Ясно вижу
– Спасибо. – Ирина забыла, какое задание хотела предложить. Неужели этот смех со спрятанной фотографией? Да оно ей на один укус, как этому парню, Некрасову!
Аналогии с Михаилом, который покинул студию пару часов назад, напрашивались сами собой. Ирина была уверена, что эти двое займут центральное место в шоу. Конечно, окончательное решение будет принимать Садовская, но от очевидного та не сможет отмахнуться.
Пауза затягивалась. Людмила терпеливо улыбалась.
– Людмила, перед вами… перед вами брелок с ключами от машины. Кому они принадлежат? Что это за человек? Каковы его привычки и пристрастия? Что вы вообще можете сказать?
Ирина ничего не могла с собой поделать. Играть так играть.
– Что ж, – сказала черная дама, перебирая связку. – Я попробую. Но заранее прошу у вас прощения за все, что вы услышите.
– Конечно. Расскажите все, что видите.
– Я все вижу.
– Хорошо.
– Вы уверены, что хотите это услышать?
Людмила Кремер почти в точности повторила Михаила Некрасова. Их монологи расходились лишь в деталях.
Отснятый материал смотрели на следующий день. На длинном кожаном диване в комнате отдыха сидели продюсеры Маришка Садовская и Петр Баклушин, режиссер проекта Евгений Ксенофонтов, его ассистентка Ирина Королева. В персональном кресле покоилось тучное тело генерального директора канала Семена Соколовского, человека, далекого от сантиментов, но способного считать дивиденды от этих сантиментов. Он на дух не переносил «всю эту мистическую шаурму» вокруг колдунов, считал ее проявлением человеческой глупости. Однако он не мог не видеть, что люди это смотрят каждое воскресенье, как зомбированные, создавая вкусные цифры для рейтингов, а стало быть, это можно и продавать рекламодателям. Он мог бы и не присутствовать на просмотре отснятого материала, но Семен Соколовский имел одну нехорошую особенность: он не до конца доверял своим молодым сотрудникам, особенно тем, чья карьера стремительно неслась вверх. Продюсеры Баклушин и Садовская, поднявшие реалити-шоу «Ясновидящий» практически с нуля, могли слишком быстро поверить в свою непогрешимость.
Перед аудиторией стояли большой плазменный телевизор с плеером и стеклянный столик с фруктами, соками и большой хрустальной пепельницей. Садовская, не сводя глаз с экрана, делала пометки в блокноте, Ирина Королева, в свою очередь, не сводила глаз с Садовской. Женя Ксенофонтов, все еще мыслями остававшийся на берегу Байкала, где он две недели рыбачил с друзьями отца, смотрел на потенциальных «ясновидящих» с изрядной долей скепсиса. Перед началом просмотра он уже высказал мысль, что с каждым новым сезоном экстрасенсы все больше напоминают беженцев из Средней Азии, окопавшихся на Казанском вокзале, и теперь всем своим видом пытался показать, что был прав.
О чем думал Большой Босс, куривший дорогие сигареты и стряхивавший пепел на ворсистый ковер, не смогли бы угадать и сами экстрасенсы.
Через полчаса Садовская остановила запись, бросила на стол авторучку и потянулась.
– Так, братья и сестры, что мы имеем? Куча кретинов, которые не пройдут даже через первое отборочное испытание. Даже если кто-то и проскользнет, во втором туре отвалятся как родинки после жидкого азота. Королева, там свет в конце тоннеля вообще есть?
Ирина демонстративно сморщилась. Ей не нравилось, когда ее окликали по фамилии, и Садовская, курва, это знала.
– Там есть два потрясающих кадра. Молодой парень и женщина. Они вдвоем сделают это шоу, остальные пойдут статистами.
Садовская не успела ответить. За нее это сделал генеральный директор.
– Барышни, – многообещающе начал он, и кожа кресла под его задом громко возмутилась, – я, конечно, сделаю вид, что ничего не слышал об этих ваших статистах и прочей шаурме, но если мне мои друзья в бане скажут, что «Ясновидящий» сдулся, я вам этого никогда не прощу. Размеры моего непрощения вам лучше не представлять. Как минимум всех сошлю в Законодательное собрание на освещение нацпроектов.
– Не надо, – сказала Садовская.
– Сам не хочу. Ладно, давайте крутите свое кино дальше. И побольше оптимизма!
Садовская сняла плеер с паузы.
Смотрели еще полчаса. Оптимизма в кадре больше не стало, но перспектива протирать зады в фойе местного парламента вынуждала смотреть на мир более радужно. Даже Петр Баклушин, имевший привычку поднимать на смех любые начинания своей напарницы Садовской, на этот раз воздержался от комментариев.
Пришло время Михаила Некрасова. Ирина приосанилась.
– Вот этот парень, о котором я говорила.
Испытание Михаила смотрели в гробовой тишине. Даже Соколовский перестал ерзать. Петр Баклушин так и просидел несколько минут со вскинутой вверх левой бровью, а Женя Ксенофонтов оставил свои мазохистские воспоминания о Байкале. Экстрасенс Михаил (а в том, что это настоящий экстрасенс, никто не сомневался) без труда держал внимание аудитории.
Когда он ушел из черной комнаты, Садовская снова остановила запись. Она сделала пометку в своем толстом, похожем на строительный кирпич, блокноте, и оглядела окружающих с таким торжеством, словно именно ей принадлежала честь открыть новую звезду для рынка телевизионных фриков.
– Ну, что прищурились! Выше нос, все у нас получится. Королева, там еще есть что?
– Я уже говорила.
– Повтори, если тебе не трудно.
– Мне не трудно. – Ирина приклеила к губам фальшиво-подобострастную улыбку, а сама подумала, что как только закончатся съемки третьего сезона, она положит на стол генерального директора заявление об уходе. А потом, когда Соколовский его подпишет, она вытащит из жестяной вазы в курилке пожухлые прошлогодние цветы и опустит эту вазу на голову Садовской.
– Перемотай на полтора-два часа вперед. В самый конец.
Садовская нажала кнопку на пульте. На экране, как в кинохронике позапрошлого века, забегали смешные люди. Они размахивали руками, прыгали, делали какие-то странные пасы, и даже при такой скорости перемотки было понятно, что больше ничего интересного во время кастинга действительно не произошло.
Запись добежала до конца.
– Стоп! – крикнула Ирина.
На экране Черная Дама Людмила Кремер как раз приступила к рассказу о главных вехах своего жизненного пути.
Соколовский сказал «О!».
Ирина Королева сначала отвернулась, а потом просто зажмурилась, втянув голову в плечи.
Женя Ксенофонтов замер с раскрытым ртом.
Петя Баклушин закрыл глаза.
А Садовская выключила телевизор.
– Ффу, – выдохнула она, протягивая руку за сигаретой. – Не надо ее на проекте, я вас умоляю. Мы все свалимся с мигренью уже после первой программы. Как думаете, Семен Семеныч?
Все обратили свои взоры к Соколовскому. Коллективный разум съемочной группы «Ясновидящего» безмолвно протестовал против пропуска загадочной дамы через сито отборочного тура, но у Соколовского было право вето на любое коллективное решение.
– Семен Семеныч!
Соколовский молчал. Одной рукой он тарабанил пальцем по подлокотнику кресла, а другой почесывал щеку. На скулах уже пробивалась трехдневная рыжеватая щетина, и даже сидевшему в отдалении Петру Баклушину казалось, что он слышит, как она скрипит под ногтями.
– Поделитесь соображениями? – осторожно предложила Садовская. – Лично я считаю, что здоровье дороже рейтингов. Рейтинги завтра забудутся, а профессионалы на улице не валяются.
– Бывает, что и валяются, особенно после праздников, – буркнула Ирина Королева, но ее шутку никто не оценил.
Соколовский глядел куда-то в окно на качающиеся ветви березы. Пауза уже выглядела – вернее, звучала – довольно глупо. Когда всем показалось, что имеет смысл ущипнуть босса за ляжку или поводить перед его носом флаконом нашатырного спирта, тот, наконец, подал голос.
– Она останется.
Интонация Соколовского не допускала возражений.
– Она останется и дойдет до финала, – добавил босс, поднимаясь с кресла. – Обеспечьте ей финал любой ценой. Можете считать это приказом.
Он рассеянно оглядел собравшихся, словно капитан Смит, отдавший последнее распоряжение радистам «Титаника», и вышел.
– О как! – сказала Садовская. – Уже можно делать «ку»?
Тщеславие
Михаил Некрасов принял решение участвовать в этом блошином цирке (ему самому больше нравилась ассоциация с цирковыми обезьянками) под влиянием речей одного знакомого. Тот преподавал русскую литературу в том же университете, где работал Михаил, и обладал редким даром убеждения. Он умел нажимать на тайные кнопки, спрятанные в густых складках человеческой психики, и стоило признать, что стервец пользовался у студентов не меньшей популярностью, чем сам Миша. Звали его Володя, фамилия его была Аверин, и хотя лет ему было уже не так мало, волосы он носил длинные, почти до плеч, брился только по праздникам, а на шее таскал наушники от плеера.
Разговор произошел в начале августа. Они случайно пересеклись в пустующем по случаю летних каникул деканате, поболтали с молоденькой секретаршей, а потом Володя затащил Михаила в бистро на проспекте Ленина напротив института – в то самое, где Миша недавно съел первый гамбургер в компании своей возлюбленной студентки Елены Хохловой – и с остервенением, достойным лучшего применения, начал нажимать на кнопки:
– О твоих разборках с Саакяном шепчется весь институт. Думаешь, никто ничего не видит и не слышит?
– В смысле?
– Да в том самом смысле! Вот скажи, о чем я сейчас думаю?
Миша нахмурился. Это была слишком бесцеремонная просьба. Из него упорно хотели сделать шимпанзе.
– Что ты имеешь в виду? Хочешь сказать, что я умею читать чужие мысли?
– Нет, я хочу сказать, что ты бомбила с Нижнего Тагила! Не делай такое тупое лицо, тебе не идет.
Миша нахмурился еще сильнее.
– Кто в институте болтает?
Володя хихикнул.
– Да Саакян же и болтает! Ты же знаешь этого тщеславного ублюдка. Мало того, что он сам на каждом углу сверкает своими цацками, так еще и тебя к себе притянул. Дескать, вот смотрите, каких мы орлов воспитали!
Миша крякнул. Несмотря на способности, некоторые вещи от него все же ускользали, и одна из таких вещей – институтские сплетни. Наверно, все дело в том, что он никогда не склонен был их искать. Но, черт возьми, выясняется, что сплетни игнорировать никак нельзя, особенно если ты работаешь в большом дамском коллективе и особенно если ты – экстрасенс.
Саакян – титулованный седовласый негодяй, которому некуда больше приложить свои неординарные таланты, которому надо чем-то развлекаться, чтобы держать себя в тонусе. Кроме того, он действительно безумно тщеславен. Несколько лет назад он был преподавателем Михаила, и вражда началась уже в те относительно беззаботные времена, когда Мишка протирал штаны в аудиториях и создавал себе репутацию молодого человека, которому под силу все – от наук и искусств до подметания листвы на институтском стадионе. Закончив вуз, Мишка без проблем был зачислен в местную же аспирантуру и стал преподавать историю, и два экстрасенса автоматически стали коллегами. У обоих – немалые возможности (профессор Саакян к тому же действительно носит титул Магистра каких-то таинственных наук, который он отхватил в Европе – наверняка дал взятку!), у обоих – твердый характер и стальные нервы.
Первое столкновение лбами произошло из-за женщины – очень симптоматично, кстати. Саакян любит молоденьких студенток, и одну из них Мишка буквально вырвал из его потных объятий, так что теперь ни о какой дружбе между ними быть не может. Двум таким монстрам никогда не играться в одной песочнице, они – как два Горца, коротающие бесконечно долгую жизнь в стенах обычного научного учреждения. Впрочем, время выяснять, кто из них единственный Дункан Маклауд, еще не пришло, а потому в их отношениях установилось не оговоренное по срокам перемирие.
Но зачем трепать языком?!
– Что именно он рассказывал?
– Что вы двое последних могикан на нашей грешной земле. Когда случится страшный суд, спасетесь только вы и те, кого вы сможете зажать у себя в подмышках.
У Михаила отвисла челюсть.
– Чего?!
Володя рассмеялся.
– Да ты не парься! Он был пьян.
Володя разделался с пирожным и приступил к пицце. Он был вполне добродушным и безвредным парнем, которому не везло в личной жизни. Точнее, она у него была довольно бурная, но какая-то… безрезультатная, что ли. Ни одна из его пассий не собиралась с ним надолго задерживаться, а до постели вообще доходила лишь одна из трех.
– Тебя опять бросили, – как бы между делом сказал Михаил, попивая кофе.
Володя замер. Кусок ароматной пиццы с ветчиной и грибами застыл на половине пути к распахнутой челюсти.
– Ты пытаешься убедить себя, что ничего нового не произошло, – продолжал Миша, – но на самом деле ты потрясен. «Что со мной не так?». Об этом ты думаешь, старик?
Володя положил пиццу в тарелку, вытер руки о салфетку.
– Ладно, убедил. Саакян прав.
Миша улыбнулся. Прочесть мысли бесхитростного Володьки Аверина (как он с таким интеллектуальным багажом преподает русскую литературу?!) не требовало приложения серьезных усилий.
– Ты у всех можешь так в башке ковыряться?
Михаил придвинулся к нему поближе.
– Тебе скажу: в принципе, да. Но если ты тоже растрезвонишь об этом всему институту, я нашлю на тебя пожизненную мигрень.
Володя тихонько поаплодировал.
– В самом деле очень убедительно. И у меня к тебе сразу два предложения.
– Слушаю.
– Первое: взамен моего молчания про твои способности я получаю твое молчание относительно моих успехов на личном фронте. Точнее, неуспехов. Второе: могу свести тебя с ребятами из «Ясновидящего». Мне кажется, у тебя есть все шансы победить.
– А зачем?
Володя с шумом опустил руки на стол.
– Слушай, друг, у тебя честолюбие атрофировано начисто, как у сантехника Афони, или ты просто набиваешь себе цену? Ты не имеешь права отсиживаться в своей раковине. Думаешь, господь бог направо и налево раскидывает такую благодать? Вот я всю жизнь мечтал быть писателем. Я строчки в альбомах для рисования авторучкой выводил уже в двухлетнем возрасте, я читал в школе как проклятый все подряд – что задавали, чего не задавали и что удавалось достать за макулатуру. Знаешь скока мне лет?
– Знаю.
– Мне почти сорок, и все, что я сейчас умею, это копаться в чужих книгах, чужих мыслях и чувствах. Я, наверно, хорошо копаюсь, грамотно, но я сам ничего путного не могу написать. Я пробовал много лет, прежде чем понял, что я – футбольный тренер, не способный пробить пенальти. Я отдал бы все, чтобы хоть одна обложка с моим именем мелькнула на прилавках книжных магазинов, но я ничего не могу написать…
– Володь…
– Заткнись и слушай. Тебе бог дал чуть больше, чем остальным. Он не просто так делает подарки, он ждет результатов. Это как с большим рабочим прибором: ты можешь до старости, укрываясь в туалете, мастурбировать на фотографию Моники Белуччи, но не лучше ли осчастливить какую-нибудь ивановскую ткачиху? Она ж тебя, эта ткачиха, на руках носить будет, дурень!
Володя умолк. В глазах прыгали чертики.
– А говоришь, что ничего написать не можешь, – произнес Миша, – с таким-то образным языком.
– Я делаю то, что умею. А ты должен заниматься своим делом. Пойдешь на шоу – попробуешь свои силы в серьезном деле, может, поможешь кому-нибудь.
Миша отодвинул поднос с пустыми тарелками, хлебнул немного кофе.
– Ты убедителен.
О вреде хорошего звука
Был в съемочной группе «Ясновидящего» еще один человек, который имел все основания ненавидеть шоу. Алексей Кузьмичев выполнял обязанности звукорежиссера, и именно ему выпадала честь прикасаться к участникам. Ни гримеры, ни костюмеры постоянного и настолько плотного контакта с экстрасенсами не имели, а вот Кузьмичев успел ощупать несколько десятков человек.
Он цеплял к их одежде микрофоны.
О своих ощущениях Леша предпочитал не распространяться, хотя коллеги догадывались, что ему есть что рассказать. И операторы, и осветители, и даже монтажеры никогда не скрывали, что во время съемок иногда чувствуют себя неважно, или наоборот – испытывают какой-то небывалый энергетический подъем. В этом смысле очень многое зависело от настроения участников шоу. Все эти чудики, обладающие способностями, не всегда контролировали выброс энергии. Кто-то из проигравших, уходя с площадки, мог бросить что-нибудь в сердцах, и половина персонала потом целый день не слезала с горшка. Кто-то не выспался или, наоборот, придавил лишнего, а потом все выплескивал на съемках. Поэтому Леша Кузьмичев наверняка чувствовал что-то особенное, поглаживая экстрасенсов по одежде, выбирая место для петлицы.
– Ну, как она вблизи? – спрашивали его в курилке друзья-операторы, вспомнив, что Кузьмичев накануне готовил к интервью молодую колдунью Леру. Дело было на съемках второго сезона, в кареглазую, жизнерадостную и фигуристую двадцатилетнюю Леру были влюблены все поголовно, включая ведущего, актера амплуа вечного мачо Кирилла Самарина, и перекинуться с ней парой фраз, не говоря уже о том, чтобы пощупать, считалось великим счастьем. (Увы, Лера вылетела из проекта на пятой программе, показав в целом весьма скромные результаты, и ее уход вызвал такой транс у мужской половины группы, что на следующий день почти у всех наблюдалось похмелье. Не иначе, наколдовала девка).
– Ну, так чего она? – донимали Лешку коллеги.
Немногословный Леха лишь пожал плечами. У Леры было очень жесткое обтягивающее платье, и звукорежиссеру пришлось изрядно потрудиться, чтобы пристроить петлицу микрофона и передатчик.
– Леха, ты видел ее сиськи?
– А запах чувствовал?
– А как у нее?…
– А что?…
В конце концов Леша сдался, понимая, что друзья не отстанут, пока не получат информацию из первых уст.
– Ребята, – буркнул он, обильно покраснев, – у меня весь день стоял так, что хоть ведро вешай.
Друзья были в восторге.
Словом, Алексей Кузьмичев, ощупавший таким образом почти всех участников реалити-шоу, хранил много тайн. Коллеги шутили, что когда-нибудь он обязательно напишет мемуары. «Как я трогал ведьму» или «Жизнь с микрофоном в трусах» – так могла бы называться эта книга, которая, несомненно, распродавалась бы гигантскими тиражами.
Рустам Имранович
Утром двадцать девятого августа Миша Некрасов брился в ванной перед зеркалом. Брился медленно и вдумчиво. Он настраивался. Весь вчерашний вечер и всю минувшую ночь в голове у него вертелся разговор с Володей Авериным, точнее, не весь разговор, а та его часть, на которую Вовка надавил особо. С каким-то неожиданным восторгом Миша вспомнил недавно прочитанную у братьев Стругацких в «Хромой судьбе» фразу: талант к анализу роковым образом оборачивается неспособностью к синтезу. То же самое Вовка сказал о себе – он талантливо копается в чужих книжках, но сам ничего не может написать. А Мишка? К чему у него таланты, о чем он думает, о чем мечтает и зачем вообще он умеет делать то, что умеет? Поигрывать ли ему своими талантами, как бицепсами, перед впечатлительными девушками, или действительно что-то создавать?
Когда он побрился и уже сбрызгивал подбородок лосьоном, он понял, что его снова взяли «на слабо». Володя Аверин проделал тот же трюк, что и Саакян полтора месяца назад. Чуть более изящно и наверняка из самых лучших побуждений, но – тот же.
Он прибыл на съемочную площадку одним из первых. В огромном ангаре, арендованном у недостроенного торгового комплекса (который, в свою очередь, оттяпал несколько цехов у разорившегося завода), телевизионщики обустроили три павильона различной площади. В самом маленьком устроилась передвижная аппаратная, в среднем – актовый зал для одного из отборочных заданий, а самый большой зал… Миша, из эстетических соображений практически не смотревший телевизор, не подозревал, что его могло ожидать в гигантском зале, уставленном деревянными, железными и пластмассовыми ящиками различных размеров и цветов. Он лишь мельком заглянул с улицы в этот бывший заводской цех, присвистнул и вернулся обратно на солнце.
Площадка у входа в ангар была забита автобусами телекомпании с параболическими тарелками на крышах и личными автомобилями сотрудников. Михаил посмотрел на часы, отыскал глазами скамейку. Затылком и висками он чувствовал любопытные взгляды случайных зевак и таких же, как он, будущих участников шоу. Один из взглядов его даже немного «щекотнул», и Мишка, не оборачиваясь, послал невидимому собеседнику привет: «Отвали, приятель!». Контакт сразу же прервался.
Он неподвижно посидел на скамейке минут пять, посмотрел вокруг. В голову стали приходить более оптимистичные мысли. Его участие в шоу может стать довольно интересным. Ведь это действительно какое-то новое испытание, новая сфера приложения усилий. Ну, в самом деле, чем он занимался до сих пор? Боролся с монстрами, прятавшимися в шкафу, когда ему было 10—15 лет, искал, нащупывал что-то внутри, поступал в институт, сражался с тамошними недоброжелателями, опять что-то искал, как суетливая тетка, опаздывающая на работу… даже девушкой толком не обзавелся! В конце концов, он молод, симпатичен, энергичен, талантлив – неужели с таким багажом ему всю жизнь подтирать носы первокурсникам?
Он представил себя шестидесятилетним, заплывшим жирком занудным преподом: сидит за кафедрой в университетской аудитории, почесывает лысину, поправляет очки на переносице и все время порывается с анализа Смутного времени перейти на воспоминания о бурной молодости, но студенты начинают гудеть, бурчать, забрасывать его бумажками…
– Да, вот так оно все и бывает, – услышал он справа вкрадчивый голос.
Миша вздрогнул. Обычно к нему сложно подкрасться незаметно, но сейчас он лазутчика пропустил. Это могло означать лишь одно: лазутчик – один из них.
Он повернулся на голос. Рядом с ним на лавочке с видом «я просто потрындеть с вами пришел» примостился невысокий мужчина лет пятидесяти в недорогом костюме и с кепкой на затылке. Михаил подумал, что ему не хватает рядом листочка фольги со сваренным вкрутую яйцом и куриной ножкой. Замшелый интеллигент на отдыхе в парке, ни дать ни взять.
– Простите, что вы сказали? – спросил Миша.
Мужчина продолжал смотреть на суету возле гигантского автобуса «Мерседес», принадлежащего телекомпании. Но он все же ответил. Со вздохом, будто сделал одолжение:
– Я говорю, молодой человек, что вот так оно и бывает: всю жизнь на низком старте, всю жизнь ждешь сигнала, а сигнала все нет. Ты уже думаешь, что его никогда не будет и вся жизнь прошла зря, без искры, без пара, без движения. И вот когда ты уже совсем отчаиваешься, вдруг получаешь весточку. – Мужчина кивнул в сторону автобуса. – Боязно… Вы меня понимаете?
Миша молчал.
– Знаю, что понимаете. Иначе что вам здесь делать.
Собеседник наконец повернулся к нему. Миша увидел потухший взгляд глубоко старого человека, хотя на вид ему было действительно не больше полтинника.
«Я тоже стану таким», – подумал парень и протянул руку.
– Михаил.
– Очень приятно, – отозвался мужичок, протягивая свою сухонькую клешню. – Рустам… Кхм, Рустам Имранович, если точнее. Почти как глава мятежного Верховного совета, если вы помните. Хотя откуда вам это помнить.
Миша улыбнулся:
– Я преподаю историю в вузе. И вы, пожалуй, один из немногих моих собеседников, кто не утверждает однозначно, что Верховный совет был варварски расстрелян бандой Ельцина.
– Да, я так не считаю. Я убежден, что в гражданской войне не бывает правых. – Рустам Имранович вздохнул и вернулся к изучению повадок телевизионщиков. – Видите ли, я был у ворот Останкино в девяносто третьем. Защищал свободу слова. Я думаю, что если бы победили Руцкой с Макашовым, то пол-Москвы висело бы на фонарных столбах. Я висеть категорически отказывался.
Михаилу казался странным и даже неуместным разговор о политике здесь, в этом дворе, перед съемкой развлекательного шоу. Он решил закрыть тему.
– Да, чудесное у вас имя.
– Надо полагать, и у вас не совсем простое? – ухмыльнулся Рустам Имранович. – Я слышал, что среди претендентов есть дальний родственник одного русского поэта. Не вы ли?
– Думаю, для вас не составило большого труда определить, – сказал он. – Как вы сюда попали?
– Прочел объявление бегущей строкой, прошел кастинг. Мне позвонили вчера вечером, буквально в последний момент, когда я уже и надеяться перестал. А вы?
– Коллега развел. Я тоже сначала ни на что не претендовал.
– Поздравляю.
– Спасибо, и вас так же. Хотя не уверен, что есть с чем поздравлять.
Имранович молча кивнул.
Разминка
Через час с небольшим ангар оккупировали две сотни человек. Площадка стала напоминать продуктовый рынок в воскресный день. Мишка Некрасов и его новый знакомый разглядывали толпу.
Это были самые разные люди. Они отличались друг от друга возрастом, качеством штанов, выражением лиц. Последнее заинтересовало Михаила более всего. Это были лица страждущих, хотя каждый второй всерьез считал себя если не мессией, то уж точно уникальным колдуном, магом, провидцем, целителем. Им вроде по статусу положено собирать у своего дома толпы поклонников, махать им с балкона платочком, отпускать грехи и разводить руками тучи, ан нет – теперь они сами ждут чуда, надеются на благодать и с удовольствием дают интервью репортеру телекомпании, который вместе с оператором толкается в самой гуще.