Мы – дети войны (сборник)

Н. К. Гей

Пути-дороги

Начну с подсказанного жизнью, сказанного не год и не два назад осенью в Переделкине. Мы с женой сидели за столом с близкими людьми, когда внучка старого моего друга и моя крестница, которой к этому времени исполнилось-то всего едва-едва три года, поразила нас репликой. Маленькая Маша, опираясь на стол и заглядывая через меня на мать и попеременно переводя взгляд, то на меня, то на неё, спросила с каким-то особенно требовательным выражением;

– Мама, а почему он такой старый?

И вопросительное ударение было сделано на этом почему? Вопрос был поставлен в лоб и обращён ко всем сидящим. И, наверно, не трудно было бы ответить, каким образом это происходит, так как много и многие годы прошли, многое прожито и пережито, время жизни и состарило человека. Но – почему?! Она словно хотела узнать причину (может быть, первопричину?), первоисточник того, что было перед ней, то есть меня седоголового, седобородого из поколения ей просто вблизи неведомого. Согласитесь, что-то не детское слышится в таком вопрошании из уст детских.

И я сам хотел бы не строить догадки по этому поводу, а знать ответ на этот вопрос, хотя бы для себя самого.

Непредсказуемо прихотливы пути памяти человеческой, и сегодня помнишь одно, завтра вспоминается другое. И в беглых заметках хочется сегодня, через многие десятилетия, хотя бы упомянуть о тех, кого нет, или о том, о чём помню я один, о ком или о чём уже некому вспомнить на земле. Огромные исторические события в одной малюсенькой точке бытия.

Отечественную войну я прошёл простым солдатом (именно солдатом, а не «солдатом» в расширительном смысле, ведь так называют любого вояку, участника боёв любого воинского звания). Я воевал рядовым (гвардии рядовым – после Сталинграда). Всю войну прошёл в отдельном разведывательном артиллерийском дивизионе на Юго-Западном, Сталинградском, 4-м Украинском фронтах. Особой привилегией батареи звукоразведки перед всеми другими родами войск можно считать возможность узнать заранее о том, что другим неведомо, когда противник обстреливал их. Дело в том, что инструментальная звукоулавливающая аппаратура позволяла нам получать сигнал о произведённом где-то далеко за передовой линией выстреле 107-мм немецкой пушкой, сейчас уже точно не помню, но примерно секунд за тридцать-сорок до разрыва этого снаряда рядом с нашим автобусом, непосредственно в нашем расположении. И тогда начиналась своего рода дуэль: мы определяли координаты и засекали стреляющую немецкую батарею, а она стремилась, но по переменчивой военной удаче не успевала разделаться с нами до ответного прицельного огня с нашей стороны батареей 152-мм пушек-гаубиц.

Начну с предваряющего события на своём пути, которое подобно двум-трём решающим событиям, назовем ВСТРЕЧЕЙ. Вся дорога моя по жизни могла от этой встречи пойти совсем по-иному и привести меня в места весьма отдалённые.

Можно назвать эту «встречу» и очень маленьким, совсем-совсем маленьким чудом. Но оно входило в мою жизнь. В известном, с лёгкой руки Юрия Трифонова, «доме на набережной» я перед человеком без милицейской формы, однако полувоенного вида. Он строг, обременён инструкциями и параграфами жизнеустройства к нему приходящих, однако подчёркнуто индифферентен, но в меру внимателен. Он намётанным взглядом видит во мне сына врага народа, репрессированного в этом самом доме на десять лет без права переписки. И следом за ним и мать – на восемь лет. И вот уже без них мне исполняется шестнадцать. И теперь мой черёд предстать перед недрёманным оком. Служебное помещение выдержано в общем стиле строго делового комфорта. Я пребываю в ожидании, когда сидящий за письменным столом внезапно поднимает глаза прямо мне в лицо. Затем жест бессловесный для меня, вроде как начнём, пожалуй. Протягиваю зажатое в руке метрическое свидетельство, мысленно готовясь отвечать: кто такой? Зачем пожаловал? Встречный взгляд подчёркнуто безразличен ко мне, но предельно бдителен к делу. Действо вершится в каменной тишине безукоризненно отточенно: мой ветхий документ уверенно крепкими пальцами расправлен на толстом стекле под ярким пятном настольной лампы, потом поднят на просвет, потом поворот всем корпусом направо к картотеке, почти не глядя – попадание в нужный ящик, ловко, словно заранее заготовлено, выхватывание нужной карточки, затем возвращение себя в исходное положение, твёрдое постукивание пальцами по стеклу по-над разграфленным крупноформатным листом, похожим то ли на расписание (куда? когда?), то ли на «прейскурант» (что и почём полагается?) и ещё один поворот ко мне – небольшая как бы фотографирующая выдержка прицельно прямо в меня неподвижными глазами (будто сам на фотографии для документа), но так, что, кажется, не видя меня, решает что-то для меня недоступное, впрочем, может быть, даже не обо мне, а о себе, что-то к нему относящееся; тяжёлый взгляд куда-то, где меня просто нет (ни здесь в комнате, ни вообще в природе). Да так оно и есть: собственно, что ещё от нас надо этому несуразному подростку?

…и тут же броском вскакивает – чёткий поворот и чуть ли не строевым шагом в соседнее помещение. Исчезает за дверями…

…и зачем бежать к начальству по вопросу выеденного яйца не стоящего, по параграфам свинцовым расписанного? кто знает… да может и не обо мне вовсе? что я им?!

Но пребывание странного моего ходатая (или наушника) за закрытыми дверями принимает надлежащий вид по спешному возвращению его и невнятному распоряжению исполнительной секретарше. Затянувшаяся пантомима выдачи справки для получения паспорта. С ней я и пойду в паспортный стол уже не по нынешнему, но навсегда покидаемому месту пребывания в крепостном доме-квартале с кинотеатром «Ударник» у Малого Каменного моста, а прямой дорогой направлюсь в обшарпанный подъезд Красногвардейского районного отделения милиции, где мне будет выдан на общих основаниях одногодичный паспортный листок, как у всех допризывников, и в первую голову для прописки у моей тётки на Подсосенском.

Кстати, об «Ударнике». В огромном, тем более по тем временам, трубовиднокуполообразном зале мы с братом смотрели чуть ли не первый для нас звуковой кинофильм с загадочным для понимания обозначением «Встречный» и коллизиями для нас не очень интересными, но по воздуху разлетелось бодрое, весёлое по-весеннему, подхватывающее: Вставай не спи, кудрявая, навстречу дня – привольно-задорное… прямо вставай и иди маршируй за горизонт…

Это вам не «Москва—Черёмушки»…

Незадолго до войны и уже не в «Ударнике», а наверно, в «Колизее» – «Большой вальс», правда, из времён Франца-Иосифа, но с таким мальчишеским ознобом по коже от идеально очаровательной Карло Доннер.

Пакт, заключённый осенью 1939 года, своей неожиданностью ошеломлял, хотя, казалось бы, можно было ждать и вздоха облегчения перед отодвинувшейся опасностью. Но по общему настроению в Москве вряд ли такое предположение кого-нибудь могло сбить с толку. В «Колизее» на Чистых прудах теми осенними днями в ожидании начала киносеанса в довольно плотном людском окружении можно было услышать сказанные громко слова вопреки всему, что война с Гитлером неминуема, и даже о том, что напрасно нам ждать, пока, подготовившись, Германия её начнет.

Собственно говоря, трагедия общей ситуации в том и заключалась, что возможности выбора между войной и миром на самом деле уже не существовало, и соперничать приходилось в превентивности нападения одной из затаившихся сторон.

О том, что войны не миновать, мы с моим школьным другом Юрием Потехиным, не раздумывая, знали, даже не интуитивно, а как знает, например, жарким сентябрьским днём лес о приближении ненастья и холодов со снегом.

Что это произойдёт летом надвигающегося на нас года сорок первого, мы услышали зимой от отца Потехина, вернувшегося очень не в духе с какого-то закрытого партийного синклита, где предупреждение об этом прозвучало очень серьёзно.

До этого нам довелось слышать от него окопную правду о безысходных и тягостных позиционных боях в непроходимых болотах армии Самсонова прошлой мировой бойни. Нам, тогдашним десятиклассникам, эта прошлая война мало о чём говорила, потому что и дух, и техника, авиация, танки, артиллерия, как представлялось, для того и существуют, чтобы ответить сокрушительным ударом по врагу. И даже в первые недели войны, несмотря на безвестность для рядовых москвичей реальности начавшейся для нас катастрофы, хотелось верить каким-то смутным слухам о прорыве ударных наших частей на Кёнигсберг и чуть ли не на Варшаву.

Год тысяча девятьсот двадцать третий, к которому мы с Юркой принадлежали по рождению, по космологическим и солнечным таблицам и выкладкам А. Л. Чижевского получался более чем благоприятным в мировой истории за несколько последних столетий. Однако по послевоенной статистике выяснилось, что попавшие на фронт представители поколения этого самого двадцать третьего в подавляющем числе не вернулись с войны: слишком невыгодными были условия для них в сравнении хотя бы с теми, кто был призван позже, или даже с теми, кто начал воевать 22 июня, получившими уже какую-то подготовку и воинскую специализацию.

Весной сорок первого часто можно было видеть по подъездам наших сверстников. У завсегдатаев таких сходок потрёпанные кепки на залихватский манер, курят с фасоном, подчёркнуто не смотрят навстречу хрусткому по льдистому узорочью приближению пальтишек-размахаек подружек-модниц, а потом вдогон уходящим прочь от папиросных зигзагов в подъездной нише:

И тут же смена пластинки, как говорится, из другой оперы с издевательски-вызывающей подноготной, да пойди, не ухватишь:

Топ-топ-топ подошвами о выщербленную плитку:

Парни из одного подъезда дома на Подсосенском.

А чуть больше года спустя случай сведёт меня с такими же сверстниками-земляками в жаркое лето под Котлубанью в кроваво-дымном закате. Выжженные до белизны гимнастёрки и пилотки и бурые, тёмные, запылённые, задымлённые лица пареньков у колодца на околице без домов. У одного из них, бедового, котелок с дужкой на привязи к брезентовому ремню в руке.

Его нетерпеливо спрашивают: ну, что там? – кто-то из тех, кому с наступлением темноты идти за выжженный холм на линию автоматных очередей и минных хлопков над гарью воронок и смрадом от бомб и снарядов.

– Душу вынимает. Гад! На двести метров не продвинулись. С утра выбивает под ряд на выбор. Лежим в степу. Головы притулить некуда! Молотит, будь здоров. От батальона и осталось, – показывает рукой на спутников в почерневших, местами окровавленных бинтах, по очереди перенимающих котелок друг от друга, – поскрёбыши одни.

– Теперь куда?

– Куда-куда… за кудыкины горы. Оставь, друг, сорок, – басит степенно, как оказывается – мой земляк с Разгуляя.

– А Гжатских нет? А с Гурьева?

– С Гжатска-то? Кажется, один был, да весь вышел.

Бывалый паренёк передаёт цигарку, вернее, что от неё осталось между прокуренными пальцами, напарнику, и в благодарность за обжигающую затяжку баритонит: Хорош табачок, – и опрокидывает остаток воды из котелка на лицо и голову, отходит от колодезного устья без сруба:

– Пошли, братва…

И такие же, как он, хромая и кособочась, несут бедовые головушки новым бедам навстречу…

Пыль на зубах и привкус полыни.

Котлубанские ночи.

Арчадинские пески…

Но покуда война ещё впереди, и для меня, и для Потехина. Война разведёт нас, одного – на Донской, Сталинградский и Юго-Западный фронты, под Котлубань, Гумрак и Молочную; другого – в вымирающий Ленинград, на Волхов, под Ораниенбаум, и останется нам перекличка треугольниками и открытками со штемпельками военной цензуры. Пока не оборвётся…

Все мы жили, зная, что войне быть…

И всё-таки ждали не войну, а ждали наступления взрослой и почему-то если и не обязательно счастливой, то разумно направленной жизни. Неизлечимы души прекрасные порывы.

Сорок первый был годом идущей в Европе, продолжающейся после падения Парижа войны. Прошло полгода каких-нибудь, как слова Неистового Виссариона, Белинского, означенного в скобочках, реяли на кумачовом полотнище над Арбатской площадью, выставленные на всеобщее обозрение и отданные на растерзание новогодним ветрам: завидуем внукам и правнукам нашим, которые будут жить в 1941 году! – в виде пророческого поздравления.

Я вспомню о них, так оптимистично реявших в самый первый день того самого года, но полугодие спустя двадцать второго июня в фанерном домике летней дачки в Расторгуеве, ещё не обжитой и пустой, и звучали они теперь в моём мозгу зловеще многозначно.

Накануне я и брат мой оказались раньше законных обитателей этого рыжепегого домика-дачки, не обжитой после зимнего сезона. Приезд наших двоюродных братцев (как мы именовали друг друга), примерно такого же возраста, как мы с Алексеем, ещё только предстоял на следующий день – то есть, таким образом, приходился на то самое воскресенье, которое тем самым для нас ещё не стало пока.

И ночь с субботы на воскресенье, разорвавшее уклад жизни на до и после, была сама по себе не слишком тёплой и не слишком уютной в непрогретом «скворечнике». И после ночёвки на дощатых топчанах мы не могли согреться на солнышке пополам с облаками.

Думалось с надеждой, что в окружении тихого утра вот-вот произойдёт перелом, воздух потеплеет, повеет первоцветом, солнце поднимется, встанет высоко, приглашая к новому летнему сезону. Но кругом под сероватым невыразительным небом странная, как казалось тогда (теперь надо было бы сказать – страшная) тишина. Мы ещё и не подозревали ничего особенного в этом молчании неба и земли кругом, а время уже по-новому повело свою летопись в годовых кольцах стоящих у калитки и к беде прислушивающихся берёзок.

Расторгуевское время тянулось и тянулось замедленно и беззвучно, словно во сне. Ожидаемое появление братцев отодвигалось с часу на час. Скарятинцам полагалось давно уже прибыть, а, возможно, и вместе с нашей общей тёткой, после её больничного дежурства на Соколиной горе. И мы с Алексеем невольно становились дачными Робинзонами. Ничто не напоминало о прошлогодних летних днях и вечерах с самоварными дымками и отдалённым патефонным: эх, Андрюша, нам ли жить в печали… или

– Сашка, ты помнишь наши встречи, каштан в цвету…

Каштана на том дачном участке не было от сотворения мира, как, впрочем, и во дворах довоенной Москвы, в том числе на Пятницкой, где в глубине одного такого двора за каменными рослыми домами – деревянный двухэтажный с печным отоплением, где я бывал у Потехина, когда Лемешев или Козловский служили постоянным подом препирания между нами, а иногда и Маяковский – за и против. Словом, главное, наверное: смысл жизни прежде всего в том, что мы есть, и что мы есть, чтобы жизнь сделать лучше.

Спасаясь от неприкаянности почти пустого Расторгуевского посёлка, Алексей собрался сходить на станцию, полагая, коли повезёт, встретить на платформе братцев, которым было время приехать. Расстояние до станции невелико, но заслышав очень скоро хлопок калитки, гораздо раньше, чем это можно было ожидать, я поднял голову, всё-таки ожидая успешного возвращения брата вместе с теми, кому надлежало приехать.

Но с вернувшимся братом в жизнь вошла неотвратимость, означенная сразу одним словом: война. Слово, ежедневно мелькавшее по газетам, по радио, с экранов и в каких-нибудь повседневных речениях, вдруг стало каким-то бритвенно-режущим, на немецкий лад каркающим: Krieg bis aufs Messer «война не на жизнь, а на смерть». Оно перестало быть словом. Мы ещё и не подозревали ничего особенного в этом небе, земле и в этом притихшем времени кругом нас и в нас самих, а оно уже по-новому повело свою летопись в годовых кольцах прислушивающихся к этой тишине берёзок. А в газете, принесённой со станции, не было и намёка ни о какой войне, ни одного упоминания этой вокруг набрякшей реальности. Ни слова о том, о чём в Кремле уже знали в три часа ночи, и что обрушилось и навалилось гнетущей тяжестью.

Назавтра рано поутру завоют сирены и загудят гудки, будет в Москве первая воздушная тревога. На Подсосенском у входа в подвальные помещения бомбоубежища встревоженное скопление жильцов со всего шестиэтажного многоквартирного здания. А пока, до завтрашнего утра, ещё мирно-мрачное закатное небо над пригородным составом с чёрным паровозом под султаном яркордянного дыма, подсвеченного через сосновые маковки, доставленного с братом и с тёткой, приехавшей за нами из Расторгуева в Москву. В долгом летнем полусвете вагона, переполненного непривычным молчанием едущих, она говорит под стук колес:

– Отцу твоему, как тебе сейчас, было восемнадцать, когда в четырнадцатом началась та, первая – вздыхает сокрушённо.

Под дымными тяжёлыми клубами дачный состав подают на непривычно приглушённо тёмный с редкой синей подсветкой Павелецкий вокзал, с которого шесть месяцев спустя только с товарных путей под открытым небом, под небом со сторожевым прожекторным обшариванием, в солдатской амуниции мне придётся в морозном мраке отправляться эшелоном из теплушек и платформ на фронт под Новый Оскол на Харьковско-Белгородский его участок.

Война. Мои бывшие одноклассники и я сам в июле уже получаем призывные повестки, но в отличие от них меня вызывают из построения в две шеренги с вещевым мешком за плечами и краткое определение: до особого (печать неблагонадёжности на не прошедших через чёрные списки смерша).

В Москве в первое время ещё можно видеть маломощные зенитные батареи на центральных городских площадях и даже счетверённые пулемётные установки на крышах казарм и воинских учреждений (неэффективные по дальности и против быстро над самыми крышами мелькающими «Юнкерсами» – видел сам); но это только до той поры, пока не появились неуклюжие серебристо-серые, как надувные игрушки, аэростаты воздушного заграждения. Они окопались на бульварном кольце, на скверах и пустырных городских площадках, чтобы преградить снижение самолётов для прицельного бомбометания, а удобные огневые позиции заняли дальнобойные морские зенитные орудия, от каждого залпа которых в округе сотрясались стены домов.

Сколь скоро военкомат проявлял ко мне устойчивое нерасположение, я решил пока суд да дело подать заявление на первый курс Литинститута.

И с нетерпением ждал поближе уразуметь, что же творится в мире и теперь с нами происходит, и постичь не превосходство воинской силы, которого не было, а закон победы, сомнение в которой было смерти подобно, а в сводках «От советского Информбюро» сообщалось о сражениях поначалу – на дальних, а потом уже и ближних подступах к столице с разбитыми бомбами корпусами Университета на Моховой и Большого театра, с камуфлированными стенами зданий и москворецкого канала охрой крашеными подобиями крыш несуществующих кварталов, что меняло всю близлежащую к Кремлю конфигурацию местности.

На краю Арбатской площади страшновато склонённый Гоголь. И тотчас нарастающий взвой с неба и тяжёлый удар-грохот-взрыв. Взрыв сотрясает строения округи, дома на Сивцевом Вражке и даже на Неопалимовском. Рушится застеклённый ангар Арбатского рынка и вместе с ним дом в семь этажей, с кафельным фасадом, дом у Арбатской площади с уникальной Лосевской библиотекой, в которой испепелена дотла редчайшая коллекция книг по античности, философии, эстетике.

И хотя самое главное, смысл жизни нельзя выразить словами, но он должен быть, без этого не стоило бы и жить. Смысл существования всё-таки существует, несмотря на войну и бессмыслицу всего происходящего, и догадывался где-то в самой глубине, в недрах самого себя, что в противном случае мир не мог бы существовать, хотя это как раз и надо доказать.

Итак, столица превращена в прифронтовой город. Театр военных действий перемещался из-под Волоколамска и Клина под Химки и Тучков. А литинститутские коридоры и подоконники с котелками, ремнями, фляжками бойцов истребительного батальона, занимавшего часть герценского особняка, стали напоминать скорее воинское, нежели учебное помещение. На самом видном месте маленький трофейный немецкий миномёт, откуда-то чуть ли не из-под Крюкова. В таких декорациях на продолжавшихся лекциях и занятиях очень энергично с пафосом говорилось как о залоге нашей победы об ахейцах и троянцах – почтенным профессором С. И. Радцигом, распевно декламировавшим Гомера, а на следующих занятиях с угрожающим видом историком Бокщаниным, подкреплявшим свои доводы рассказом о Фермопилах.