Скиталец

– Хренов Борис Николаевич, не так уж много о вас известно. Отлично скрываете частную жизнь. Но про ваш опыт работы мне всё же поведали,– говорит Стариков, стараясь не смотреть на собеседника. – И колония – не самое любопытное. Вот старатель на рудниках Заказника – вот это уже разговор. У вас даже иносми интервью брали. Я видел запись, и признаю – вы можете напустить туману. Чего ж вы там напугались?

Хренов смеётся, счищает ножом с яблока кожуру и, отрезав крохотный кусок, посылает его в рот. Жуёт, держит паузу. Стариков тоже не торопится, прикидывает, долго ли бежать до свободы, успеет ли крикнуть охране, которая дожидается его с той стороны забора Хреновских владений.

– Даже не смотри, не сдюжишь, – предупреждает Хренов, откашливается, будто поперхнулся яблочной мякотью, и просит гостя с ним выпить.

Темнеет, и во дворе зажигаются фонари. Прислуга, парень в белой рубашке и лакированных туфлях, ставит на стол графин с красным вином. Хренов разливает по бокалам и суёт один Старикову.

– Будем! – чокается и выпивает залпом.

Стариков сомневается, но всё же осушает бокал и закусывает виноградиной. Напиток сладкий и терпкий.

– Обделался я в том заказнике, это да, – кивает Хренов. – Что было, то было. Но это поперву. Потом приноровился. Даже усвоил, как орудовать, чтобы выжить. А я как есть помирал. Лёгкие сгорели за пару часов. Я дохал чёрной кровью и готов был преставиться. Даже молитву вспомнил. Не ту, попсовую – отче наш и так далее. Нет. Бабка в детстве падала на колени и шептала перед Богородицей: «Не отрини мене недостоинаго, нечистаго, душу и тело сластолюбивым житием моим осквернившаго. Очисти мой ум от влечения ко страстям; блуждающия и омраченныя помыслы мои к непорочным стремлениям обрати… и так далее. Аминь». – Хренов улыбается и продолжает с прищуром: – Видал, как запомнил. На всю жизнь. И вот начал я тогда её бубнить, и не останавливался, трындел и трындел.

– И Бог спас тебя? – спрашивает Стариков без издёвки, но с недоверием.

Хренов встаёт из-за стола и потягивается; из-под футболки выскакивает пузо, он его чешет и зевает. Потом машет Старикову, мол, пошли со мной, и ведёт его по железным ступенькам в подвал. Хлопает тяжёлая стальная дверь.

Стариков осматривается. Зажигается под низким потолком лампа, тусклая и усталая. Тогда-то Стариков и ощущает смертельный жар, обрушившийся на его органы, в гортани пропадает слюна, заворачиваются кишки, и начинаются опоясывающие боли. Стариков падает на колени, думает про молитву, но становится смешно и страшно. Хренов тоже вспотел и поблек, на его круглой харе застывает нездоровая ухмылка.

– Хренов, козлина, ты что мне подсыпал?! – хрипит Стариков.

– Ровно то же, что и себе. Вместе помрём, товарищ полковник, вместе сгинем со свету, будто и не было нас. А? как вам поездочка?! Не ждали вы такой поворот, да?! Наверняка воодушевлены, нервишки носятся, адреналин прёт из надпочечников! Весело вам, мистер Стариков?! А? не слышу!

– Заканчивай! Я приказываю!

– Пр-р, осади, командир, – Хренов садится на стул и прислоняется плечом к двери белого холодильника «Бирюса».

Стариков замечает и клеть, и человекоподобную тварь, которая в ней копошится. Стариков заваливается на спину, расстёгивает рубашку и старается проглотить больше воздуха, но у него не выходит. Начинается асфиксия, тягучая и дотошная. Хрип нарастает вместе с тревогой. Хренову тоже плохеет, отчего же он так спокоен? У него есть антидот! Впереди жизненноважная сделка.

– Что хочешь? – хрипит Стариков. – Проси! Дай лекарство! Умоляю.

Хренов хмыкает, открывает холодильник, и его потную рожу обдаёт сизый искусственный свет. Копошится и вынимает увесистый пакет с мясом. Хлопает дверцей холодильника и швыряет пакет на серый цементный пол.

8. Побег из Коропинска.

Последние приготовления закончены, и ребята рассаживаются по машинам. По плану первыми покидают Коропинск Слава и Грелка на её «Джипе», за ними мчится Матвей. Бензином они запасутся в Мышкине, там же и докупят еды и полезных мелочей; получается крюк, проще из Коропинска ехать сразу в сторону Архангельска, в Заказник, но манёвр вынужденный, придуманный, дабы запутать Хренова и без шума вывезти Егорку. Хотя Матвей не сомневается, что Стариков разобрался с Хреновым, и теперь им никто не помешает. Матвей целует Грелку, и та просит его не задерживаться и быть начеку.

Грелкин «чероки» покидает Коропинск и проплывает мимо поста ГИБДД, на котором снова дежурит занятый другим остановленным дальнобойщиком Лёша Панов. «Чероки» громыхает, гудит и лязгает подвеской, но Грелка прибавляет радийную музыку, настойчиво заглушая посторонние звуки.

– Не развалимся? – спрашивает Слава.

– Месяц назад ТО прошла. Всё all right! Не парься.

– Машине лет двести?

– Сто пятьдесят. На ней в прериях гонял вождь Стальные Ягодицы. – Она улыбается, крутанув огромный руль, словно штурвал, и добавляет: – У рыдвана есть имя, между прочим. Вас познакомить?

– Долгая дорога обязывает.

Грелка убавляет музыку и церемониально голосит:

– Мой дорогой, Фогель. Этот патлатый наглец, сомневающийся в твоей надёжности, страшно извиняется и просит снисхождения. Его зовут Слава и он ни черта не смыслит в классных тачках!

– Почему Фогель? Это немецкое имя, а «джип» – америкосовский до последнего винтика.

Грелка молчит и рулит, огибая море из несметных колдобин; разогнаться не выходит, но погони нет, и поездка скатывается в мерное русло. Слава зевает и пробует уснуть, но из-за качки сон не приходит. Курит и перебирает радиостанции, ища музыку, от которой не воротит. Останавливается на «Чужом небе» Смысловых Галлюцинаций. Грелка не против, ей нравится. Так и трясутся, молча, под грохот подвески и песни русского рока.

>>>

– Спастись хочешь? Жить хочешь? Ну и я хочу.

Хренов заваливается на пол, ползёт к пакету с мясом и разрывает его своими крошечными зубками. Стариков постанывает и тяжело дышит, его охватывает лихорадка. Хренов разминает пухлыми пальцами жирные куски мяса, от которого пахнет озоном и омелой. Хренов вгрызается в сырое мясо, как собака, затем кладёт шматки свежатины на грудь Старикова и рычит: «Жри, а то подохнешь!»

Стариков забывается, сил остаётся на последние вдохи. Тогда Хренов насильно впихивает ему мясо в глотку; Стариков отплёвывается, но всё-таки жуёт и проглатывает. По лицу, по подбородку стекает кровяной ручеёк, капли замызгивают рубашку и катятся по горлу; кровь холодная, но в ней совсем недавно была жизнь, и это ощущается на вкус и на запах.

В клети бесится существо – молодой скиталец – бросается на прутья, протягивает отростки пальцев к умирающим, пытается подцепить кровяные ошмётки. Хренов жрёт сам и кормит Старикова, и, наконец, оба дышат легче, будто невидимый великан снял свой лапоть с их груди.

Вернувшись с того света, Стариков просит воды, и напившись, изучает скитальца, скулящего в углу клетки. У существа нет лапы, или ноги; Стариков не определился, как относиться к тварям Заказника. Культя скитальца перебинтована, на ещё несформировавшейся морде подсохли следы побоев; тварь дрожит, забившись в угол, и мурлычет горькую, заунывный песню. Скитальцев он видел, но считать их людьми отказывался, хотя были уникумы – вроде Стевана Младича, которые уразумели их и более того – вступали в бессловесный диалог.

– Проситься домой, – говорит Хренов. Он сидит на том же стуле, рубашка в красных пятнах; сам бледный, но в глазах сияют звёзды. – Тупое создание. Выбрался из мрака, и норовит туда же. – Свистит и бросает в скитальца невидимый камень. – Нет у тебя дома, погань! Некуда тебе вертаться, мерзкая ты гадина!

– Объясняй, товарищ Хренов, что это был за смертельный номер? – спрашивает иронично, Стариков.

– Те как, покороче иль поразмашистей?

– Переходи к сути.

– Ну, вроде как, на панацею я набрёл. Лекарство от всего. Вроде. Не пробовал на СПИДе, ещё на кое-чём не испытывал. Но раковым помогает. Им легчает, а если жрать активно, то встают и будто не хворали. Мясцо гадов лечит. Уж не знаю, что в нём такого – не изыскивал, но ты сам теперь попробовал – спасает в аховых случаях. С формой поработать бы, а то не всем нравится мясо жрать, воротит некоторых. Но я так скажу, когда есть весы, и на них жить или зажмуриться, то выбора-то и нет. Надо быть дураком, чтобы помереть от приступа чести и совести. И это мы умяли его мышцы, его связки. Если надкусить печень, если почки… эффект там краше – люди подагру забывают, гепатит. А уж про сердце дряни молчу: оно и воскресить, статься, сможет, было б чем жевать.

– Как ты узнал про это их… свойство?

– Натуральным путём, – хихикает Хренов, – толкую же, лёгкие пылали и жрать смерть как хотелось. И стерва на удачу подвернулась. Я убил камнем и живьём съел её мясо, и потом провалился в пропасть, надумал помирать. Проснулся когда, тварюга ещё дышала, но худо так, на последнем обороте. Я сразу ощутил силы, и что в груди не горит. Словно проспался на всю жизнь вперёд, будто воскрес. Ну и добил стерву, костёр затеял; прожарил, что осталось. Но вот, что скажу – нет резона жарить, или тушить, или варить. Только сырым. Иначе без толку.

– У меня прорва вопросов, но ты на них вряд ли ответишь честно, – говорит Стариков и продолжает: – И долг за мной. Проси.

– Наперво – убеди сынка вернуть мне скитальца. Штука в том, что уродец уже оплачен, и денег он стоил не малых. Товар куплен, и товар задерживается – репутационные убытки. И второе: ты дашь мне свободу в Заказнике и очень шустро снимешь с него неприкасаемый статус. Прям мигом, вот завтра. – Хренов машет, мол, понимаю, но ничего поделать не могу, такие условия. – Ну, послезавтра, так и быть.

– Допустим, я откажусь?

– Ох, сомневаюсь. Коммерсант внутри тебя уже перебирает счёты, подбивает затраты и маржу. Даю долю от всех «колодцев». Их в Заказнике штук семь-восемь, но доступ у меня только к двум. Эти шавки из нанятого батальона не пускают, легионеры фиговы. Уйдёт неприкосновенный статус, придёт наша армия – и заживём на широку ногу! А?! Нравится идейка? Не обманешь, я чую. Ты мог бы и сам промыслом заняться, но у меня наработанная клиентура, а тебе возня. Плюс нюансы, издержки. Беру на себя. – Хренов протягивает пухлую ладонь Старикову и добавляет: – Но сначала поговори с сынком и верни моего беглого скитальца.

>>>

Проверив уровень масла, Матвей гасит фонарик, хлопает крышкой капота и бросает тряпицу в багажник. Вибрирует телефон, снова звонит мама. Она уже в Питере, в своей квартире, укрылась за толстой железной дверью. Егорка тоже в безопасности. Матвей сообщает, что виделся с отцом, но разговора не состоялось. Мать просит в последний раз отказаться от глупой затеи, выдаёт скопом вычитанную в Интернете информацию о вооружённых головорезах, фанатиках и таинственных исчезновениях в ареоле Заказника. «Херня», – отрезает Матвей, но обещает себя беречь. Мать высылает координаты своего «нисана» в Мышкине. Перед носом у него возникает бледный, измятый Стариков.

– Матвей, где скиталец? – спрашивает он.

– В лесу.

– Не ври.

– Не вру.

– Где твои друзья?

– Уехали.

– Куда?

– Какая разница?

Они молчат. Стрекочут кузнечики и, соревнуясь до хрипоты, лают соседские собаки. Идёт мимо мужик в телогрейке, из кармана торчит велосипедный насос, из другого буханка хлеба. Мужик машет им и сплёвывает под ноги, растирает носком прохудившегося ботинка. Матвей показывает в ответ «V», и делает это как запутавшийся однажды Черчилль, но мужик не обижается, потому что не видит разницы и отчего-то радуется.

– Пап, я поеду. Спасибо за помощь, но скитальца вернуть не могу – потому что он сбежал в лес. Мы и Хренову объясняли, а он не верит. – Матвей медленно погружается в свой «шеви».

– Матвей! – Стариков хватает сына за край куртки. – Не дури меня! Отвечай чётко и ясно – куда спрятали тварь?! Накой хрен вы вообще с ней связались?!

– Не знаю, – Матвей стряхивает отцовскую руку.

К погасшим окнам особняка подтягиваются мужчины с дубинами – молодчаги Хренова. Матвей их видит, и в груди у него лопается пузырёк с жидким азотом, обжигая внутренности липким холодом.

– Что он тебе предложил?! – вдруг кричит Матвей.

– Видишь этих утырков? Они разнесут особняк, если ты не отдашь тварь по доброй воле!

– Особняк пустой, там никого нет!

– Где тварюга?!

Матвей прыгает за руль и блокирует двери. В открытое окно влезает Стариков и призывает сына опомниться:

– Хватит страдать хернёй! У тебя есть бабки, есть девка и квартира в Питере! Ложка золотая в жопе! Я тебе всё дал, и ты обязан слушать меня!

– Ты кинул нас!

– Если бы так, ты давно бы загорал на нарах из-за своих дурацких роликов! Благодаря мне ты можешь заниматься хер пойми чем и ни в чём не нуждаться! Я прикрываю твою спину! А сейчас я очень прошу – выручи отца родного, отдай ты им этого бесёнка!

– Гонево! Ты не имеешь к моему каналу никакого отношения! – выпаливает Матвей, но ему кажется, что вокруг рушатся стены неприступной крепости.

– Ну да как же! Помнишь самый жирный донат? Подсказать? Во время очередного «воздаяния» некий «Demiurg19441» перечислил триста кусков. Это мой ник, парень, и 19441 – номер войсковой части, где я служил.

Матвей отлично помнит этот донат и множество остальных поменьше от щедрого спонсора «Demiurg». Получив те три сотни, он наконец-то приобрёл тачку, которая сейчас рычит и требует, чтобы хозяин вдавил педаль акселератора как можно глубже.

«Шеви» рвёт с места и с воем проносится мимо озадаченных Хреновских бугаёв.

Машет жезлом Лёшка Панов, но Матвей шершнем пролетает мимо поста ГИБДД. Панов сообщает по рации приметы «шевроле камаро», номер он запомнить не успел. За рулём, предупреждает он, сын крутого московского силовика, так что огонь не открывать.

Матвей угорело несётся по разбитому асфальту, собирая все ухабины и неровности. В хвосте остаются ещё два полицейских поста, и на каждом ему приказывали остановиться, угрожая стрелять на поражение. Сказочники!

Въехав в Мышкин, он осознаёт, что избежал погони, чуть расслабляется; одеревеневшие мышцы снова сокращаются, в раскалывающейся, тяжёлой голове рассеивается туман нахлынувшего наваждения.

Ночной Мышкин кажется ему меньше деревни, мало целых фонарей, только в центре и на главных улицах, в пятиэтажках почти везде погашен свет, а по дорогам ездят только заниженные «гранты» и старые «мерсы».

Навигатор приводит Матвея в обесцвеченную промышленную зону, здесь ни души, если не считать облезлых котов, разбегающихся в сторону, когда на них попадает луч фонаря.

Матвей находит пятый бокс, стучит кулаком, и открывает ему Слава. Из-за его плеча выглядывает Грелка; она улыбается и обнимает Матвея: «Как всё прошло?» – «Нормально». – «Выбрался без траблов?» – «Почти». Внутри бокса стоят раскладушки и старый диван, на котором со смартфоном в руках елозит скиталец Егорка. Из подсобного помещения выглядывает бородатый румяный мужик и приветствует Матвея.

– Саныч картошки наварил, – докладывает Слава, – мы недавно поужинали. И ты поешь.

– Не хочется, – морщится Матвей и садится рядом со скитальцем.

– Твоя мама лихо придумала, – говорит Грелка. – Здесь нас никто не найдёт.

Появляется Саныч, протягивает Матвею тарелку с дымящейся картошкой и тушёными кусками мяса. Матвей отнекивается, но Саныч непреклонен.

– Мамка твоя выдумщица, – говорит он, – этого не отнять. Приволокла мутанта, но я не против и вопросов лишних не задаю. Мы с ней такое дело вместе обстряпали, что любой из её родни или друзей может считать это место своим домом. Вот знайте, и оставайтесь, сколько надо.

– Можно у вас тачку бросить? – спрашивает Матвей.

– Да на скока хошь оставляй, всё под присмотром! – даёт добро Саныч.

– Папироску бы, – спрашивает Слава, и Саныч угощает его «примой».

– Двигаем завтра утром, – заявляет Матвей. – Теперь надо выспаться.

Слава смеётся, отдаёт честь, прикрывая копну волос ладонью, и скрывается в тамбуре, чтобы не дымить. Грелка обнимает Матвея и целует его в щёку, потом в шею. Скиталец наблюдает, причмокивает и зевает.

– Я соскучилась, – шепчет Грелка и прижимается к Матвею.

– А я устал.

– Могу расслабить.

– Не можешь.

– Спорим?

Матвей клюёт её в губы и отворачивается к спинке дивана.

– Что-то случилось? – спрашивает Грелка.

– Запарился, говорю ж.

– И всё?

Матвею хочется спать, ему нужно провалиться в сонную яму хотя бы до утра, чтобы ни о чём не размышлять. Как-то молниеносно и бесславно его солнечная жизнь, наполненная осознанным гедонизмом и нарочитой карикатурностью, превратилась в отжившие свой век декорации, в задник закрытого спектакля, которому пора на свалку.

>>>

Взошло сентябрьское мягкое солнце, и день устоялся безветренный, радушный. Ближе к обеду чуть покапало с набухших облаков, но быстро кончилось. Мелькали разлапистые сосны и ельники, рассекаемые пополам рядами электросетевых вышек, сменяли друг друга притулившиеся с краю промышленных районов хрущёвки, а потом возникли избы, сложенные сразу после Потопа и помнившие чужой нескладный век.

Поля тянулись, вспаханные и голые, заросшие и покрытые водянистой пеленой, будто клеёнкой; чередовался пейзаж неохотно, но торопливой жизни поубавилось, и даже скот и дворовые собаки стали желанным ориентиром для уставших от монотонности глаз. Менялось и небо, окрашиваясь в серо-бурый, становясь чище и строже. На автозаправках местные с охоткой вступали в разговор, и не стеснялись обо всём расспрашивать, иногда чересчур нагло, во всех подробностях.

Большие города проезжали стремглав, не задерживаясь на осмотр достопримечательностей. В Ярославле красивый изгиб Волги, и набережная со Стрелкой, где проходят по выходным групповые занятия по йоге. Ещё обилие церквей и храмов, и Слава бы с радостью заглянул на берег реки и в парочку святынь, но времени, по заверениям Матвея, у них было в обрез. В багажнике скулил Егорка, и Грелка подкидывала ему конфеты и чипсы, чтобы успокоить и занять беспокойный рот. Но Ярославль удивил: на центральных улицах не было пробок и столпотворений, народ двигался спешно, перебегая от светофора к светофору. На белоснежном фасаде кремлёвской стены Матвей увидел огромное неумелое граффити «КПХ» с подтёками, намалёванное чёрной краской из баллона. Витрины бутиков зияли разбитыми фасадами, и некоторые уже забаррикадировали стальными пластинами; у KFC дежурили росгвардейцы, посматривая на компанию шумных подростков, заправлявшихся фаст-фудом. В Вологде картина была почти идентичная: притихший город, серые улицы и сгорбившиеся, озирающиеся люди. Троллейбусы, отъезжавшие от остановок, были закрашены технической жёлтой краской, но было заметно, что замазали символы «КПХ», нанесённые вандалами прямо на стёкла и входные двери. Ехали дальше, собираясь добраться до Каргополя, но Грелка уже клевала носом и попросила где-нибудь на выселках найти приемлемый отель. Матвей предложил подменить, но Грелка настояла на горячем душе и уютной постели.

Примечания