Конец «Сатурна»

Глава 1

Начальник гестапо Клейнер приказал в середине рабочего дня собрать всех работников гестапо. В коридоре второго этажа, на столе, покрытом зеленым сукном, были разложены все ценности, принесенные Кравцовым. Самого Кравцова попросил сесть сбоку около стола. Он понятия не имел о том, что произойдет, но по тому, как с ними обращались, чувствовал, что опасность ему не угрожает, и с любопытством ждал, что будет.

Появились фото– и кинорепортеры. Коридор заполнился сотрудниками. К столу подошли оберштурмбаннфюрер Клейнер и майор в армейской форме. Все притихли. Клейнер вынул из кармана маленький листок бумаги, заглянул в него и начал речь:

– Мы оторвали вас от работы на несколько минут, чтобы все вы приняли участие в нашем маленьком торжестве. Во время одной из наших операций мы изъяли у местного жителя, который не отличался честностью, вот эти ценности. Стоимость их определяется довольно солидной цифрой. Сейчас мы передаем их в фонд священной войны нашего рейха. – Клейнер выбросил вперед правую руку и крикнул: – Хайль Гитлер!

– Хайль! Хайль! Хайль! – проревел зал.

На место Клейнера встал армейский майор. Откинув назад массивную бритую голову, он сказал:

– Мне выпала честь принять ваш дар и установленным порядком препроводить его в Берлин, в рейхсбанк. – Майор смотрел на всех и ни на кого в отдельности маленькими злыми глазами. – Ценность этих вещей значительно выше той, которую определили компетентные лица. В этом вашем даре выражено единство армии и всех действующих вместе с ней институтов, то единство, которое мы называем великим именем нашего великого вождя. Хайль Гитлер!

И опять трижды проревели гестаповцы. Мигали блицлампы. Стрекотали киносъемочные аппараты. Кравцов наблюдал всю эту церемонию, с трудом сдерживая улыбку.

Гестаповцы разошлись по своим служебным комнатам. Прибывшие с майором два солдата сложили ценности в чемодан, который тут же был опечатан.

– А вас, господин Коноплев, я прошу зайти ко мне, – сказал Клейнер Кравцову.

Когда Кравцов вошел в кабинет Клейнера, там находились еще три гестаповца – ближайшие его помощники.

– Господин Коноплев, – торжественно сказал Клейнер, – я хочу поздравить вас с зачислением вас в мой аппарат.

– Спасибо, – проникновенно произнес Кравцов.

– Садитесь, пожалуйста. Ваш диплом и некоторые документы из Смоленска получены, вот они. Прошу вас не обижаться на эту проверку. Война!

– Отлично понимаю, – ответил Кравцов.

– Не обижайтесь, пожалуйста, и на то, что сегодня мы не назвали ваше имя.

– Я нисколько не обижен.

– Но считаю своим долгом объяснить. Германия заинтересована во всяческом сближении гестапо, всех сил СД и армии. К сожалению, еще живы всякие предрассудки и существует недопонимание. Наше маленькое торжество направлено на их устранение. Оно будет широко распропагандировано как начало кампании «Гестапо помогает армии». Согласитесь, что начать эту кампанию с операции, проведенной русским, было бы несколько неправильно и, пожалуй, бестактно…

– Полностью с вами согласен! – воскликнул Кравцов.

– Ну, тем лучше… – Клейнер взял со стола конверт и протянул его Кравцову. – Здесь пятьсот марок. Это мой подарок.

Кравцов встал, взял пакет и пожал руку Клейнеру.

– Мне трудно говорить. Спасибо.

– Садитесь, садитесь. Вам спасибо… – говорил Клейнер, улыбаясь, Кравцову. – Но всякое начало требует продолжения, не так ли? Так вот, вам поручается ближайшие месяцы заниматься тем, что вы так блестяще начали. Мы вам придаем специальную оперативную группу из пяти человек. При надобности вы можете пользоваться нашей секретной агентурой. Номинально группой будет руководить майор Берг – он знает русский язык. – Клейнер показал на коренастого гестаповца, сидевшего в кресле. Майор приветливо кивнул Кравцову, и Клейнер продолжал: – Фактически группой руководить будете вы. Сейчас вы пойдете вместе с майором Бергом, и он познакомит вас с сотрудниками вашей группы. Желаю вам успеха.

– Я сделаю все, что смогу, – скромно и вместе с тем уверенно произнес Кравцов.

На другой день о почине возглавляемого Клейнером управления гестапо уже трубили берлинские газеты и радио. Кравцов сразу и прочно вошел в среду гестаповцев, вызывая у них не только любопытство, но и уважение, смешанное с завистью. Группа получила наименование «Алмаз» и приступила к работе.

Негласным сотрудником «Алмаза» стал Бабакин. Без его помощи Кравцов вообще не смог бы оправдать надежд, возложенных на него Клейнером. За время своей торговой деятельности Бабакин узнал немало мерзавцев, которые в дни эвакуации города мародерствовали, награбили много добра и теперь судорожно меняли награбленное на ценности и прежде всего на золото. Знал Бабакин и нескольких типов другого рода. Это были бывшие нэпманы – дельцы, не брезговавшие ничем. После ликвидации их нэпманской деятельности они, что называется, ушли в подполье, маскировались, как умели. Иные влачили нищенскую жизнь, иные шли на советскую службу, но все они в заветных тайниках хранили золотишко, ценные камешки и терпеливо ожидали перемены власти. Один из них, с которым Бабакин познакомился ближе, чем с другими, по фамилии Еремеич, однажды спросил у него, существует ли в городе черная биржа. Бабакин сделал таинственное лицо, оглянулся по сторонам и шепотом ответил:

– Если понадобится – найдется.

Этот тип не давал ему потом прохода, но Бабакин оставался неприступным в своей верности великой тайне и ждал, когда Еремеич сам выложит наконец свои карты, то бишь свои богатства…

После сильных морозов в январе и первой половине февраля вдруг выдался солнечный тихий денек, из тех, которые напоминают людям о близкой весне. К полудню на южной стороне домов зазвенела капель. Пригревало солнце. В это воскресенье базар был особенно оживленным. Кто меняет поношенные ботинки на сахарин, кто меховую шапку – на сигареты или махорку, кто ватник – на свечи, кто костюм – на кусок свиного сала. В большинстве своем здесь были люди, которых пригнали сюда нужда и голод. Шныряли по рынку и прожженные спекулянты. Этих не интересовали старые ватники. Им нужны были немецкие марки, но не оккупационные, а, как они говорили, главные. Из русских денег их очень интересовали николаевские золотые монеты, но можно было сговориться с ними и на советские деньги, для которых они сами произвели девальвацию, приравняв рубль к копейке. Как-то Бабакин спросил у одного из них, на кой черт он берет советские деньги, и услышал в ответ: «Что бы там ни было, но немец в России не выживет, а деньги, брат, даже царские, в революцию сразу не отменяли…»

В этот день бойко шла торговля и у Бабакина. Особенно расхватывали махорку, которую он продавал порциями в маленьких стаканчиках. Куча оккупационных марок росла на глазах. Бабакин торговал по патенту и обязан был брать этот бумажный хлам.

Неподалеку от его ларька, прислонившись к стене заколоченного магазина, стоял Кравцов. На нем было хорошее драповое пальто, пыжиковая шапка и подшитые кожей белые бурки. Он наблюдал базарную толчею, дымя хорошей немецкой сигарой. Наконец тот, кого так ждали Кравцов и Бабакин, появился на рынке. Это был Еремеич – чистенький маленький старичок в куртке из домотканого серого сукна, в добротных валенках с отворотами и короткополой черной шляпе. Он привычно втерся в гущу рыночной толпы и исчез в ней. Спустя несколько минут он вынырнул перед самым ларьком Бабакина. Лицо его раскраснелось, маленькие глазки под густыми седыми бровями возбужденно блестели. По-видимому, ему доставляла наслаждение эта рыночная толкотня. Он обвел рынок медленным взглядом и подошел к ларьку.

– Здравствуй, Григорий Ефимович, – сказал он высоким певучим голоском, протягивая Бабакину руку через прилавок.

– Привет, Еремеич. Как дела-делишки?

– Дела забыты, а заниматься делишками вроде стар стал.

– Зайди, Еремеич, – тихо сказал Бабакин.

Еремеич будто не слышал приглашения, продолжал стоять, облокотясь грудью на прилавок. Потом лениво оттолкнулся руками и не спеша пошел ко входу в ларек.

Бабакин пододвинул ему пустой ящик.

– Садись.

– Благодарствую.

Еремеич сел и принялся рассматривать разложенный на полках товар.

– Не густо, не густо, – усмехнулся он.

– То, что мне надо, я имею, – рассмеялся Бабакин.

– Это здесь-то? – недоверчиво спросил Еремеич. – Не смеши ты меня, старика.

– Я же тебе, Еремеич, не раз говорил: имей голову на плечах, а доход сам появится.

– Что верно, то верно, – вздохнул Еремеич и посмотрел на вытащенные из-за пазухи часы-луковицу. – Бежит время, спасу нет.

Бабакин точно не понял намека. Занялся покупательницей. Она уговаривала его зайти к ней домой посмотреть самовар, который она хотела продать.

– Нет, мадам, у меня такого правила нет, чтобы по домам бегать, – отбивался Бабакин. – Принесите или кого попросите. Тут мы дадим ему оценку, и делу конец.

– А вдруг ваша цена меня не устроит, а таскать самовар туда-сюда, думаете, легко?

– Больше ничем не могу помочь, уважаемая.

– Хоть примерную цену скажите. Самовар-то серебряный, медальный, на двадцать пять стаканов, в виде шара на гнутых ножках.

Бабакин рассмеялся.

– Цыган за глаза коня купил, а он козой обернулся.

Женщина обиженно поджал губы и ушла. Бабакин сел рядом с Еремеичем на ящик и приступил к делу:

– Ты давеча биржей интересовался. Так вот, насчет биржи пока ничего не скажу, но есть человек, который имеет доллары, а что он за них хочет – не знаю, кажется, камешки. Так я понял его намек.

– Кто такой? – оживился Еремеич. – Здешний?

– Да откуда у здешних доллары? С Запада откуда-то, но русский. А может, поляк.

– А сам чего доллары не берешь? – прищурясь, спросил Еремеич.

– Предпочитаю золотишко.

– Ну и дурной. Доллар – он, что в мире ни стрясись, всегда на ребре стоит, а золотишко – оно и вес имеет, и пробу, и на него когда спрос, а когда и дуля в нос.

– А чего же тогда этот тип доллары продает? Выходит, камешки лучше?

Еремеич покровительственно улыбнулся.

– Ты, милый друг, я вижу, действуешь вслепую и не имеешь профессии. – Он помолчал и заговорил тоном лектора, причем было видно, что ему доставляет удовольствие даже говорить обо всем этом. – Доллар всегда стоит на ребре – это факт. Но с ним никакой фантазии случиться не может. А камешки, дорогой мой, они не только блеском играют, они сами игру могут вести. Конечно, в нашем городе им никакой игры нет. Ты говоришь, что тот человек с Запада, а там совсем другое дело. Если он, скажем, из польских районов, так там камешку игры сколько хочешь. Там действует не камешек, а мода и женский каприз, и фанаберия. И тогда начинает играть всеми бликами цена камешка. Вот тебе, уважаемый, и выгода: здесь у нас взять камешки без всякой игры в цене, а там пустить их во всем блеске. А с долларом, хоть он и тверд, такой игры и блеска не бывает.

– А чего же ты сам не пустишь камешки на блеск?

– Кабы имел дорогу на Запад, пустил бы, – изрек Еремеич. – А потом еще играет роль характер дельца. Доллар любит дельца спокойного, который свои нервы бережет, как деньги. Но всегда были и такие – с фантазией в голове, любящие поиграть на собственных нервах. Этому ничего, кроме камешка, не надо. И замечу: дела они проворачивали миллионные. Горели другой раз страшно, но риск ихний всегда хорошо оплачивался.

– Этот, наверное, как раз такой и есть, – раздумывая, сказал Бабакин и, точно встряхнувшись, вышел из раздумья. – Спасибо, Еремеич, за урок. Теперь я, пожалуй, с этим типом поговорю. А то ведь я, дурак, подумал: зачем человеку камешки, когда у него есть доллары? – Бабакин озадаченно покачал головой. – Скажи пожалуйста, ценная наука!

На лице у старика проступили тревога и злость. Тревога, что Бабакин перехватит у него клиента, а злость, по-видимому, на себя за то, что он неизвестно зачем вправил мозги этому безмоторному кустарю-одиночке. Он явно не знал, что ему делать для устранения конкурента.

– А ты доллар-то в руках когда-нибудь держал? – вдруг, будто обеспокоенно, спросил он.

– Не доводилось.

– Тогда смотри в оба: в два счета фальшивку тебе сунут.

– А как проверить? – деловито спросил Бабакин.

– Как, как… – на этот раз Еремеич от поучений удержался.

– А ты фальшивку увидишь? – спросил Бабакин.

– За два аршина одним глазом.

Бабакин сунул руку за пазуху и вытащил зеленый долларовый банкнот.

– Какой он? Верный или как? – спросил Бабакин, держа банкнот на расстоянии.

– Покажи ближе, – осевшим голосом попросил Еремеич.

Бабакин покуражился и дал ему бумажку.

Надо было видеть, как Еремеич взял ее и как он ее держал – уважительно, осторожно, даже нежно, как он любовно со всех сторон ее осматривал и долго не хотел вернуть Бабакину.

– Гарантия – полновесный, – сказал он наконец, с уважением смотря на Бабакина. – А ты, я вижу, не так прост, как кажешься.

– Ты об этом? – Бабакин показал на американский банкнот и тут же сунул его за пазуху. – Чисто для коллекции сделал пару бумажек. Был у меня один камешек, шало в руки попался, и ходу я ему не видел. Вот и загнал его. Так тот тип все не верил, что у меня только один этот камешек. «Ну и дельцы, – говорит, – в ваших краях! Вам бы, – говорит, – только курами торговать».

– А их у него много? – осторожно спросил Еремеич, касаясь пальцем груди Бабакина, где была спрятана долларовая бумажка.

– Вот из такой пачки вынул, – Бабакин показал руками пачку размером в кирпич и индифферентно сказал: – А может, мне поискать ему этих камешков? Мне ведь, дураку, не раз их предлагали, а я не брал. Зачем, думаю, мне такой неходовой товар?

– Ты погоди-ка, – вдруг заговорщицки сказал Еремеич. – Для начала хочешь от меня на этом куш иметь?

– Как это? – недоверчиво заинтересовался Бабакин.

– А так. Сведи меня с этим человеком, и от моего оборота получишь комиссионные.

– Ты же обманешь, Еремеич, оборот покажешь один, а в самом деле провернешь другой.

– Зря говоришь, – обиделся Еремеич. – Между собой люди дела рук не марают. Никогда. Мы же не большевики – сгори они в аду! Закон: ты помоги мне, а я тебе.

Бабакин еще минут десять не сдавался. Еремеич наседал и распалялся все больше. Наконец Бабакин капитулировал, и трагическая для Еремеича его встреча с Кравцовым состоялась…

До весны кравцовская группа «Алмаз» с негласной помощью Бабакина провела еще несколько подобных операций. В дальнейшем с каждой операции Кравцов организовывал «отходы» для Савушкина, который продолжал свои коммерческие дела с инженером Хорманом. Однажды Кравцов пришел к Клейнеру и сказал:

– По-моему, мы выкачали все, что было в этом городе. Прошу вас подумать о моей дальнейшей работе.

– Без работы вы не останетесь, – ответил Клейнер. – А пока, господин Коноплев, я имею честь сообщить вам, что за заслуги в организации помощи армии вы награждены орденом…

Глава 2

Подготовка и тотальный заброс агентуры начались еще в конце зимы. Советских военнопленных доставляли в «Сатурн» из нескольких лагерей, даже из тех, которые находились в Польше и Германии. Специальные сотрудники абвера, разосланные по лагерям, вели там предварительный отбор. К концу марта Андросов один уже не справлялся с проверкой и обработкой поступавших в «Сатурн» пленных. В помощь ему был направлен Рудин.

С утра до позднего вечера Рудин беседовал с пленными. За день перед ним проходила вереница людей, и у каждого за душой была какая-нибудь подлость. По этому признаку их и подобрали в лагерях. Но, меченные одним клеймом, эти люди были все-таки очень разными. Таких, которые свою подлость убежденно считали доблестью, было немного. Большинство, беседуя с Рудиным, старалось приуменьшить значение своего подлого поступка. И тогда между Рудиным и его собеседником возникала своеобразная игра. Пленный скромничал, говорил, что он только формально числился доносчиком, но ничего особо полезного для Германии сделать, мол, не успел. А Рудин эту его скромность подвергал всяческим искушениям и по степени податливости пленного на искушения определял глубину падения человека и его опасность как будущего агента. Но и эти «скромники» были далеко не на один манер. Один становился скромным, лишь когда узнавал, что за работа ему предстоит, и категорически заявлял, что все написанное в характеристике – чистая брехня. Рудин видел: перед ним подлец, да еще и трусливый. Другой, добровольно дав согласие стать агентом, которого пошлют в советский тыл, скромничал только для того, чтобы ему дали задание полегче, так как на серьезное дело у него, видите ли, нет способностей… Были и такие, которые ради хорошего заработка готовы были на все. Самой редкой разновидностью были убежденные идейные враги советской власти, искренне желавшие выслужиться перед ее врагами… Словом, что ни человек, то новая загадка для Рудина. И загадка нелегкая, если учесть, что от его решения зависело, очутится ли тот или иной человек на советской территории в качестве агента гитлеровской разведки. Он старался, конечно, отправить в разведывательную школу как можно больше таких, которые по своим данным просто не могли стать хорошими агентами. Однако делать это нужно было очень осторожно: отобранные им люди проходили еще не одну проверку в школе.

На каждого принятого в школу агента Рудин составлял словесный портрет и краткую характеристику. Он передавал эти сведения Бабакину, тот переправлял их Маркову, а затем их получала Москва. Но Рудин понимал, что Москва ждет от него большего. Он предпринимал все, чтобы проникнуть в тайное тайных «Сатурна» и знать не только лица и имена агентов, но и то, когда, куда, с какой целью их забрасывают в советский тыл. И все же ближе к этой цели он не стал. Марков был прав: с началом тотальной подготовки агентов обстановка в «Сатурне» для Рудина стала более благоприятной. Спешка всегда в конфликте с бдительностью и даже с простой осторожностью. И все же неглупые люди, видать, разрабатывали систему секретности важнейших тайн «Сатурна»…

– Для разведчика терпение – оружие, – говорил себе Рудин, но эта истина не утешала его.

…Это весеннее утро началось для Рудина, как обычно. Когда он вошел в свой служебный кабинет, на столе уже лежал список военнопленных, с которыми он должен сегодня беседовать. Список был длинный. Заглянув в него, Рудин вздохнул и сел к столу. На кнопке звонка в комендатуру весело сиял солнечный блик, а нажми ее – и начнется тяжкое грязное дело.

Конвойный ввел молодого человека лет двадцати трех. Первое, что поразило Рудина, – внешний облик юноши. Он был очень красив. На нем топорщилась замызганная военная гимнастерка, прорванные на коленях брюки и вместо сапог опорки. Но все это на нем выглядело не жалко, не безобразно. И сам он весь был подтянутый и спокойно-сосредоточенный. Чаще перед Рудиным представали люди с потухшими глазами. Пока пленный усаживался на стуле, Рудин хорошо разглядел его лицо. Смугловато-матовый его цвет выдавал в пленном южанина – грузина или армянина. Черноволосый, чернобровый, над верхней, чуть вздернутой губой – черные усики, а глаза неожиданно голубые, со стальным отливом. Он смотрел на Рудина смело и даже с любопытством.

Рудин взглянул в справку и спросил:

– Каждан?

– Так точно, – сразу ответил пленный. – А еще точнее – Кажданян, я армянин… – сказал он без малейшего акцента. – Уроженец и житель Ленинграда. Отец – рабочий, мать – домохозяйка. Учился на третьем курсе Ленинградского кораблестроительного института. На фронт ушел добровольно в первые дни войны. Ни в партии, ни в комсомоле не состоял. В армии служил в разведке. В плен попал во время ночного поиска «языка». Был контужен миной и очнулся уже в немецком блиндаже.

Беседа развивалась нормально, он подтвердил все остальные данные справки. Но с самого начала у Рудина возникло недоумение, почему этот парень согласился стать агентом. В характеристике было сказано: «Добровольно изъявил согласие работать в немецкой разведке».

– Это правда? – спросил Рудин.

Каждан пожал плечами и не ответил.

– Я спрашиваю: вы дали согласие работать с нами?

– В общем – да.

– Что значит – в общем?

– То и значит, – ответил он с вызовом.

– Вы представляете, какая работа вам предстоит?

– Тоже в очень общих чертах. – Каждан еле заметно усмехнулся. – Прошу вас уточнить.

– Вы пройдете курс специального обучения и затем с самолета или через фронт будете заброшены в советский тыл. Там вы будете действовать в качестве нашего агента. Понятно?

– В чем будут заключаться мои действия?

– Вы будете снабжать нас информацией.

– Какой?

– Полезной для Германии.

– И вредной для моих соотечественников?

– Естественно.

Рудин пристально смотрел на Каждана, он чувствовал, что за вопросами парня скрыта не наивность, а нечто другое. Их взгляды встретились. Голубые глаза Каждана приобрели стальной оттенок. Он откинулся на стуле, точно хотел лучше разглядеть Рудина.

– Скажите… по личному опыту, – медленно заговорил Каждан. – А ведь это, наверное, нелегкая работа – помогать врагам и вредить своему народу?

– Что, что? – не поверил своим ушам Рудин. – Что вы сказали?

– То, что вы прекрасно слышали. Могу только добавить: работа эта, вероятно, не только тяжелая, но и подлая.

Рудин не знал, как ему поступить, как реагировать на происшедшее. Как добросовестный служака «Сатурна» он должен немедленно вызвать конвой и отправить парня обратно в лагерь, где его сживут со свету. Но Рудин сухо спросил:

– Непонятно, зачем вы дали согласие на эту работу?

Тяжело дыша и глядя на Рудина ненавидящими глазами, он сказал:

– Скажу… скажу… Очень хочется вернуться на Родину. А других способов нет…

Рудин, видя, что парень уже не владеет собой, спокойно сказал:

– Но тогда вы поступили очень глупо. Вам нужно было до конца разыгрывать роль человека, согласившегося у нас работать. А вы сразу раскрыли свои карты и, надеюсь, понимаете: теперь рассчитывать на хорошее вы не можете.

Стальной блеск в глазах парня потух, он тяжело дышал, опустив голову.

– Я не смог… – тихо сказал он. – Увидел вас, сытого, красивого, довольного собой, и не смог… сорвался. Делайте со мной, что хотите.

Рудин смотрел на него, боясь обнаружить свое волнение, и решительно не знал что делать, во всяком случае, сейчас, в эту минуту.

Наконец он вызвал конвойного и приказал увести пленного в комендантское помещение.

Уже у дверей Каждан обернулся и с насмешкой и ненавистью посмотрел на Рудина. Конвойный толкнул его в спину.

После этого Рудин два часа разговаривал с другими пленными, но все это время помнил о Каждане и думал, как с ним поступить. В конце концов решение было принято.

Рудин пошел к Андросову и рассказал ему про Каждана. Договорились, что в самом конце дня (за это время Каждан, надо надеяться, всесторонне продумает свое положение) Андросов вызовет его к себе и проведет допрос так, будто утром его не было. Они рассчитывали, что Каждан, поняв свою ошибку у Рудина, постарается исправить ее у Андросова и будет говорить, что он хочет работать в «Сатурне» и готов выполнить любое его задание. Тогда Андросов направит его в школу. Ну а если он не поймет, что его хотят спасти и предоставить ему возможность вернуться на Родину, тогда пусть пеняет на себя. Больше Рудин ничего сделать для него не мог. Ради него навлекать на себя подозрение он не имеет права: слишком большую и важную работу ему еще предстоит здесь выполнить.

В конце рабочего дня Андросов зашел к Рудину.

– Все в порядке, я отправил его в школу.

– Он все понял?

– Думаю, что нет, – грустно улыбнулся Андросов. – Я подумал: если он сорвался у вас, он может сорваться и в школе, а тогда нам с вами будет плохо. Очень хороший парень, но излишне импульсивный. Брать его в сообщники даже на время обучения в школе опасно. Я сказал, что сотрудник, который беседовал с ним утром, попросту не понял его, и сразу начал его уговаривать. И он согласился. Он, наверное, решил, что мы оба болваны и что он нас переиграл. Он даже просил передать вам свои извинения за то, что ввел вас в заблуждение. И он, конечно, сдастся первому же милиционеру.

После этого случая Рудин и Андросов еще не раз используют такой способ возвращения пленных на Родину.

Помня о главной своей цели, Рудин предпринимал все, что мог, для того чтобы сблизиться с Фогелем – начальником школы, который ведал также агентурной связью. В самом начале он совершил досадную ошибку, которую не мог исправить до сих пор. Виноват в этой ошибке был Андросов, характеризовавший Фогеля как очень примитивного, типичного наци среднего звена. И когда у Рудина появилась первая возможность разговора с Фогелем, он прежде всего пустил в ход элементарную лесть.