Горбун
Вот так выглядел этот маленький шедевр готического искусства, истинное сокровище резьбы по камню. Ухоженный постоянно поддерживаемый в идеальном состоянии интерьер ничуть не уступал внешнему великолепию.
Гонзаго был не только богачом, но и человеком, обладавшим отменным вкусом.
Самым старинным во всем сооружении считался задний фасад. Он был возведен не позднее пятнадцатого столетия. С этой стороны здание выдвигало широкий массивный портик, подпираемый круглыми гранитными колоннами в итальянском стиле, как это делают во многих монастырях. Вдоль основного корпуса на уровне второго этажа шел выложенный мрамором балкон. С задней же стороны к дому примыкал старый тенистый сад; его аллеи во многих местах украшали мраморные и гипсовые скульптуры. Сад имел узорную чугунную ограду. С востока она шла вдоль улицы Кенкампуа, с юга по Орби лё Бушер и, наконец, западную часть сада ограничивала улица Сэн Дени. Во всем Париже невозможно было сыскать дворец, великолепнее этого. Что же вдруг заставило надменного эстета Гонзаго по своей воле нарушить эту красоту?
Попробуем разобраться.
Однажды, после ужина пребывая в благодушном настроении, регент предоставил принцу де Кариньяну разрешение учредить в своем дворце крупную биржевую контору. Эта милость на многих подействовала, как землетрясение. Поползли слухи, что отныне мсьё де Кариньян способен де наложить вето на любую сделку по акциям, если она произведена не в его доме. Гонзаго, разумеется, взревновал. Чтобы его утешить регент после очередного ужина наградил Гонзаго исключительным правом производить в своем дворце прямой обмен акций на товары. Вот уж поистине королевский подарок! Он сулил золотые горы.
Но нужно было, прежде всего, освободить место для всех желающих. Потому что все желающие вести торги согласны были платить за место и платить очень много. На следующий день после того, как Гонзаго принял решение сдать внаем все возможные площади и помещения всего дворца, сюда прибыла армия разрушителей. Начали с сада. Во – первых – скульптуры. Они занимают место и не платят ни су. Скульптуры убрали. Затем деревья. Эти тоже ничего не платят, но отнимают пространство. Их вырубили.
В увешанной гобеленами спальне второго этажа у окна замерла одетая в траур женщина и печально глядела на работу разрушителей. Она была очень красива, но так бледна, что рабочие, заметив ее со двора через стекло, могли подумать, что на них из покоев взирает привидение. Кто – кто кому-то пояснил, что это вдова герцога де Невера жена принца Гонзаго. Она долго неподвижно стояла, напоминая недавно снесенные изваяния. Перед ее окном рос огромный вяз. Наверное, ему было более ста лет. В его листве по утрам и летом и зимой пели с птицы. Когда ветвистый великан под ударами топора рухнул, женщина в трауре задернула тяжелые шторы, и больше ее в окне не видели. Дальше закипела работа, напоминавшая светопреставление: везде рубили, пилили, долбили, крушили. Исчезли тенистые аллеи. На их перекрестке была розовая клумба, где в центре красовалась гигантская античная ваза. Цветы выкорчевали, землю распахали граблями, а вазу оттащили на мебельный склад. Все это занимало место. А место стоило денег, и притом больших, прошу не забывать. Теперь здесь будут выстроены деревянные бараки, которые Гонзаго сдаст внаем биржевым игрокам. Кто бы мог подумать, до каких фантастических величин поднимутся цифры, определяющие плату за наем. В этих сараях будут производиться те биржевые сделки, что нигде, кроме как на территории дворца Гонзаго осуществлять нельзя. А потому найм любой клетушки в бывшем саду будет обходиться нанимателю не дешевле чем, если бы он брал в аренду площадь внутри самого дворца. Тем же наблюдателям, которые взирали на эту разруху со скептическим недоумением, (впрочем, таких было очень немного), Гонзаго снисходительно пояснял:
– Через пять лет у меня будет два или три миллиарда. Я куплю замок Тюильри у его величества Людовика XV, который к тому времени будет королем, но королем разорившимся.
Этим утром, когда мы с вами впервые оказались во дворце, перестройка подходила к концу. Вокруг двора параллельно положению дворца в три этажа были сооружены дощатые бараки, напоминавшие не то летние загоны для свиней, не то курятники. Вестибюли главного здания тоже были переоборудованы под конторы. Сейчас строители заканчивали сколачивать деленные на узкие отсеки бараки на территории парка. Двор был переполнен нанимателями. Оно и понятно. Ведь именно на сегодня была назначена сдача в аренду площадей в «Золотом доме», как теперь окрестили дворец Гонзаго. Сегодня ворота были широко открыты для всех. Любой или почти любой мог войти во дворец. Весь первый этаж и второй за исключением личных апартаментов принца и принцессы ждали своих покупателей и покупательниц. От смолянистого запаха свежеструганной сосны першило в горле. Повсюду грохотали молотки и визжали пилы. Слуги очумело носились взад – вперед, не зная кого слушать. Покупатели нервничали и дергались, словно умалишенные.
На главном крыльце над толпой стоявших на ступеньку ниже будущих биржевых маклеров, возвышался облаченный в шелка и бархат аристократ. Его подбородок подпирало пышное белоснежное жабо восьмерками, на каждом пальце сверкали драгоценными камнями перстни. На шее повисла массивная золотая цепь. Это был Пейроль, доверенное лицо, личный советник и фактотум хозяина дома. Он не сильно постарел. Такой же поджарый, сухой, немного сутулый. Теперь он, правда, не щурился, – с возрастом близорукость исчезла. Большие пронзительные, словно выслеживающие жертву глаза. У него давно уже есть свои почитатели и лизоблюды. Он их заслужил. Ведь Пейроль весьма богатый человек. Гонзаго щедро ему платит.
Часов около девяти, когда людской наплыв немного поредел, (что поделаешь, даже усердные биржевые маклеры иногда нуждаются в коротком перерыве, чтобы утолить голод), через парадные ворота на некотором расстоянии один за другим во двор вошли два человека, чья наружность совершенно не походила на внешность финансистов. Хотя вход был свободным, казалось, оба они чувствовали себя здесь не в своей тарелке. Первый пытался растерянность спрятать за нарочитой развязностью, другой, напротив, старался держаться как можно скромнее. На поясах у обоих в такт походке телепались шпаги, те самые длинные клинки, по которым за версту можно узнать профессионального мастера шпаги. Следует отметить, что после смерти Людовика XIV эта профессия вышла из моды. Регентство искоренило наемных убийц. Теперь если в высших кругах кого-нибудь и убивали, то это происходило не на открытой дуэли, а при помощи каких-нибудь ухищрений: например подсыпался яд в еду, одежду и т. п., – моральный прогресс, как видите, налицо.
Вновь прибывшие втиснулись в толпу. Первый усердно распихивал всех локтями, второй, наоборот, струился юрким ручейком, каким-то чудом ухитряясь продвигаться через толпу, ни с кем, ни приходя в соприкасание. Бравый наглец, попиравший дырявыми локтями, окружавшие его новые кафтаны и камзолы, имел внушительные завитые кверху усы; на голове его сидела потерявшая форму фетровая шляпа, она съехала так низко, что почти закрыла ему глаза. Его широкие плечи и слегка выпиравший живот покрывал кожаный кафтан – безрукавка. На нем были штаны, изначальный цвет которых определить уже было невозможно. Ржавая рапира во время ходьбы задирала полу наброшенного поверх всего плаща, наверное, с плеча самого дона Сезара де Базана, из чего мы справедливо заключим, что наш герой прибыл из Мадрида. У второго же, того что вел себя смиренно, шляпа была совсем без полей, – она прикрывала ему голову, как гасильник свечу. Под его длинным носом очень неуверенно пробивались на поверхность несколько белесых волосинок, которые видимо, надлежало почитать усами. Очень поношенный, на груди вместо пуговиц скрепленный кожаными штрипками кафтан, заплатка на заплатке штаны, сапоги с полуоторванными подметками, – вот и весь его наряд. Конечно, к такому одеянию куда больше пришлась бы подстать висящая на поясе чернильница, нежели шпага. И все – таки у него была шпага, которая словно подражая робким манерам хозяина, так же застенчиво шлепала его во время ходьбы по лодыжкам.
Перейдя двор, два молодца почти одновременно оказались перед дверью главного вестибюля; и, взглянув друг на друга краем глаза, каждый о другом, подумал одно и тоже:
– Нет, этому оборванцу, золотой дом не продадут.
Глава 2. Два призрака
И оба были правы. Если бы достославные Робер Макар и Бертран, нарядившись в костюмы мастеров шпаги времен Людовика XIV, проделали долгое, изнуряющее, полное опасностей, лишений, голода, столкновений с грабителями и прочих невзгод путешествие, они имели бы такой же жалкий, обшарпанный вид. Макар с нескрываемым сочувствием взирал на своего коллегу, который поднял до подбородка воротник, тщетно пытаясь скрыть отсутствие рубашки.
– Совсем дошел до ручки несчастный, – подумал он.
В свою очередь Бертран, плохо видевший лицо неизвестного собрата из-за его густых давно нечесаных косм, с искренним состраданием заключил.
– Этот бедолага позорит имя христианина. Горько сознавать, что человек, носящий шпагу, мог так опуститься. Уж я то, по крайней мере, выгляжу в границах приличия.
И он не без гордости окинул взглядом свое тряпье.
А Макар тем временем подумал:
– Я то, хотя бы, не вызываю к себе жалости, – и горделиво расправил плечи.
На пороге вестибюля появился с наглой, как и подобает, физиономией лакей.
Двое прибывших в унисон подумали:
– Конечно, этого бедолагу лакей не пропустит.
Макар подошел к дверям первый. Выпятив грудь и держа руку на эфесе шпаги, он надменно произнес:
– Я пришел покупать, оболтус!
– Покупать что? – лакей не расслышал последнего слова.
– Что мне понравится, охламон. Посмотри на меня хорошенько. Я друг твоего хозяина и чертовски богат. Усек?
Он взял лакея за ухо и оттащив его в сторону, уверенно прошел в здание. Когда лакей, потирая ухо, вернулся к дверям, перед ним предстал Бертран, с изысканной учтивостью взметнувший свою бесполую, похожую на детский горшок шляпу.
– Миленький мой, – Бертран доверительно понизил голос. – Я друг твоего хозяина, пришел к нему по вопросу… финансов.
Еще не вполне опомнившийся после общения с предыдущим посетителем лакей пропустил в дом и второго. Макар уже прошел в залу и, свысока поглядывая на обстановку, рассуждал:
– Да уж, славненько, видать, здесь живется!
Вошедший следом Бертран восхищенно пробормотал:
– А ведь мсьё Гонзаго совсем неплохо устроился. Совсем не плохо, хоть и итальянец!
Посетители находились в разных концах залы. Макар заметил Бертрана.
– Надо же! – недоумевал он. – Этого малого пропустили? Удивительно. Пресвятая сила! До чего же он страшон.
И Макар разразился смехом.
– Неужели сей оборванец, надо мой смеется? – опешил Бертран. – Кто бы поверил?
И он, придерживая бока, тоже засмеялся.
– Бесподобный чудак!
Заметив его смех, Макар подумал:
– Нет, тут что-то не так. Может быть, этот прохвост уже успел в темном переулке кого-нибудь обчистить, и теперь в его карманах звенят экю. Черт возьми, не худо бы с ним познакомиться!
– Как знать, – думал в эти мгновения Бертран. – Сегодня здесь можно встретить кого угодно. Нельзя судить по одежке. А что, если этот здоровяк кого-то вчера укокошил, и его мошну теперь распирают луидоры. Надо бы его немного прощупать.
К Бертрану приблизился Макар.
– Мое вам почтение! – сказал он, с достоинством кивнув головой.
– Мое почтение, мсьё! – почти одновременно с ним произнес Бертран и отвесил глубокий до пола поклон, после чего оба, как сжатая пружина, распрямились. Южный акцент Макара потряс Бертрана, в то время как тут его гундосого, будто помеченного хроническим насморком выговора в свою очередь задрожал Макар. Задрожал всем телом от головы до пят.
– Силы небесные! Возможно ли? Неужели это ты, милый плутишка Паспуаль?
– Господи, Твоя воля! Кокардас! Кок – к – к – ардас… Мла – а – адший! – заикаясь от нахлынувших чувств, произнес нормандец, и его глаза по обыкновению увлажнились. – Не могу поверить такому счастью! Неужели это, ты, ты, дорогой мэтр?
– Как видишь, собственной персоной и со всеми, как говорится, потрохами. Ах ты, крапленый туз, да обними же меня, дружище!
Он широко распахнул свои огромные руки. Паспуаль кинулся к старому другу и оба застыли в объятиях, напоминая две большие кучи тряпья. Их чувства были глубоки и искренни.
– Ну, хватит же! – сказал, наконец гасконец. – Подумать только, я опять слышу твой голос, мой милый шалопай!
– Девятнадцать лет разлуки! Не шутка, – бормотал Паспуаль, вытирая глаза рукавом.
– Святые угодники! – воскликнул гасконец. – Как ты обнищал. У тебя даже нет носового платка, неряха!
– Должно быть в проклятой толчее его у меня украли, – не моргнув глазом сымпровизировал Паспуаль. Кокардас порылся в своих карманах и, конечно, ничего там не найдя, с напускным возмущением заметил:
– Эх, серп им в жатву, этот мир просто кишит ворюгами. Эка незадача, мой любезный. Да. Девятнадцать лет! Как молоды были мы с тобой тогда!
– Не говори, возраст для безумств любви! А знаешь, в душе я по – прежнему молод!
– А я как и тогда так же лихо выпиваю.
Они помолчали, пристально глядя друг другу в глаза.
– Увы, дорогой мэтр Кокардас, – нарушил молчание Паспуаль, – прошедшие годы не пошли тебе на пользу.
– Честно говоря, старина Паспуаль, – ответил гасконец, в жилах которого к тому же пульсировала и кровь провансальца, – мне грустно это видеть, но ты еще больше подурнел.
Паспуаль, озарясь загадочной улыбкой, в которой одновременно читались скромность и гордость, ответил:
– Женщины думают иначе. Впрочем, не смотря на возраст, ты прекрасно выглядишь, все тот же твердый шаг, косая сажень в плечах, грудь колесом, живой взгляд. Только что тебя увидев, я подумал: «Черт побери, вот настоящий благородный господин!»
– То же самое подумал о тебе и я! – не на йоту не смутившись, заверил приятеля Кокардас.
– Это все благодаря женщинам! – зарделся польщенный нормандец. – Ты просто не представляешь, до чего благотворно они на меня влияют.
– Чем же ты, мой голубчик, занимался все время после… после того дела?
– После того… в траншеях замка Келюса? – повторил Паспуаль, и голос его задрожал. – Эх, лучше об этом не говорить. У меня перед глазами до сих пор горит взгляд Маленького Парижанина.
– Точно. Его глаза сверкали таким гневом, что казалось, озаряют ночную тьму.
– Как он со всеми расправился!
– Пресвятая сила! Какой град ударов, просто загляденье! Когда я думаю о той ночи, то чем дальше, тем больше осознаю, что нам следовало тогда бросить деньги в лицо Пейроля и стать на защиту Лагардера, так нам должна была повелеть честь мастера шпаги. Невер был бы сейчас жив! Но, видать, не судьба!
– Конечно, – тяжело вздохнул Паспуаль. – Именно так мы и должны были поступить.
– Не надевать тупые наконечники на шпаги, а грудью встать на защиту Лагардера, нашего лучшего воспитанника.
– А потом и нашего учителя! – дополнил Паспуаль, невольно снимая с почтением шляпу.
Гасконец с чувством пожал своему товарищу руку, и оба замолчали.
– Теперь поздно сокрушаться, – произнес, наконец, Кокардас. – Что упало, то пропало. Не знаю, как сложилась жизнь у тебя, мой дорогой, но у меня, если говорить честно, – неважно. Когда по нам стали палить из карабинов архаровцы Каррига, я через баню проник в замок, а ты куда-то исчез. Пейроль не взял нас, как накануне обещал, на службу к Гонзаго, а на следующий день всех отпустил, пояснив это тем, что наше пребывание в стране усилит подозрения против Принца, которые уже тогда у многих начали возникать. Пейроль кое-что нам еще заплатил, (меньше, конечно, чем обещал), и мы разбежались, кто куда. Перейдя границу Франции, я долго пытался набрести на твой след, – и все – безуспешно, как тебе известно. Сначала я прибыл в Памплону, затем в Бургос, потом в Саламанку, наконец, добрался до Мадрида.
– Испания дивная страна! – мечтательно заметил Паспуаль.
– Да перестань ты! Что там хорошего? Вместо благородной шпаги, повсюду сверкает разбойничий кинжал. Точно так же, как, увы, и в Италии. Вот там действительно благословенный край. Если бы не варварский обычай вести бой ножами, Италия была бы настоящим земным раем. Ну, хорошо. Короче, из Мадрида я перебрался в Толедо, из Толедо в Квидад – Реаль, потом Кастилью; – там мне пришлось поиметь несколько пренеприятнейших столкновений с местными алькальдами, после чего я ушел в Валенсию. Крапленый туз! Вот уж поистине роскошного вина попил я на Мальорке и в Сегрбе. Оттуда перекочевал в Каталонию, (меня нанял на службу один отставной офицер, он с моей помощью избавился от своего кузена). Тоже, скажу тебе, забавный край, – эта испанская провинция Каталония. На дорогах Тортозы, Таррагоны и Барселоны встречается много благородных господ, но у всех длинные клинки и тощие кошельки. В конце концов, поняв, что в моих карманах больше не осталось мараведи, я пересек Пиренеи в обратную сторону. Потянуло, понимаешь, на Родину. Вот вкратце и все, голубчик.
Гасконец вывернул свои дырявые карманы и показал брату Паспуалю их удручающую пустоту.
– Ну а ты-то как, рыбка моя?
– Я? – ответил нормандец, – улепетывал от кавалеристов Каррига до самого Баньер де Лушона. Поначалу я тоже намеревался попасть в Испанию, но повстречался с одним бенедиктинским священником, который, прельстясь моей благообразной внешностью, решил взять меня к себе на службу. Он направлялся в город Кель на Рейне, куда хотел доставить свои немалые сбережения в пользу общины бенедиктинцев. Я должен был нести его свертки и чемодан. Поначалу мы с ним двигались по одной дороге. Но потом получилось так, что я пошел своей собственной дорогой.
– А его багаж и деньги, небось, остались с тобой?
В ответ брат Паспуаль потупил взор и густо покраснел.
– Ты неисправимый плут, – с нежностью заключил гасконец.
– Ну, значит, добрался я до Германии. Вот уж где настоящий разбойничий вертеп. Ты говоришь, в Испании и Италии в моде кинжалы. Они хотя бы из металла, – и то хорошо. Немцы же дерутся пивными кружками. В Майенсе хозяйка гостиницы, где я остановился мало – помалу, освободила меня от дукатов бенедектинца. Она была так нежна и очень меня любила. И это, заметь, при живом-то муже! Ах, черт возьми, – прервал рассказ нормандец, – ну почему я так нравлюсь женщинам? Если бы не они, я давно бы уже имел свой домик в деревне, где было бы мне место в старости приклонить голову, маленький садик, с усеянными маргаритками лужайками. Поблизости журчит речушка. На берегу стоит моя мельница…
– А мельницей управляет розовощекая мельничиха, – вставил гасконец. – Ты по – прежнему горяч, как раскаленный металл.
Паспуаль с силой ударил себя кулаком в грудь.
– Проклятая страсть! – воскликнул он, молитвенно воздевая взгляд к небесам. – Она не дает человеку жить, мешает сколотить хоть немного денег на черный день!
Сформулировав свое философское кредо брат Паспуаль продолжал:
– Я, как и ты, бродил из города в город. Преподавал фехтование. При этом ни одного способного ученика. Скучная страна: все какие-то сытые, глупые, завистливые. Бездарные, ничего кроме луны, не способные воспеть поэты. В костелах не поют мессы, женщины… Впрочем о женщинах не буду, хотя их чары постоянно совращают меня с истинного пути и губят мою карьеру; наконец эта жесткая говядина, которую не разгрызть даже моими зубами; а вместо ароматного вина какая-то горько кислая пена, которую они называют пивом.
– Крапленый туз! – с решимостью произнес Кокардас. – Никогда не поеду в эту пакостную страну.
– Я побывал, – заканчивал рассказ брат Паспуаль, – в Кельне, Франкфурте, Вене, Берлине, Мюнхене и в разных других городах. Потом, как и ты, затосковал по родине, пересек Фландрию и вот, как видишь, здесь.
– Да здравствует Франция! – воскликнул Кокардас. – Нет на свете страны лучше нашей Франции, мой милый!
– Благородная страна!
– Родина лучших вин!
– Земля любви!
Немного успокоившись после патриотического дуэта, брат Паспуаль серьезно спросил:
– Но только ли отсутствие мараведи вкупе с тоской по родине заставили тебя пересечь обратно границу, любезный мой мэтр?
– А ты, сам-то, почему вернулся? Неужели только из-за ностальгии по Парижу? – вопросом на вопрос отозвался гасконец.
Паспуаль отрицательно покачал головой, а Кокардас удрученно опустил глаза.
– Есть и другая причина, – после короткого молчания пояснил он. – Однажды вечером на перекрестке улиц я лицом к лицу натолкнулся… угадай на кого?
– Понимаю, – Паспуаль побледнел. – Такая же встреча произошла и у меня в Брюсселе, после чего я бегом покинул бельгийскую столицу.
– Увидев его лицо, милый мой, я понял что в Каталонии мне больше делать ничего. Ничего не попишешь, дружок. В конце концов уступить дорогу Лагардеру не позорно!
– Не только не позорно, мэтр, но и в высшей степени благоразумно! Ты помнишь слова Лагардера тогда на дне траншеи у Келюса? – нормандец невольно понизил голос.
– Конечно, помню, – ответил гасконец. – Он сказал: «Все вы умрете от моей руки!»
– Так вот, уже началось. Нас в траншее было девять, если учитывать Лоррена, командира дезертиров. О его людях я не говорю.
– Девять прекрасных мастеров клинка, – задумчиво произнес Кокардас. – В конце боя они все остались на дне траншеи, – избитые, раненые, изуродованные, – но живые.
– Именно, так. И вот по прошествии лет первым покинули этот мир Штаупиц и Лоррен. Не смотря на угрюмый мужланский вид, Штаупиц имел семью. Лоррен, в прошлом человек военный, и испанский король пожаловал ему должность командира полка. Однажды Штаупица нашли мертвым под стеной его собственного дома в Нюрнберге. В его голове во лбу посредине было отверстие от шпаги, – и брат Паспуаль показал на себе соответствующее место.
Невольно повторив за нормандцем указующий жест, Кокардас подхватил:
– Полковник Лоррен умер в Неаполе, сраженный ударом клинка в лоб как раз между глазами. Те, кто знают и помнят страшную ночь в траншее, должны понять, что этот удар шпагой в середину лба – знак мести, о которой было объявлено.
– Все участники нападения на Невера разбрелись в разные стороны и в конце концов неплохо устроились, – вел дальше Паспуаль, – господин Гонзаго не обошел своей милостью никого, кроме нас с тобой. Пинто женился в Турине, Матадор открыл школу фехтования в Шотландии, Жоёль де Жюган, купив титул графа, поселился где-то в Нижней Бретони.
– Так, так, – подтвердил Кокардас. – Они были беззаботны и беспечны. А потом Пинто был убит в Турине, а Матадор в Глазго.
– Жоёля де Жюгана порешили в Морле, – продолжал брат Паспуаль, – и все, все убиты одним приемом.
– Удар Невера!
– Грозный удар Невера!
Они помолчали.
Кокардас тыльной стороной ладони откинул назад шляпу, чтобы утереть со лба пот.
– Остается Фаёнца, – вновь заговорил он.
– И Сальдань, – прибавил брат Паспуаль.
– Гонзаго этих двоих наградил особо щедро. Фаёнца получил дворянский титул «шевалье».
– А Сальдань – барона. Но придет и их черед.
– Рано и поздно, – пробормотал гасконец, – придет и наш с тобой.
– И наш тоже, – повторил, дрожа, Паспуаль.
Кокардас вдруг распрямился.
– И все – таки, – решительно произнес он. – Знаешь что? Когда, сраженный его справедливым возмездием, я с дыркой во лбу упаду на землю, если Всевышний оставит мне немного сил, я скажу Лагардеру, как когда-то: «Эй, малыш, ну протяни же мне руку, и чтобы я со спокойной душой протянул ноги, прости старого Кокардаса!» Господи, Твоя воля! Больше мне ничего не надо.
В глазах Паспуаля появились слезы и он сказал:
– Я тоже буду умолять его о прощении, но постараюсь сделать это чуть раньше, чем он нанесет мне свой страшный удар.
– Что ж, в добрый час, дружок! Как бы то ни было, пока что дорога во Францию для Лагардера закрыта. По крайней мере, в Париже его нет.
– Конечно, нет, – повторил нормандец не очень уверенно.
– На худой конец, на всем свете здесь как раз то место, где менее всего можно опасаться его встретить. Поэтому я сюда и пришел.
– Я – тоже.
– Кроме того, не мешает напомнить о себе принцу Гонзаго.
– По-моему, он нам кое-что задолжал.
– Сальдань и Фаёнца могут нам составить протекцию.
– И мы сделаемся такими же сиятельными синьорами как они.
– Конечно, дружок, мы с тобой будем шикарными аристократами.
Гасконец снял шляпу и, будто шутя, виртуозно исполнил перед другом приветственный реверанс, в ответ на что, нормандец серьезно заметил:
– Я умею достойно носить костюм дворянина.
– Когда я постучал в новый дом Фаёнца, – перевел на другое Кокардас, – слуга мне доложил: «Господин шевалье, утомился и сейчас отдыхает». Каково? – Кокардас подернул плечами, – «Господин шевалье», видите ли, «отдыхает». Ведь было же время, когда он стелился передо мной, так трава!