Окровавленный трон

VII

ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ

Легкий крик удивления и восторга мужчин встретил любовницу старого князя. Все сознались, что истинной Афродитой или соблазненной и соблазняющей праматерью золотокудрой Евой должно назвать Юлию. Хитон, прорезанный с боков, воздушной радужной ткани струился по ее плечам, то скрывая, то выдавая все изгибы и формы тела, как отражающая пурпур зари морская волна. Ножки ее охватывали сплетенные из тисненных ремешков, усыпанные изумрудами, рубинами и яхонтами, ажурные, сквозные, хитроузорные парфянские сапожки. Драгоценный эшарп мягким ослабленным кольцом охватывал ее бедра и скреплен был аграфом из крупных бриллиантов. Но взоры всех приковывало к себе жемчужное ожерелье красавицы, покоившееся на ее груди. Огромные зерна перлов положительно не уступали солитерам Шевалье. Облачко завистливой досады омрачило на мгновение чело куртизанки, но вслед за тем она рассмеялась и, поднявшись навстречу Юлии, заключила ее в объятия и звонко поцеловала.

– Откуда это у тебя? Какая прелесть! Сам бог морей Нептун не мог бы сыскать лучших перлов в пучине морской! – сказала актриса.

– Изумительно! Прелестно! Восхитительно! – слышались изъявления восторга мужчин.

– Это подарок не бога морей, но… – красавица указала на сиявшего гордостью Лопухина, – вот его!

– Виват, князь! Виват! Виват! – закричали все, рукоплеща. – Ему быть сегодня золотым ослом, ему! Он вполне этого достоин!

Князь низко поклонился.

В ту же минуту курчавый фригийский пастушок Сюзет выбежала из комнаты и сейчас же возвратилась, неся вызолоченную маску ослиной головы с большими ушами и при общих знаках одобрения надела ее на голову Лопухина. Золотой осел важно кивнул, причем уши пришли в движение, и сказал:

– Поклоняюсь тебе, Афродита бессмертная, из пены рожденная, властительница утех любви чистейших, зажигающая сим огнем чистейшие неги сердца земнородных смертных!

Он опустился на колени перед Юлией, простер руки и положил ослиную голову на ковер.

Юлия поставила свою сверкающую ножку на покорную спину золотого осла.

– Поклоняемся тебе, Афродита бессмертная! – хором воскликнули все мужчины и упали на колени.

Сюзет поднесла Афродите на золотой тарелочке румяное яблоко. Афродита закусила его и сказала:

– Верные служители златой Афродиты! Вкусите сей сладкий плод тайного древа, дар мудрого змия, и познайте пламень чистейшей Любви!

Служители Афродиты поднялись, кроме золотого осла, все лежавшего под стопой богини, и она каждому дала откусить от яблока.

Затем она сняла ногу со спины поверженного, и, поднявшись, золотой осел вновь возгласил:

– Поклоняюсь тебе, Изида бессмертная, из бездны рожденная, властительница истины, светом коей озаряешь умы верных поклонников земнородных смертных!

И вновь повергся, простирая руки, уже перед черноокой Шевалье.

– Поклоняемся тебе, Изида бессмертная! – хором воскликнули все мужчины и упали на колени

Изида поставила ногу на спину золотого осла, фригийский пастух поднес ей ручную кадильницу, из которой шел ароматический дым.

– Верные служители тайнохранительной Изиды! Примите дыхание великой Истины, дар мудрейшего змия, и познайте разрешение оков ума вашего.

И она подула дымом на всех поднявшихся с колен служителей своих. Золотой осел вновь восстал из-под стопы второй богини и вновь возгласил, обращаясь к Жеребцовой:

– Поклоняюсь тебе, Великая Матерь, источник жизни, питающая от сосцов своих всех земнородных вином чистейшим свободы! Освободи нас, Великая Матерь, освободи нас!

Золотой осел в третий раз повергся долу, простирая руки. Жеребцова поставила на его спину полную свою ногу.

– Поклоняемся тебе, Великая Матерь! Освободи нас, Великая Матерь, освободи нас! – воскликнули, падая на колени, служители.

Поднесена была ей золотая чаша с вином, и Великая Матерь сказала:

– Вкусите вина бессмертной Свободы и примите силы на брань! Сокрушите оковы народов, цепи рабства разорвите, повергните тиранов с престолов их и преторгните дыхание притеснителей!

И Великая Матерь, отпив из чаши, поила по очереди всех служителей своих.

– Розы! Розы! Розы! – вдруг, взявшись за руки, сказали три богини.

– Розы алые Любви чистейшие! – сказала Афродита.

– Розы белые Истины чистейшие! – сказала Изида.

– Розы черные Свободы чистейшие! – сказала Великая Матерь.

И фригийский пастушок подал три венка из роз алых, белых и черных. Едва богини коснулись этими венками ушастой головы золотого осла, как он сбросил с себя маску и, возвратив себе человеческий образ, швырнул ее на пол и раздавил каблуком.

Вслед за тем мистерия окончилась. Богини подхватили возрожденного, освобожденного и просвещенного нового человека под руки и повели его ужинать. Стол сверкал хрусталем, золотой и серебряной посудой, отягченный плодами, напитками и тончайшими яствами, и весь пол был усыпан белыми, алыми и черными розами… И обычный petit soupe fin, с обильным возлиянием, вольными речами и свободным обхождением длился за полночь.

VIII

DIEU DU SILENCE

Отец «маленького» Саши Рибопьера, мудрый «Dieu du Silence», удалясь от двора в новое царствование, занимался воспитанием трех дочерей своих; искусно направлял он и сына, охраняя его судьбу от подводных камней и мелей, столь многочисленных в изменчивом фарватере двора и света. Переписка с женевскими друзьями и занятия наукой в богатом книгохранилище дома на Моховой замечательной архитектуры, который был им куплен у герцога Вюртембергского, занимали его досуги. Близкий к великому князю Александру Павловичу, он теперь укрепил особенно положение свое, когда графиня Скавронская, приходившаяся теткой Саше, вновь приобрела чрезвычайное расположение государя и готовилась к бракосочетанию с «бальи» ордена Иоанна Иерусалимского графом Литтой.

Иногда в книгохранилище, большие окна которого выходили в расположенный за домом изящный сад, собиралось небольшое избранное общество друзей хозяина.

Саша намеревался ехать к Долгоруковым, от которых получил записку, извещавшую, что княжна Анна, в нетерпении исполнить приказание его величества всегда танцевать вальс с Рибопьером, ждет его. Он зашел к отцу в библиотеку, по обыкновению, чтобы сообщить, где проведет вечер, и застал гостей.

Тут находился барон Николаи, библиотекарь государя и его преподаватель логики, славившийся погребом тончайших вин, который он составил за тридцатилетнее пребывание при российском дворе, собирая те приходившиеся на его долю бутылки, которые на четыре дня приносили в каждую из комнат, занятую особами свиты. А приносили каждому по две бутылки всех существующих сортов столового вина, по две – всевозможных ликеров, что в общей сложности составляло до 60 бутылок, не считая различных сортов английского пива, меда, минеральных вод и т. д. Коллекционируя все этo, барон Николаи создал богатейший погреб в империи, сам не принимая внутрь ничего, кроме кофе и жиденького пива.

Кроме Николаи, в приюте мудрого «Dieu du Silence» находились: Граф Федор Головкин, граф Шуазель, Лев Александрович Нарышкин, живописец, поэт и музыкант Тончи, граф Юлий Помпеевич Литта, граф Строганов. Граф Федор Головкин рассказывал события семейной хроники своей фамилии. Судьба Головкиных в самом деле была замечательна. Через Наталью Кирилловну Нарышкину, мать Петра I, Головкины имели с царем общего предка. Гаврила Головкин, граф Святой Римской империи, а в 1709 году первый русский граф, великий канцлер Петра Великого, держал на стене громадный белокурый парик, привезенный из чужих краев, который он, «по бедности», никогда не надевал; высокий, худой, бедно одетый в старый кафтан цвета соли с перцем, скупой сам, а жена еще скупее, он отправлял старые обычаи немецких кабаков, введенные царем-преобразователем на свои всешутейшие и всепьянейшие соборы.

– Можете ли поверить, messieurs, – рассказывал улыбающимся слушателям граф Федор, – что две всепьяные игуменьи брали большое золотое блюдо, на которое великий канцлер – как бы вам это объяснить? – posait les attributs necessaires и шел так вокруг стола при пении соответственных гимнов и орошая бога садов Приапа хмельным, густым и сладким медом!

Все улыбнулись.

– Кажется, у канцлера было три сына? – спросил граф Литта.

– Три. Алексей Гаврилович, Александр Гаврилович и Михаил Гаврилович, – отвечал граф Федор. И он стал рассказывать о трагической судьбе Михаила Головкина. Он был женат на дочери князя-кесаря Ромодановского Екатерине Ивановне, матерью же ее была Салтыкова, сестра Салтыковой – жены Ивана Алексеевича, отца императрицы Анны. При свержении младенца-императора Иоанна Антоновича 26 ноября 1741 года Елизаветой, Головкин с женой был отправлен в Сибирь, где и умер. Тело его сибирские инородцы искусно набальзамировали и засушили, и жена хранила его в хижине много лет. Екатерина Вторая, взойдя на престол, возвратила из ссылки Головкину, и она привезла с собой труп супруга, который и предала честному погребению в родной земле. Она жила до девяноста лет, поселясь в старом дворце кесаря, отца своего, слепой старухой. И когда ее спрашивали, по какому случаю она ослепла, она отвечала: «Я плакала в течение трех лет!»

На Новый год, на Пасху весь свет собирался у нее. Она помнила хорошо еще Людовика XIV. Она разговаривала с roi-soleil и с m-me de Maintenon, гуляя с ними в садах Версаля.

Эта подробность, видимо, поразила графа Шуазеля.

– Беседовала с самим Людовиком и m-me de Maintenon! – повторил он. Недавняя слава королевской Франции представилась ему. Он вздохнул. И русские вельможи предавались воспоминаниям. Недавнее величие униженных голштинскими выходцами природных боярских родов, даривших цариц русскому народу, представлялось им. Русь, прежняя, свободная, могучая, чудилась и отзывалась. И Нарышкин и Строганов задумчиво обменивались взорами и качали головами, понимая друг друга без слов.

– Александр Гаврилович Головкин, – продолжал граф Федор, – родоначальник ветви так называемых заграничных Головкиных. Колокола святой Москвы убаюкивали его детство, и никто из тех, кто видел Сашу, играющего со своими сверстниками в тени кремлевских стен и фантастических куполов, не думал, конечно, что этот bambin moscovite некогда будет отцом и дедом многочисленных голландских, прусских и швейцарских отрождений фамилии и ревностным сыном реформатской церкви. Александр Гаврилович был отправлен в Берлин, где и провел юность, обучаясь в Академии, основанной королем Фридрихом I. Петр Великий отметил его и 22 лет назначил чрезвычайным посланником при берлинском дворе. В 1715 г. он женился на графине Екатерине Дона. Дело было так. Будучи в Стральзунде, Петр Первый просил прусского короля найти в своих государствах богатую и знатную девицу для его посланника. Фридрих, желая угодить царю, выбрал графиню Екатерину-Генриетту де Дона, наследницу бурграва Доны, имевшую связи через свою мать со всеми северными дворами и через бабушку, Эсперанцу дю Пюи маркизу де Монтбрюн, со всеми значительными домами Франции. Замешанный в деле царевича Алексея Петровича, Александр Гаврилович уже не вернулся в Россию. Тем невозможнее это стало после воцарения императрицы Елизаветы и опалы его брата.

Имя несчастного царевича Алексея опять заставило русских вельмож отдаться нахлынувшим на них историческим воспоминаниям. Ужасная гибель царевича от руки отца передала окровавленный трон российской державы в руки иноземцев, поднявших борьбу за власть на его ступенях. Кровь царевича Алексея до сего дня вопиет к небу. Преступление не остается одиноким, но рождает новые и новые преступления. Царевич Алексей погиб, и трон достается дебелой курляндке Екатерине. Потом конюх Бирон! Кровь Иоанна Антоновича! Кровь Петра Третьего! Без всяких прав ангальтская принцесса занимает трон, и вот долгие годы скрывавший в Гатчине униженное и оскорбленное право вознесся Павел Петрович… Вельможи задумались.

И граф Александр Сергеевич Строганов, улыбаясь, стал читать строфы недавно написанной в честь императора оды:

– «В градах, домах, в полках, в судах», – повторил за ним Нарышкин. Какой пиндарический огонь! Какой пиитический беспорядок!

Граф Федор заговорил о графе Александре Александровиче Головкине.

– Ах, Головкин, le philosophe! – воскликнул Строганов. – Дорогая и незабвенная тень, прими приношение чистых и прекрасных воспоминаний тебя знавших, с тобой обращавшихся! Дом графа Александра Александровича в Париже был очагом ума, вкуса, образованности; у него бывала вся французская знать. Обожатель Руссо, сего мизантропа, любви исполненного, особливо занимался он воспитанием дочери своей. До обеда она сопровождала отца в костюме молодого человека, а потом являлась девушкой. Могу ли забыть дни, проведенные у милого философа во время нашего путешествия с Катишь!

Строганов вздохнул о второй своей жене Екатерине Петровне, рожденной княжне Трубецкой, давно жившей с ним розно.

– То были дивные дни! – продолжал Строганов. – Век Людовика XV закатывался. Начиналось, и как счастливо, при каких сияющих надеждах, царствование его внука Людовика XVI. Начиналось при полном блеске версальского двора, философов, те атра, наук, искусств! Мы ожидали золотого века… Но мы не знали будущего, и благо смертным, что будущее всегда скрыто от глаз их…

– В Фернее мы навестили тогда великого старца. Дряхлый, больной, Вольтер редко уже выходил на воздух, и однажды после прогулки в солнечный день он, встретя у порога своего дома со мною Катю, дышавшую юностью и красотой, приветствовал ее словами: «Ah, madame, quel beau jour pour moi – j'ai vu le soleil et vous». (Ах, сударыня, какой счастливый день для меня – я вижу солнце и вас!)

Восторг изобразился на лицах вельмож. Граф Шуазель повторил несколько раз, видимо, впивая всю прелесть оборота речи:

– Le soleil et vous! Le soleil et vous! И солнце, навеки закатившееся солнце королевской Франции словно засияло ему, бессмертное, из воскресшего в воспоминаниях мадригала фернейского старца!

IX

GOLOVKINE LE PHILOSOPHE

– Golovkine le philosophe! – задумчиво сказал Строганов. – Когда я звал его в Россию, представляя цветущую в стране безопасность под златым скипетром премудрой Астреи, он всегда говорил, что тогда вернется, когда отменены будут на святой Руси поговорки: «без вины виноваты», «все Божие и государево», «бит, да доволен». Он переводил эти поговорки по-французски: je suis coupable, sans avoir pèche; tout est à Dieu et au souverain; être battu et content…

– Но что сказал бы он, – возразил Шуазель, – что бы он сказал, если бы дожил до кровавых дней изрыгнутых адом на Францию чудовищ Конвента!

– На ком был женат граф Александр? – спросил Литта.

– На дочери профессора Иоанна Лоренца фон Мосхейм, dont l'érudition profonde, l'ééloquence éélégante et la fécondité littéraire avaient illustré pendant de longues années les chaires de théologie de Goettingue (глубокая начитанность, блестящее красноречие и литературная производительность в течение долгих лет украшали кафедры богословия Геттингена).

– Sa veuve comtesse Golovkine, née von Mosheim, – воскликнул Шуазель. – Трагическая судьба изгнанников королевской Франции так глубоко тронула чувствительное сердце этой прекрасной и просвещенной женщины, что она стала ангелом-хранителем славнейшего и несчастнейшего из них! Это Жан-Поль-Франсуа, герцог де Ноайль, мать, жена и дочь которого погибли в один день 4 термидора II года эры дьяволов, спущенных с адских цепей из тартара, чтобы истребить все прекрасное Франции! Погибли под ножом гильотины!.. Герцог де Нодиль уже второй год как женат на вдове Головкина и укрылся с нею в скромное поместье, предаваясь наукам и искусствам.

Строганов отдался воспоминаниям о покойном графе Александре Александровиче.

Окончив курс наук в Голландии, он с ужасом вдруг увидел, что ничего не знает, хотя оказывал довольные успехи. «Время моего обучения прошло, – сказал себе Головкин, – а я ничего не знаю! Вина ли это моих наставников? Нет. Эти почтенные люди проявили столько же усердий, сколько и познаний. Виной ли в этом книги, которые я изучил? Неужели вся Европа в течение веков ошибалась в их выборе? Можно ли прийти к единодушному убеждению, что до сих пор вручали юности книги, которые ничему ее не научили? Это немыслимо. Если же я ничего не знаю, то это единственно моя собственная вина. В таком случае начнем что-либо лучшее!» И вот, без всякой чужой помощи, один, запершись в своей келье долгие часы ежедневно, Головкин стал вновь изучать уже пройденные книги, предаваясь глубоким размышлениям. «Если я что-нибудь знаю, – говорил потом граф Александр, – то обязан только этому второму курсу, который меня убедил в том, что мы знаем лишь только то, что сами изучили, без всякой сторонней помощи». Большую часть года философ проводил в поместье около Лозанны. Сельский домик, окруженный старыми кедрами, некогда был обитанием Вольтера, потом принца Людвига Вюртембергского и, наконец, друга принца, графа Головкина.

Окрестности Лозанны живописны. Пленительные места, где озеро радостно сияет дивной лазурью, деревни рассыпаны в тени столетних орехов, древние монастыри!.. Это были прекраснейшие дни Лозанны. Столица земледельческой страны привлекала сельскую аристократию. Звучные имена сеньоров напоминали героические времена отдаленной эпохи, но их возделанный ум, возвышенные чувствования, утонченное в полной простоте обхождение принадлежали лучшему веку Людовика, Фридриха, Екатерины. Прелесть общества, очаровательность женщин соперничали с красотами волшебной природы. В раме зеленых виноградников la pittoresque silhouette du vieux Lausanne вызывал удивление плененного путешественника, равно как грандиозные вершины Савойских гор и поросшие соснами берега Лемана. Все эти преимущества производили магическое влияние на развитых иностранцев. Они прибывали со всех сторон и останавливались в Лозанне. Так перебывали здесь Гиббон, Вольтер, маркиз де Лангарьери, Разумовский, принц Людвиг Вюртембергский, брат императрицы Марии Федоровны и множество других, между которыми философ Головкин занимал место, достойное его происхождения и блестящих познаний. Все там свободно отдавались осмысленному покою, забавам, занятиям по склонностям. Гиббон писал историю Византии, Вольтер – трагедии, Разумовский изучал натуральную историю Юры, а принц Вюртембергский основал «Нравственное общество Лозанны», издававшее свой журнал «Аристид или Гражданин» (Aristide ou le Citoyen)…

– Но ведь Головкин потом был вызван в Берлин? – спросил граф Литта.

– Да, – отвечал Строганов, – место «директора спектаклей» стало вакантным, и Фридрих Великий предложил его нашему философу.

– Должно помнить, – сказал граф Федор Головкин, – что у графа Александра было две сестры, вышедших замуж за прусских аристократов. Одна из них, тетушка графини Камек, пользовалась особым уважением великого короля.

– Во всяком случае, положение было не из легких, – сказал Строганов, – и он занимал его всего два года. «Директор спектаклей» ежедневно должен был иметь доклад у монарха, стремление которого беречь государственную казну, развившееся со времени Семилетней войны, достигло, наконец, степени скупости. А вы знаете расходы театра!

– Фридрих Великий страстно любил музыку, – возразил Нарышкин, – первым делом его царствования было возведение величественного здания оперы, которое и ныне украшает бульвар «Unter den Linden» в Берлине. Когда этот храм муз был окончен, король поручил их культ достаточному числу актеров и актрис. Танцы тоже имели своих жриц. Берлин мог гордиться знаменитой Барбариной.

– Ах, Барбарина! – воскликнул граф Шуазель. – Вы знаете, что ее ангажемент послужил тогда к дипломатическим переговорам между Пруссией и Венецианской республикой! Уже подписав контракт с администрацией берлинской оперы, прекрасная танцовщица увлеклась юным лордом Макензи Стюартом и объявила, что не желает ехать в Берлин! Ее принудили к тому силой, разлучив с любовником!

– Именно во время директорства моего отца в Берлине, – рассказывал граф Федор Головкин, – царствующий государь, тогда великий князь, Павел Петрович совершал свое путешествие в Берлин.

– Это был триумф, – сказал Нарышкин, – король употребил все старания, чтобы пленить и привлечь наследника российского престола. При свидании с Фридрихом Павел Петрович выразил восхищение, что ему довелось видеть величайшего героя, удивление нашего века и удивление потомства! Король на это пригорюнился и сказал: «Я только бедный, хворый, седовласый старец, обрадованный приездом сына лучшего своего друга, великой Екатерины!» В свите великого князя тогда были, – со светлой улыбкой вспоминал Нарышкин, – фельдмаршал граф Румянцов-Задунайский, граф Николай Иванович Салтыков, князь Александр Борисович Куракин, барон Николаи, доктор Бек и я. Поэты и музыканты Берлина соединились тогда, чтобы сочинить достойный случая пролог. В конце пролога гении России и Пруссии бросаются в объятия друг друга, соединяя голоса в дуэт. Mais le hasard voulut que le génie de la Russie fût chatif, tandis que celui de la Prusse était représenté par un acteur de formes puissantes! (Но по случаю гений России был тощий, тогда как гения Пруссии изображал актер с мощными формами.) Великий князь это заметил и был недоволен.

X

АННИНСКАЯ ЛЕНТА

Княжна Анна сидела на постели, обняв бледными ручками колени. Черные волосы ее рассыпались и покрыли хрупкое, нежное тело девушки, как плащ. В окна спальни тускло глядело больное, мглистое осеннее утро. Пора давно было вставать, и камер-юнгферы княжны несколько раз уже входили с предложением услуг, но фаворитка гнала их от себя.

На столике перед ней лежала толстая книга в коже, с закладками, благоухавшая кипарисовым маслом, ветхая, с потемневшими краями страниц – печорского издания XVII века собрание молитв и акафистов, – по которой молилась еще бабка ее. Книга была раскрыта на акафисте великомученице Варваре, на стихах:

«Странное и страшное святые Варвары страдание видящи, благоверная в женах Иулиания удивися зело: како млада отроковица в юностнем телеси таковыя мужественно за Христа терпит муки; та же слезного исполнившися умиления, благодарственно и та возопи Христу Богу: Аллилуйа».

На миниатюре заставки изображена была Иулиания, стоящая под окном темницы, за решеткой которой, окруженный сиянием, таинственно являлся вдохновенный образ великомученицы. Кругом холмы, леса, здания в ночной тени и лунном сиянии искусно изобразил старинный гравер.

«Како млада отроковица, – шептали губы княжны, – таковыя мужественно за Христа терпит муки!..»

И княжна шептала давно наизусть известные слова следующего икоса:

«Весь сладчайший Иисус сладость, весь желания тебе бысть, святая Варваро: сладце бо его ради горькия терпела еси муки, глаголющи: чашу страданий, юже даде ми возлюбленный мой жених, не имам ли пити?.. Тем же и сама показалася еси чаша, сладость чудесных исцелений изливающая». Сердце княжны трепетало сладкой мукой и жаждало молитвы, уединения, подвига… Ах, уйти бы от суеты мирской, из этого дома, от двора, от почестей и лести! Уйти далеко, к святым угодникам, и там, у гробов их впивать вдохновенную силу примера их чрезъестественной равноангельской жизни! Служить единому Христу! Покорить себя легкому игу благих Его заповедей, весь мир любить, всем благотворить… И пострадать за него, как Варвара!.

Мечтания княжны прервал шум резко распахнувшейся двери.

В спальню поспешно вошли мачеха княгиня Екатерина Николаевна и dame de compagnie княжны, госпожа Жербер, особа довольно еще молодая и привлекательная. Обе были парадно одеты и, войдя, всплеснули руками:

– Mademoiselle еще в постели! Не причесана! Не одета! Боже мой! Его величество пожалует через три четверти часа! – вскричала госпожа Жербер.

– Она в постели! Девки! Палашка! Сонька! Катька! – пронзительно закричала княгиня, хлопая в ладони.

Из трех дверей огромного покоя ринулись в спальню камер-юнгферы.

– Где вы были, подлянки? Что вы до сих пор делали? Почему не одета княжна?

Отвратительный хряск пощечины раздался в сумрачной комнате.

– Виноваты, государыня, виноваты! – падая к ногам княгини, завопили горничные. – Их сиятельство не изволили вставать! Их сиятельство изволили нас прогнать! Виноваты без вины, матушка-государыня! Без вины виноваты!

– Виноваты, подлые! – кричала Екатерина Николаевна. – В рогатку захотели, негодницы! С лакеями таскаться по чуланам мастерицы, гнусные! Всех сошлю в деревню свиньям месить, гусей пасти, лучину тупым колуном щипать! – И госпожа изо всех сил щипала обнимавших ее ноги девушек.