Может, вас подвезти?
– Я в Вешенскую! – улыбнувшись своим мыслям об этой паре, сказал отец Анатолий.
И, уже усаживаясь на заднее сиденье, заставленное какими-то сумками, банками, наугад спросил:
– Вы, случаем, не на базар?
Дед тронул рычаг передачи и согласно кивнул. Бабка, повязанная платочком, певуче ответила:
– Да вот, яички везем! Может, продадим… И колбаски укупим… А вы куда, если не секрет, батюшка?
Он сказал откровенно, понимая, что в станице все друг о друге знают:
– Да хочу заехать к следователю, что ведет дело. Свое слово сказать. Ведь за неделю до того, как убийство случилось, напали на этого парня, Романа, на пляже. То есть еще до этого у них уже разборка была…
Старики высказали свою осведомленность и в этом:
– Конечно! Не случай у них был! Не просто они покоцались из-за девки. А специально ехали. Хотели поквитаться.
В общем, по короткой дороге в район им было о чем поговорить.
Казаков высадился в центре станицы. Как раз напротив собора. Того самого, что спас от сноса Шолохов. Решил, что повидается со следователем и обязательно сходит в собор и дом-музей русского гения, который одной своей книгой разрушил десятилетиями создававшиеся вокруг казачества гнусные домыслы и грязные мифы.
По Вешенской он бродил недолго, потому как в станице все компактно. Все недалеко от центра. Здесь, как и везде по России, районный отдел отгородился от жизни хорошим забором. У входа – будка охранника с дежурным милиционером. (Казаков никак не мог привыкнуть к тому, что теперь их надо называть полицейскими).
Стоявший на входе швейцар-полицейский только лениво поинтересовался, к кому с утра пораньше собрался батюшка. И Казаков доложился:
– А к следователю Кислову!
– Проходите! Он ждет!
Он потоптался немного в коридоре, где в углу одиноко сидел забытый свидетель. И решительно толкнул дверь кабинета с табличкой.
Первое, что увидел в малюсеньком кабинете следователя Казаков, был стол, на котором лежало огромное количество разного рода бумаг и картонных папок с делами. Среди этого бумажного моря разливанного стоял открытый ноутбук. За ним – усатый и с бакенбардами, по давно минувшей моде, мужчина.
Он что-то лихорадочно печатал.
«Знакомая до боли картина! – подумал отец Анатолий. – Куча дел. Их надо срочно сдавать».
Он знал это состояние и обстановку. Постоянный цейтнот, судорожная спешка, опоздания, нехватка людей. И называл ее «каждый день на ремень».
Уголовный розыск – это только в кино да в телевизоре сплошные загадки, романтические встречи, погони. А на самом деле редко-редко попадется интересное дело. А в целом – рутина, рутина, рутина. И бумаги, бумаги, бумаги. Которые надо оформлять не абы как, а уже сложившимся профессионально-казенным языком.
Этот мужик с бакенбардами взглянул на него из-за компьютера, пошевелил роскошными бровями и усами и продолжил стучать по клавишам. Затем остановился. И объявил:
– Вы присядьте! Я сейчас закончу!
Казаков присел на новенький стул и осмотрел кабинетик с сейфом в углу, новым столом и стульями.
«Видимо, недавно наконец сделали тут ремонт», – опытным взглядом определил он.
Следователь перестал стучать. Быстро включил принтер. И напечатал на нем, судя по всему, постановление по какому-то делу.
«С компьютерами стало полегче, – думал Казаков. – У него, небось, в нем, компьютере, все формы забиты. Надо только подставлять даты да фамилии. Да и архивы теперь, небось, оцифрованы. Наверняка можно быстро найти нужную информацию. Но, конечно, это все только подспорье. А главное – человек…»
От этих несвоевременных, можно сказать, мыслей его оторвал вопрос следователя:
– Ну, Анатолий Николаевич, что вы хотели бы сообщить следователю?
Казакову было странно и даже чуточку дико слышать свое имя-отчество. Настолько он отвык от него за эти годы. Так что в первую секунду он даже слегка опешил. Но справился и толково, не сбиваясь, рассказал о том, что случилось на берегу Дона некоторое время тому назад. При этом Казаков не преминул, выражаясь юридическим языком, упомянуть, что уже тогда, в этой стычке на берегу, формально усматривалась статья 119 Уголовного кодекса РФ, «угроза убийством», со стороны родственника Дарьи.
После этого следователь, до того слушавший его с выражением нетерпения и недоверия на лице, изменил свое отношение и спросил уже более человеческим тоном:
– Анатолий Николаевич, я вижу, вы – человек, скажем так, подкованный по УК. – И добавил:
– Вы случайно не привлекались?
Казаков от неожиданности опешил. А потом, поняв смысл вопроса, расхохотался так искренне и заразительно, что следователь тоже слегка недоуменно и растерянно улыбнулся, шевельнув при этом усами, бровями и ушами.
Отсмеявшись и отдышавшись, Казаков ответил просто:
– Я до пострига работал следователем в Комитете государственной безопасности. Дослужился в той жизни до подполковника…
– А! Рыбак рыбака видит издалека! – теперь уже совсем по-людски заговорил Кислов. – А я-то дурень! Думаю, откуда такой слог? И главное – статьи от зубов у человека отскакивают. Ошибся. Извините.
Дальше разговор у них пошел гладко и на разные темы. О «палочной» системе при раскрытии преступлений. (Что она как была, так и осталась.) О ненормированном рабочем дне. О профессиональном быстром выгорании и нехватке кадров в уголовном розыске. (Приходится набирать операми сопляков, которые сегодня, кроме как в айфонах, ни в чем больше не разбираются и все улики собирают в интернете да на видеокамерах. А звездочки хотят получать, не прилагая ум. А тут – ни дня, ни ночи…)
Интересный разговор вывел их все-таки в конце концов на дело, с которым пришел Казаков. Сошлись на том, что Кислов примет его заявление.
– А пистолет его, травмат как? Хорошо бы его приложить к делу. Как вещдок.
– Да, это будет сложненько, – заметил отец Анатолий. – Я ж его в реку бросил. Не думал, что так все обернется. Смертоубийством. Надо подумать. Может быть, придется искупаться… поискать. Но ты все-таки заявление не замотай! Приложи! Оно парню хоть чем-то поможет!
И тут их профессиональный, можно сказать, разговор перестроился. Потому что такой до сей минуты добродушный и лояльный Кислов вдруг сказал:
– А я бы его, будь моя воля, все равно бы упек, хоть ты и говоришь, что он хороший парень!
– Это почему?!! – удивился отец Анатолий.
– Не любят у нас их здесь. И я не перевариваю этих Ефремовых!
– А что так? Чем они провинились-то?
– А ты у них в музее был?
– Ну, был. Музей как музей!
– Э-э. Это не простой музей. Вражеский.
– А что так?
– Могу по порядку изложить претензии. Первое. Если внимательно посмотреть их экспозицию, то можно понять простую вещь. Они себя, да и все казачество, русскими не считают. И ведут родословную казаков хрен знает от кого. От готов, герулов, скифов, сарматов, от древних греков. Мол, даже Ахилл был казаком. Только не от русских. Хотя и Шолохов, великий русский писатель, и Гумилев Лев Николаевич, основоположник этнологии, считают казаков «субэтносом великорусского этноса». То есть фактически слегка изменившимися русскими.
Тут уж пришла пора удивляться Казакову, который, конечно же, не ожидал встретить здесь, в простом скромном следователе, такого специалиста по истории казачества. (Как тот не ожидал встретить под личиной иеромонаха бывшего подполковника спецназа.)
– Это интересно! – ответил на его тираду Казаков. – Откуда такие познания?
– Приходится разбираться, – уклончиво ответил Кислов. – И второе. Они под эту свою теорию и базу соответствующую подводят. Мол, если казаки не русские, а отдельный народ, то у них должно быть свое государство. Чуешь, куда гнут?
– Ах, вот оно что! Тут сепаратизмом пахнет!
– И я о том. А в качестве образца основы для правильной жизни они представляют Донскую республику, которая была здесь во время Гражданской войны. Ты видел памятник атаману Краснову?
– Это которому? Мне сказали, что это памятник всем атаманам.
– Это они сейчас говорят так. Когда их прищучили. А раньше это был памятник конкретному атаману. В мае восемнадцатого года в Новочеркасске собрался Круг спасения Дона. И избрал атаманом Краснова, генерал-майора. И на этом же кругу был одобрен проект основных законов. Первый пункт этих законов подтверждал независимость Донской республики – Всевеликого войска Донского. Краснов провел мобилизацию двадцати пяти возрастов. Переформатировал казаков в дивизии и корпуса. Наладил гражданскую жизнь. И подружился с немцами, которые по заключенному большевиками Брестскому миру пришли и в эти края. Торговал с ними. Покупал оружие…
И, пока Кислов рассказывал историю, Казаков вспомнил о деньгах Донской республики, которые нашел в тайнике. А потом спросил:
– А Петр Николаевич Краснов – это не тот Краснов, которого наши повесили после войны за сотрудничество с фашистами?
– Вот! Вопрос прямо в точку. Тот самый, что еще раньше сотрудничал с немцами в Гражданскую. А они ему, значит, памятничек поставили. Предателю, изменнику. Получается, что они у нас тут под боком нахваливают коллаборационистов?
– А что, много таких было? – поинтересовался Анатолий Казаков, чрезвычайно заинтересованный таким поворотом сюжета.
– А то как! Миллион!
Анатолий присвистнул.
– А вместе с семьями и детьми – и того больше. И не только казаков. В рядах так называемых добровольческих формирований германской армии, полиции и разных военизированных формирований служили более миллиона советских граждан разных национальностей. Многие, конечно, шли туда от голода, холода и желания просто выжить. Но были и другие. Например, эмигранты. Те, кто ушел за границу в Гражданскую войну. Они хотели освободить Россию от коммунистов. Но немцы их не жаловали. Потому что им независимая Россия была не нужна. Им разрешили сформировать исключительно из эмигрантов всего лишь корпус. И то они не воевали, а несли охрану в Югославии. А вот из казаков – советских граждан – немцы начали формировать части уже в одна тысяча девятьсот сорок первом году. А по-настоящему развернулись после оккупации Дона, Кубани и Терека. Причем тут инициативу проявили сами казаки, жестоко пострадавшие в Гражданскую и во время коллективизации. Набралось их на два крупных объединения – корпус и так называемый казачий стан. Гитлер во главе казаков поставил своего генерала. Был такой фон Паннвиц. И направил их воевать с югославами Тито. Для видимости автономности этих частей было создано Главное управление казачьих войск в Берлине во главе с тем самым Красновым.
– А Власов?
– А Власов и власовцы – это уже пришло позднее. Когда немцы поняли, что без помощи самих русских им Сталина не одолеть.
– Слушай, я мельком слышал что-то про историю в Праге, где снесли памятник нашему маршалу Коневу. С казаками это как-то связано?
– Частично! Дело в том, что отступающие власовцы помогли восставшим чехам выбить немцев из Праги, так как у них были танки, артиллерия. Ну, были среди них и казаки тоже! А когда увидели, что Красная армия подходит, то покинули город и ушли на Запад, к американцам. Это было в начале мая. И только девятого мая в Прагу пришли части Красной армии. В советское время факты эти, естественно, замалчивались. Сам понимаешь. Мир, дружба, жвачка! А сейчас все это выплыло, вышло на поверхность. Ну чехи и решили восстановить, по их понятиям, справедливость по отношению к русским. А наши залупились. Но факты – вещь упрямая. Их не переспоришь…
– Да! Интересно! И чем же все это закончилось?
– Закончилось для казаков весьма хреново! Они сдались в плен англичанам. А те их какое-то время кормили обещаниями. А потом выдали советским властям. Но, заметь, не всех. Старых эмигрантов оставили. А вот бывших советских выдали в Лиенце. Есть такой городок в Австрии…
– Ну и засранцы, – заметил Анатолий.
– Вот это же самое говорят нынешние, скажем так, белые казаки!
– Как-как ты их назвал?
– Ну, у нас казаки, условно говоря, делятся на «белых» и «красных» и сейчас. Так вот Ефремов, он как раз к белым относится. Они эту выдачу считают огромной трагедией. А мы – справедливым возмездием. Кстати говоря, этот Ефремов, главный ихний, вместе с другими собрал средства для постройки часовни под Лиенцем, на местном кладбище, где похоронены казаки, погибшие при выдаче. Ну и хотел туда поехать. На освящение. Наши власти не пустили! Они же – потенциальные сепаратисты!
– Чего уж сразу так!? Люди просто восстанавливают историю.
– А как к ним относиться?! У меня дед погиб на войне! В Венгрии. И сослуживец, который вместе с ним был, рассказывал, что весь их взвод ночью во сне вырезали власовцы. Тут в двухтысячном году приезжал из Америки один «казачок». С делегацией. Из эмигрантов. Сын тех, кто ушел в Гражданскую на Запад. Рассказывал о своей жизни в эмиграции. Как они воспитывали в себе казачий дух. Русскость. И, скажу честно, у меня к нему претензий не было. Человек так воспитан был. И боролся с коммунистами всю жизнь.
А вот к нашим… Тем, кто отсюда с фашистами пошел, – есть. И до сих пор есть! Вот я и думаю: а может, то не власовцы были, а такие, как эти казаки… Так-то вот. А дед у меня был гвардеец, служил в гвардейской армии, которая в начале войны была казачьей дивизией генерала Доватора. Он и Москву защищал. И под Курском уцелел. А вот в Венгрии зарезали. И как, по-твоему, я должен к этому относиться?..
– Так что ж это получается? Старые счеты не ржавеют? – возмутился Анатолий. – Парень-то здесь, Роман, при чем? Даже Сталин говаривал: «Сын за отца не отвечает». А так получается, что внук за деда отвечает?
– Знаешь, Анатолий, ты мне мораль не читай, – тоже обиделся следователь. – Не зря говорят: яблочко от яблоньки недалеко падает.
– Зря ты так! Парень очень хороший. Наш парень, русский. Казак. А кто старое помянет – тому глаз вон…
– А кто забудет – тому оба! – парировал следователь. А потом добавил: – Я, конечно, все понимаю. И сделаю все по закону. Но, знаешь, вот тут вот что-то сидит, – он прикоснулся рукой к сердцу. – Саднит, понимаешь…
Анатолий отдал ему заявление. Подписал показания. И, обогащенный новыми впечатлениями, покинул здание райотдела.
Шел и переваривал услышанное накануне. И все никак не мог уложить в душе эти такие разные правды. О Гражданской, коллективизации, войне. Внутри него самого волнами поднимались разные чувства. И возмущение. И жалость. И горечь. Вспоминались родственники – их хождения по мукам.
Он чувствовал, что ответ где-то рядом. Где-то внутри него. Он искал его. И не мог найти. Пока не мог. Но он понимал, что ответ должен быть. Должен!
* * *Он шел вдоль по улице, пока не оказался около солидной металлической калитки и порядочного заборчика. Увидел мемориальную табличку и на ней надпись, что это дом, в котором жил Михаил Александрович Шолохов.
«Бог привел!» – подумал отец Анатолий.
Не раздумывая больше ни о чем, он толкнул калитку. И услышал из рядом стоящей зеленой будочки-кассы певучий женский голос, который мелодично-ласково произнес:
– Приобретайте билетики. Пенсионерам и школьникам скидка.
– А монахам скидка есть? – пошутил отец Анатолий.
Лицо с кудряшками в будочке заулыбалось. С любопытством оглядели его васильковые глаза. И румяная молодка задорно ответила:
– Это смотря каким! Молодым, может, и будет!
Казаков вздохнул и протянул в окошко новенькие зелененькие двести рублей.
Дом-музей его впечатлил. Но не так, как он думал и представлял. Потому что с детских лет он считал, что такой гениальный человек, как Шолохов, должен жить во дворце, полном всякого рода чудес и роскоши. Тем более что еще в советское время в народе ходило немало слухов о гигантских деньжищах, которые получает писатель от переиздания своих романов в СССР и за рубежом. Но советская власть, судя по всему, присваивала все эти гонорары. И потому Шолохову, чтобы построить эту достаточно скромную по современным меркам усадьбу, пришлось брать ссуду. А потом отдавать ее до конца жизни.
Так что никакими миллионами тут и не пахло.
Но скромное величие усадьбы было не в этом. Здесь пахло жизнью. Музей еще не стал до конца мемориалом, чем-то навеки застывшим и полным воспоминаний. Здесь еще теплились остатки той жизни гения, которую не видел обыватель. Она была и в приемной, расположенной в первом этаже. И в кухне, где он частенько перекусывал. И в рабочей угловой комнате, где на столе все еще продолжала лежать стопка белой бумаги.
Она проглядывала везде – в ружьях писателя, в его рыболовных снастях, в автомобилях, что стояли готовые к выезду из большого гаража.
И Анатолий чувствовал всеми фибрами души, что жизнь, которая творилась в этой усадьбе, энергия, которой гений напитал этот дом, во многом наложила отпечаток на жизнь всей станицы Вешенской.
И не только Вешенской, но и всего Дона, всего российского казачества.
Писатель силой своего таланта вырвал казаков из небытия, в которое пытались отправить их коммуняки. Дал возможность всему миру увидеть красоту и мощь русского народа, воплощенную в его самой пассионарной, самой свободолюбивой, самой демократической части.
И, уже выйдя из дома в сад и подойдя к памятнику на могиле, Казаков невольно поклонился праху великого человека и помолился о его страдающей за народ душе.
«Странное дело! – думал отец Анатолий, сидя на лавочке у металлической оградки усадьбы и глядя на текущий далеко внизу привольный, окаймленный по берегам лесом, Дон. – Такая благодать на душе, как будто побывал в храме, в святом месте. Как будто встретился со святым. А ведь он им не был. Любил Михаил Александрович жить с размахом. И охоту любил. И рыбалку. И водочку попивал от души. И мужские заботы у него были немалые. А все равно – святой. Хоть ты тресни! Потому что его великий творческий труд так поднял его душу к небесам, что волей-неволей сделал апостолом. Апостолом новой религии. Религии творчества».