Юность Лагардера

Глава II

Паломничество Пейроля

Родина Вергилия, Мантуя, издавна слыла прочнейшей из крепостей Италии, а мантуанцы всегда были склонны к предпринимательству: с древних времен в городе существуют текстильные и канатные фабрики, селитряные заводы и типографии, которые приносят прибыль и поныне.

С 1328 года Мантуя принадлежала роду герцогов Гонзага – и благоденствовала при них до той поры, когда бразды правления перешли в руки Карла-Фердинанда IV – того самого, к которому устремился младший Пейроль.

Если вы хотите составить впечатление о мантуанских Гонзага, стоит только зайти в храм Санта-Мария-делла-Грациа и осмотреть их надгробия, достойные королей.

Истинное чудо являет собой и герцогский дворец – Палаццо дель Те, который строил Джулио Романо, друг и ученик самого Рафаэля. Романо был искуснейшим живописцем и зодчим; если бы Папа не ценил выше всех Рафаэля, он бы, возможно, решил доверить работы в соборе Святого Петра и в Ватикане именно Джулио.

Живя в этом редкостно роскошном дворце своих предков, Карл-Фердинанд, однако, ощущал себя нищим. А уж как ему досаждали кредиторы! Разумеется, его светлости не грозила долговая тюрьма и распродажа имущества, но никто не хотел уже поверить ему в долг и ссудить его деньгами. В долг дают лишь людям обеспеченным, а герцог Мантуанский последние два-три года таковым не являлся.

– La mattina una messetta, l’apodinar una bassetta, e la notte una donnetta, – часто повторял он присловье, означающее: «Утром – месса, днем – игра, вечером – любовь». Герцог строго соблюдал это венецианское правило веселой жизни.

Вступив во владение отцовским наследством, он тут же стал черпать полными горстями из сокровищниц дворца. Ничто он не считал чрезмерным роскошеством или расточительством. Скоро по всей Италии заговорили о щедрости Карла-Фердинанда, легкости, с какой он разбрасывал флорины, – и вот блестящего герцога Мантуи окружил поистине королевский двор.

Ищущие приключений или пропитания господа; всякие чародеи, алхимики, шуты; художники, скульпторы, музыканты, которые наперебой предлагали свои услуги по части росписи помещений, ваяния и лепки, постановки опер; актрисы, танцовщики и танцовщицы, стремящиеся перещеголять друг друга; само собой, доступные женщины, обманутые мужья, девицы, жаждущие заполучить богатого и щедрого друга, – вот кто был в свите Карла-Фердинанда IV.

Вся эта публика его тешила, льстила ему, ела, пила, любила за его счет и ловила золото, сыпавшееся из холеных рук его светлости. Мантуя стала самой веселой столицей в Европе – двор Людовика XIV рядом с ней показался бы унылым. Все проводили время в непрерывных удовольствиях, развлекая себя звуками мандолин, балетами, фейерверками, а главное – мимолетными галантными приключениями.

Такова была жизнь при дворе его светлости, меж тем как вне его дело обстояло иначе. Никогда до этого ни один из Гонзага не возбуждал у подданных такой ненависти. Бедняки проклинали герцога. Купцы желали погибели злодею, разорявшему их непомерными налогами. Слуги Божий осуждали его беспутство, скандальные любовные похождения, а более всего ночные оргии, которые стали притчей во языцех. Добродетельные же матроны винили его в том, что непотребным поведением он оскорблял свою супругу Винченту, черноволосую дочь герцога Гвасталльского.

Бедная Винчента! Уж она-то никак не заслужила подобного обхождения!

На шестнадцатом году жизни, чистая, как свежераспустившаяся лилия, она уступила пылким ухаживаниям своего кузена Карла-Фердинанда – тем более что перед глазами у нее был пример сестры Дории, которая теряла голову от блаженства, слушая, как у ног ее вздыхает молодой французский дворянин Рене де Лагардер. Обе четы были обвенчаны в один день.

Винчента пренебрегла предостережениями отца, не одобрявшего этот союз: он-то хорошо знал пороки и слабости герцога Мантуанского. В сердце девушки скорее нашли отклик благодушные мечтания матери, которая говорила:

– Карл-Фердинанд еще так юн, твоя любовь преобразит его! Разве он сможет противиться силе твоего ума, твоему обаянию, молодости, красоте? Ты станешь его ангелом-хранителем…

Сердобольная герцогиня искренне верила, что натура Вин-ченты одержит верх над дурными задатками мужа и наставит его на истинный путь – единственный, ведущий к счастью!

Но герцогиня, как, впрочем, и ее супруг, не знала тайны Карла-Фердинанда.

Уже целых два года тот любил Дорию!

Он любил ее, как только может любить человек его склада и темперамента. Белокурая красавица возбуждала его сладострастие. С какой хищной радостью он бы вырвал ее из родно – го гнезда, чтобы запереть, словно в клетке, у себя во дворце и сделать своей игрушкой!

Но благоуханная роза, жар-птица его мечты, вдруг полюбила – и кого же? Захудалого дворянчика Лагардера! Мантуанский герцог был взбешен.

Мало того что этот проныра отнял у него руку желанной Дории… Карл-Фердинанд испугался, как бы еще ее отец не назвал единственными своими наследниками именно супругов Лагардер. Выход был один: скорее, возможно скорее жениться на Винченте Гвасталльской!

Винченте быстро открылась правда. Всего несколько дней провел мантуанский герцог в плотских утехах со своей юной женой, этим свежим, невинным созданием, – и оставил ее… Впрочем, будучи учтивым и утонченным вельможей, он не нарушил при этом правил приличия.

На людях Карл-Фердинанд держался с герцогиней в высшей степени любезно – и, как говорится, старался предупредить любые ее желания.

Но вечерами он больше не сопровождал супругу в ее опочивальню – это сверкающее позолотой святилище Амура…

Герцогиня была женщина светская. Эта перемена никак не отразилась на ее поведении. Можно было подумать, что она счастлива… Она не выдала своей тайны даже родителям, решившись на обман, дабы не омрачать их старость мыслями о неблагополучном ее замужестве.

Молча несла она свой крест и теперь, когда матушка ее скончалась, а отец понемногу угасал.

Все это Пейроль-младший выведал по пути из Гвасталлы в Мантую от нанятых им ради охраны четырех рослых молодцов. Они скакали на резвых лошадях долиной реки Минчо, что вытекает из Лаго-делла-Гварда, несет свои воды через Мантуанское озеро и впадает в По. Это была хорошая дорога, оживленная и, следовательно, совершенно безопасная. Но у Пейроля было при себе все золото его отца, так что его бросало в дрожь от одной мысли, что на него могут напасть и ограбить.

Впрочем, страхи страхами, а набрать телохранителей побудило его еще и желание явиться в Мантую для пущей важности со свитой. Ибо Антуан небезосновательно думал: «И так я тут всем кажусь чужаком и молокососом. А если я к тому же въеду в город, словно какой оборванец, гордец Гонзага, пожалуй, и взглянуть на меня не захочет».

Руководствуясь этим соображением, Пейроль завербовал к себе в отряд бравых красавцев, которые гарцевали на добрых лошадях. В траттории, где Антуан поселился после смерти отца, вчерашний студент коллежа в Бове без труда отыскал нужных людей. Тогда в любом итальянском городишке хватало лихих молодцов, готовых запродать свой кинжал или шпагу всякому, кто даст им достаточно полновесные и звонкие гарантии.

Пейроль в первый же вечер смог остановить свой выбор на четверых подходящей внешности мастерах клинка. Сердце его защемило, слезы навернулись на глаза, когда он развязывал свой кошелек… «Что ж, надо – значит, надо», – думал он, извлекая из темных его глубин блестящие луидоры.

Вдобавок жестокий удар, который был нанесен его скупости, смягчило впервые испытанное им тщеславное ощущение собственного могущества и власти над людьми.

При этом в дороге Антуан держал себя по-свойски и в первой подвернувшейся им харчевне, спросив на всех вина, услышал кое-что от своих удальцов. Ведь этим авантюристам были ведомы тайны всех знатных семейств Апеннинского полуострова, все скандалы, все сплетни…

– Что надо этим бродягам? – вскричал герцог Мантуанский, видя, что Пейроль со своим храбрым воинством въехал к нему на двор. – Как они посмели сюда явиться?

В тот день он был сильно не в духе.

По герцогству ходили тревожные слухи, будто мантуанские купцы и мещане, не вынеся все новых поборов, сговорились ворваться во дворец и выбросить государя из окна. При этом некоторые из герцогских наушников сообщали чудовищные, хотя, быть может, местами не слишком правдивые подробности заговора.

«Уж не послан ли это ко мне сброд депутатов?» – гневно подумал герцог, стоя у окна своей спальни. Уже много ночей его светлость одолевала бессонница, и теперь, несмотря на белый день, он все еще безуспешно пытался уснуть.

Меж тем Пейроль во дворе изображал из себя вельможу: подождал, пока кто-то из его свиты спешится, после соскочил на землю сам и отдал повод «оруженосцу». Затем он поманил одного из герцогских слуг, гревшихся на солнце:

– Эй ты, висельник, поди-ка сюда!

Когда же тот подбежал, Антуан, не глядя на него, небрежно приказал:

– Скажи хозяину, что прибыл господин де Пейроль, у которого к его светлости важное и срочное дело. Важное и срочное – понял?

Выслушав доклад слуги, Карл-Фердинанд нахмурил свои черные, будто тушью выведенные брови.

– Что за вздор? Нет там никакого де Пейроля! Мне ли не знать этого старого негодяя!

Тут он внимательно вгляделся в лицо юноши, одетого в траур.

– Per Baccho![26] – выругался герцог. – Этот малый очень похож на интенданта моего почтенного тестя! Что за наваждение?

До Мантуи еще не дошла весть о скоропостижной смерти Пейроля-отца.

Так как герцог – обыкновенно сама любезность – в тот день был в скверном настроении, он подумал: «Верно, старый лис решил послать своего родича, чтобы выудить у меня денежки!»

И, придя в ярость, крикнул слуге:

– Скажи этому оборванцу, пусть убирается! Я его не знаю и знать не желаю!

Однако никакой итальянец, будь он даже самого низкого звания, не передаст подобного приказания дословно. Так что, вернувшись к Пейролю, лукавый слуга в изысканнейших выражениях объявил просителю, что в аудиенции отказано.

Юноша ничуть не смутился, но, заметив, что слуга поглядывает исподтишка на некое открытое окно, хладнокровно сказал:

– Любезный, произошло некоторое недоразумение. Его светлость, как видно, не понял, что я сын одного из ближайших его друзей – ныне, увы, уже покойного. Так ответь мне… – Он указал рукой на то окно, которое притягивало к себе взоры лакея: – Его светлость, вероятно, там? Я так и знал!.. А не с дамой ли? Нет? Чудесно! Тогда попрошу передать всемилостивейшему господину герцогу одну вещицу, которая послужит мне лучшей рекомендацией…

С этими словами юный плут на глазах у невозмутимой свиты и лакея, который разинул от изумления рот, развязал тесемки своего объемистого кошелька, извлек оттуда нечто, завернутое в тряпицу, и бережно, словно мать распеленывает ребенка, принялся освобождать сей загадочный предмет от покровов.

– Вот, гляди, – улыбнулся Антуан.

Это оказалась гроздь мускатного винограда.

Карл-Фердинанд тоже напряг зрение – и вдруг, переменившись в лице, перегнулся через подоконник и крикнул путнику в трауре:

– Входите, сударь, я жду вас!

Как ни был самоуверен младший Пейроль, он все же оробел при виде высокомерного герцога Мантуанского, который сидел в кресле, небрежно перекинув ногу за ногу, и презрительно глядел на него из-под полуопущенных век.

Карл-Фердинанд и в домашнем платье выглядел по обыкновению импозантно: тонкое бледное лицо, стройная белая шея в пене изящных кружев, холеные руки, выглядывающие из венецианских манжет, иссиня-черные крупные локоны, казавшиеся дорогим парадным париком.

Все в этом государе обличало гордость и твердую волю в сочетании с прирожденным даром притворства: и резко очерченные дуги бровей, и орлиный нос, и живые каштаново-бархатные глаза, вдруг загоравшиеся золотистыми искорками, и тонкие алые губы…

Хотя Антуан еще не так хорошо разбирался в людях, герцога он раскусил с первого же взгляда: «Блестящий вельможа, но служить ему будет непросто».

Не поведя и бровью, смотрел Гонзага на этого юнца, который, согнувшись пополам в поклоне, мел пером шляпы пол и мямлил:

– Государь… почитаю высочайшей честью засвидетельствовать вашей светлости…

Герцог оглядел его с головы до ног с нескрываемым недовольством и подумал: «Экий скользкий малый… на дворянина совсем не похож… Не то учителишка, не то судейский, не то лавочник… кто знает, что там у него в ножнах! Уж не вертел ли? Словом, надо спровадить его поскорее».

Не предложив юноше сесть, Карл-Фердинанд томным голосом сказал:

– Что вам угодно, молодой человек? Разве вы не слыхали, что я нездоров?

Обескураженный весьма прохладным приемом, Пейроль так и застыл в поклоне, не решаясь поднять глаза на герцога. Однако мысль о виноградной кисти очень скоро придала ему смелости. Как бы ни пытался Карл-Фердинанд изображать из себя небожителя, он тем не менее всецело в руках у него. У Антуана!

– Государь, – сказал он тихо, – если бы не мое искреннее желание защитить интересы столь могущественного властителя, я бы никогда не перешагнул порога вашего дома. Быть может, я поступил дерзко…

– Несомненно, – сухо сказал герцог.

– Простите же великодушно и предоставьте мне изложить то, с чем я, сын небезызвестного вам Сезара де Пейроля, ехал сюда из Гвасталлы.

Карл-Фердинанд не возразил, и Антуан бойко повел свою речь дальше:

– Когда я попал в Гвасталлу, меня заинтересовал сочный виноград, который подают у его светлости герцога – да продлит Господь его дни! Мне еще подумалось: Страстная неделя – и вдруг столь роскошный дар лета! А потом я нашел вот этот пузырек… Разрешите же, сударь, вернуть его вам!

И он вынул из кармана склянку с ядом Медичи.

Герцог Гонзага побледнел, однако промолчал и только пристально поглядел на Пейроля. Не зная о смерти своего сообщника, он терялся в догадках. Кто же стоит перед ним – простой ли проходимец, которому удалось проникнуть в его страшную тайну, или вымогатель, действующий по поручению старого Пейроля. Наконец герцог бесстрастно проговорил:

– Сударь, мне странны ваши темные намеки, и я советую вам как следует усвоить: всякому, кто вздумает докучать Карлу-Фердинанду Четвертому из рода Гонзага, остается только помолиться Богу. Вы меня поняли?

Пейроль улыбнулся и ответил:

– Я ведь принял меры. Прежде чем отправиться сюда предложить свои услуги вашей светлости, я вручил стряпчему, хранившему завещание драгоценного и приснопамятного моего отца, некий запечатанный пакет, содержащий сведения об одном особом сорте мускатного винограда и флакон с жидкостью, улучшающей вкус золотистых сицилийских гроздьев… – Он бросил склянку на ковер и расхохотался: – А в этой бутылочке, государь, – aqua simplex, обычная вода!

«Ну-ну, – подумал герцог, не теряя, однако, самообладания, – а малый-то, оказывается, не промах… Придется быть с ним поосторожнее».

И он невозмутимо указал молодому Пейролю на кресло. Тот сел, довольно отметив про себя: «Как видно, шансы мои повышаются. То-то же!»

После недолгого молчания, которого юноша не пытался нарушить, Карл-Фердинанд сказал:

– Вы только что произнесли слова о своем приснопамятном отце. Неужели достойного интенданта моего тестя уже нет в живых?

– Увы, со вчерашнего дня он покоится под одной из плит собора Святого Павла… Наипредусмотрительнейший из отцов, он спешно вызвал меня к себе, когда понял, что жить ему осталось недолго. И в первую же ночь после моего приезда в Гвасталлу его сразил апоплексический удар.

Слава небесам, в своей печали я утешен хоть тем, что отец успел поведать мне о том, что заботило его перед смертью, и в частности о справедливых притязаниях вашей светлости…

Щеки герцога порозовели.

– То, чем издавна владели Гонзага, – заявил он, – обязано остаться у них!

– Вне всякого сомнения, – согласился Пейроль.

С этой минуты высокомерного Карла-Фердинанда как подменили. Видя, что Пейроль-младший готов служить его интересам, герцог встал, направился к торопливо вскочившему юноше и ласково протянул ему руку.

– В лице вашего отца, друг мой, – произнес он с чувством, – я потерял надежного союзника. Но мне кажется, что вы, несмотря на свою молодость, а может быть, как раз благодаря ей, не только замените, но и превзойдете его. Не правда ли?

– Конечно, государь, – ответил без ложной скромности Пейроль, – а как же иначе?

С этими словами он закрыл окно, проверил, нет ли кого за дверными портьерами, затем приблизился к Карлу-Фердинанду и прошептал:

– Герцог Гвасталльский угасает. И месяца не пройдет, как он упокоится в соборе Санта-Кроче. Времени осталось немного, так что нам следует поторопиться. Мой отец кое-чего не предусмотрел. Так позвольте мне, государь, изложить, что надумал я.

Глава III

Счастливое семейство

Русло реки Гав-де-По выше Лурда окаймляют вначале пологие холмы, между которыми тянется Лаведанская долина, от места же, где Гав сливается с Котре, начинаются крутые горы. Иные из них достигают трех тысяч метров, и их вершины, покрытые вечными снегами, купаются в лазури.

На границе этих двух местностей, там, где равнину сменяют горы, находится Аржелес-Газо.

В те времена, о которых мы повествуем, Аржелес представлял собой настоящую глухомань – едва ли не край света.

Подобные уединенные уголки земли словно созданы для влюбленных. Что бы там ни говорили, истинное счастье способны познать только несуетные люди. Надо уметь довольствоваться малым, пить лишь ключевую воду и жить одной любовью – и тогда вам откроется настоящее блаженство.

Именно любовью и жили в Аржелесе Рене де Лагардер и его жена; пища их была скудной, и одного только было на их столе всегда вдоволь: жареных каштанов.

Да и как еще, если не по любви, тут оказалась бы молодая красавица итальянка знатного происхождения? Дория Гонзага Гвасталльская провела детство и юность среди роскоши, окруженная толпой слуг. Нарядам ее позавидовали бы германская императрица и венгерская королева! Она пила из драгоценных кубков и ездила на породистых лошадях. Ей кланялись кардиналы, и благороднейшие вельможи почли бы за великое счастье получить ее руку.

И вот она поселилась в родовой усадьбе Лагардеров. Это было провинциальное жилище без всяких претензий: только башня и голубятня говорили о том, что оно дворянское. Дом был выстроен из золотистого туфа; по стенам к черепичной крыше тянулся вверх виноград, а вокруг благоухали кусты жимолости и жасмина. В ясные дни дом был весь залит солнцем, из окон же открывался то возвышенный, то печальный – смотря по времени года – вид.

Счастливо текла здесь жизнь госпожи де Лагардер. Радостная, беззаботная, она вполне довольствовалась властью над двумя служанками-беарнезками[27], преданной горничной Сюзон Бернар и тремя лакеями, которые помогали и в доме, и в поле и были на посылках. Мало было надо, чтобы блистательная дочь герцога Гвасталльского весь день пела от счастья: лишь бы муж утром обнял ее и в восторге прошептал:

– Дория, Дория, золотая моя!

Любовь словно птица: витает там, где захочет. Рене де Лагардер, едва представ перед красавицей герцогской дочерью, сразу же завоевал ее сердце.

Это был настоящий гасконский дворянин: стройный, крепкого телосложения, с голубыми, отливающими сталью глазами. Красотою он мог бы сравниться, а то и поспорить с дворянами Италии. Ибо в его облике не было ни намека на их изнеженность, женственность: одно лишь мужественное французское изящество, каким был так славен король Генрих IV. Не это ли пленило Дорию? Как знать… Истинные влюбленные неспособны объяснить, за что они любят.

После свадьбы, покидая вместе со своей женой герцогский дворец в Гвасталле, Рене мог сказать, подобно завоевателю Галлии[28]: «Пришел, увидел, победил». Был миг, когда безмерность счастья даже испугала его. Вдруг, думал он, жена, пожертвовавшая для него всем, в конце концов не выдержит однообразия деревенской жизни и затоскует в глуши? Но Дория только посмеялась над его опасениями и развеяла их, решительно объявив:

– Хоть на край света, где ни души вокруг, – лишь бы с тобой, саrо mio![29]

Время оказалось не властно над этими словами. Дория наслаждалась обществом своего мужа и забыла ради него весь мир.

Однажды, вскоре после приезда в Аржелес, Рене де Лагардер, в который уже раз любуясь своей женой, нежно спросил ее:

– Хочешь, отправимся зимой в Версаль? Это будет чудесная поездка! Неужели ты не мечтаешь блеснуть при французском дворе? Твое происхождение позволяет тебе рассчитывать на достойный прием – да и мы, Лагардеры, издавна обладаем привилегией сидеть в карете короля! Ты не знала об этом? Правда, титулов нам даровано не было, однако род наш очень древний и дал Франции немало славных рыцарей. К тому же я служил в мушкетерской роте господина д’Артаньяна.

Дория только недоуменно поглядела на своего Рене.

Сколько женщин во Франции – да и во всей Европе – жило неосуществимой мечтой показаться в Версале! Однако дочь герцога Гвасталльского об этом даже не помышляла. Она любила мужа – и была совершенно счастлива.

Впрочем, Рене де Лагардер не отступился. Он не искал почестей для себя – но не хотел, чтобы его жена называлась просто госпожой де Лагардер, и задумал получить графский титул. Тайком от Дории Рене написал одному из друзей, который имел доступ к Королю Солнце, прося найти способ представить ко двору свою жену. С притязаниями на титул он предпочел пока повременить.

А спустя всего несколько дней Дория, зардевшись от радости и волнения, шепнула на ухо любимому, что у них будет наследник. Молодая женщина не сомневалась: она родит своему мужу сына!

Рене разделил ее радость, но одновременно и обеспокоился. Осознав, что превращается из влюбленного молодожена в отца семейства, он задумался о будущем…

Если родится сын, нужно будет дать ему достойное воспитание, поместить в коллеж, представить ко двору, словом, вывести в люди. Если дочь – еще больше хлопот: придется собирать приданое…

Только сейчас Рене де Лагардер заметил, как скудно он живет: прежде его целиком поглощала любовь. Он отдал себе отчет, что денег у него нет, что его скромное поместье приносит ровно столько доходов, сколько требуется для двоих непритязательных людей, что земли его заброшены и поросли бурьяном – и что его обожаемая Дория носит самые простые платья…

Вы спросите: как могло случиться, что дочь богатейшего властителя Италии покинула родительский кров без гроша за душой? Вот как это было.