Юность Лагардера
Рене тоже улыбнулся.
– Господин губернатор, – сказал он, – несколько месяцев назад я бы не соблазнился этим лакомством. Все счастье для меня заключалось в любви и безмятежной жизни – ибо только это, что бы там ни говорили гордецы и честолюбцы, способно дать истинное удовлетворение сердцу и уму. Но теперь, граф, все видится мне в ином свете: ведь я отец! Мой сын Анри вправе воспользоваться этим наследством, и ради него я соглашаюсь.
Граф д’Аркашон поклонился:
– В таком случае, милостивый государь, благоволите подписать вот это.
И он вручил Лагардеру документ, в котором тот признавал себя вассалом Людовика XIV, последний же обязывался выступать гарантом его власти над герцогством.
Граф д’Аркашон был недалек от истины: гвасталльское наследство едва не дало повод к войне. Впрочем, германский император, только что крепко битый, не решился ссориться с французским королем. Он посоветовал герцогу Мантуанскому подать в суд и одолжил денег для ведения тяжбы.
Карл-Фердинанд обратился в парижский парламент с иском о признании за ним и за его женою прав на Гвасталлу по причине их кровного родства с герцогом Гонзагой.
На головы бедных Лагардеров обрушилась настоящая бумажная лавина. Проводив пришедшего с первой такой бумагой судебного исполнителя, Рене впал в отчаяние:
– Как же нам выдержать эту борьбу? Ведь надо будет оплачивать судебные издержки, нанимать адвоката – а мы и так едва сводим концы с концами!
Но Дория, засмеявшись, прильнула к мужу:
– Хорошо, что не во всем послушалась я тогда моего гордого гасконца!
– Что это значит, душа моя?
– А вот послушай! Ты отказался от моего богатого приданого – и я не стала с тобой спорить. Но ты разрешил мне взять с собой мои девичьи украшения – а я к ним добавила еще и горсть золотых монет, которые нам теперь будут очень кстати!
А через короткое время чета Лагардеров получила послание от Карла-Фердинанда. Герцог Мантуанский с притворным прискорбием писал, будто бы из-за болезни жены не сумел вовремя объясниться с горячо любимыми французскими родственниками по поводу этой недостойной возни вокруг гвасталльского наследства. Уже в этом он лгал: на самом деле Винчента, уставшая от унижения, на которое обрекало ее беспутство мужа, решила удалиться от мира и поселиться в одном из монастырей…
Далее хитрый интриган перекладывал на германского императора всю ответственность и за переворот в Гвасталле, и за процесс, проходящий в парижском парламенте. Он же, Гонзага, тут ни при чем: с него и Мантуи довольно!
В заключение Карл-Фердинанд сообщал, что, дорожа более всего добрыми семейными отношениями, он в скором времени рассчитывает навестить своих гасконских родственников.
И Лагардеры поверили в искренность его намерений, полагая, что все люди должны быть столь же честны, как и они сами.
Покровительство короля оказало свое действие, и процесс окончился довольно быстро. Однажды у дома Лагардеров вновь появился славный господин де Фоваз; его открытое лицо торжествующе сияло. Он отдал повод лакею и во весь голос закричал:
– Победа!
Услышав весть, привезенную посланцем господина д’Аркашона, супруги на радостях кинулись друг другу в объятия.
– Спасены! – смеялись они сквозь слезы. – Наследство останется у малыша Анри, и он будет итальянским герцогом! Сам король Франции назовет его своим кузеном! Да здравствует юный Генрих Гвасталльский!
Какие розовые мечты лелеют родители над колыбелью своего дитяти! И как же обыкновенно потешается над ними неумолимая судьба!
Так ли безоблачно было будущее Анри де Лагардера? Верно ли, что его отныне ожидала лишь безбедная юность, не ведающая тревог зрелость и столь же спокойная, обеспеченная старость? Взяв на себя роль добросовестного хроникера, мы обязаны изложить ход дальнейших событий, но не вправе торопить их…
Итак, сообщаем: новость, доставленная господином де Фовазом, послужила поводом для веселой дружеской пирушки, жертвами которой пали ни в чем не повинные куры с гусями да добрый молочный поросеночек…
Глава VI
Полюбовное соглашение
Меж тем как Лагардеры ликовали, курьер из Франции привез Карлу-Фердинанду в Гвасталлу дурную для него весть: большая палата парижского парламента признала законным завещание покойного герцога Гвасталльского. Решение это доведено до сведения Рене де Лагардера и его жены.
Антуан де Пейроль, выслушав это сообщение, испытал одновременно радость и досаду. Приспешник самозваного правителя Гвасталлы соображал: «Если Гонзага получит еще один титул и будет богат, если его перестанут донимать кредиторы, то захочет ли он знаться со мной? А вот если он по-прежнему будет нуждаться в деньгах, а стало быть, и в верном подручном для исполнения своих замыслов, то какие заманчивые возможности откроются тогда перед хитроумным сыном Сезара де Пейроля!»
Жадный и коварный, Антуан за последнее время сумел добиться многого.
Как известно, после смерти старого герцога Гвасталльского к власти при помощи имперских рейтаров и улан пришел его мантуанский зять. Однако на самом деле от имени Карла-Фердинанда в Гвасталле правил недавний парижский студент – и правил сурово!
Никогда еще из местных обывателей не выжимали столько золота. Никогда прежде бремя налогов не было таким тяжким.
В прохладе церквей и палаццо втайне плелись сети заговора: горожане не желали мириться с всевластием новоявленного деспота. Помочь им обещали и мантуанские дворяне.
Разумеется, Пейроль, действуя именем своего государя, старался не из преданности ему и даже не из властолюбия. Он заботился только о собственной выгоде, полными горстями черпая из герцогской казны. Юный мошенник оказался куда предприимчивее покойного батюшки: знакомые читателю рыцарские доспехи, по-прежнему стоявшие во дворце в покоях Сезара де Пейроля, уже были набиты золотыми монетами до середины набедренников.
Что же до самого герцога Мантуанского, то он, проводив в монастырь супругу, предавался теперь в гвасталльском дворце всевозможным наслаждениям. Пиры следовали за пирами, партию в бассет сменяла партия в ландкнехт[34]. Строгие прежде залы и кабинеты – свидетели благочестивой жизни старого герцога – наполнились звуками скрипок, топотом танцующих и женским смехом: блеск золота манил в Гвасталлу все новых красавиц…
Пейроль был вторым лицом в герцогстве, так что его расположения добивались многие. Пьяницей и обжорой он не стал, однако к женским прелестям был неравнодушен и красоткам в их просьбах отказывал редко, требуя, впрочем, плату вперед и натурой.
Раздумывая над донесением прибывшего из Франции курьера, мошенник осознал, что его судьба вот-вот круто изменится и сладкая гвасталльская жизнь отойдет в область воспоминаний. Однако терять знатного покровителя он вовсе не собирался и хотел, невзирая на вердикт парижского парламента, предложить средство поправить дело, дабы доказать его светлости свою незаменимость.
Все как следует взвесив, Антуан направился с докладом к Карлу-Фердинанду.
…Герцог был не один. Когда Пейроль по праву ближайшего советника запросто распахнул двери его кабинета, там помимо хозяина находились еще двое молодых людей и четыре хохочущих девицы. Компания пировала.
Гонзага гневно обернулся к вошедшему.
– Как ты посмел сюда явиться? – вскричал он. – Разве ты не видишь, что я занят?
– Государь, – ответил ловкач, поклонившись, – мне надобно немедля поговорить с вашей светлостью наедине. Дело весьма важное.
– Черт побери! – вышел из себя герцог. – Каков наглец! Палка по тебе плачет! Ведь сказано тебе, что мне недосуг… И потом, – добавил он, помолчав, – тут все свои, и у нас друг от друга секретов нет.
Судя по тому, в каком беспорядке находились туалеты дам, недостойный супруг Винченты не лгал: даже Пейроль мог посматривать исподтишка на прелести легкомысленных герцогских подруг. Сегодня, однако, у него были совершенно иные интересы.
– Ваша светлость, – ничуть не смущаясь, продолжал он, – прогневается на меня, если я не открою вам теперь всей правды. Государь, ваша тяжба проиграна!
Пейроль, не заметив, что под рукой у герцога лежала тяжелая трость, подошел на свою беду слишком уж близко…
Герцог, побледнев от бешенства, закусил губу, проворно схватил трость и под визг девиц прогулялся ею по хребту Антуана.
– Мерзавец! Негодяй! – подкреплял он крепкой бранью каждый удар.
Только сломав трость, герцог успокоился и рассмеялся пьяным смехом.
– Ну, отвел душу! Кажется, – пояснил он гостям, – будто я отдубасил этих крючкотворов из парижского парламента! – Пейролю же пообещал: – За испорченное платье я сполна уплачу тебе; закажи новое и пошли мне счет!
Антуан был из тех, которые радуются, когда их бьют: ведь такие люди не преминут взыскать с хозяина за нанесенный им ущерб…
Улыбаясь, герцог вернулся на место, налил себе шампанского и объявил:
– Друзья мои, мы разорены! Судьи французского короля признали завещание покойного герцога Гвасталльского законным.
Сотрапезники встретили это сообщение соболезнующими возгласами, но герцог только отмахнулся:
– Пока император не сказал своего слова, спор не решен. Так что давайте петь, пить и любить!
И он повелительным жестом отпустил Пейроля.
А через несколько часов Антуана разбудил лакей, посланный Карлом-Фердинандом. Поспешно одевшись, юный плут прошел в герцогскую спальню – ту самую, где не так давно испустил свой последний вздох блаженной памяти прежний правитель Гвасталлы.
Гонзага еще не ложился.
Хмель с него сошел, и он снова стал вежлив. Расхаживая с озабоченным видом взад-вперед по комнате, Карл-Фердинанд советовался с сообщником:
– Не знаю, что мне и делать, друг мой. Решение парижского парламента обжалованию не подлежит. Французского короля император боится чрезвычайно. Пока дело было не закончено, он еще мог давать мне войска. Но теперь приговор вынесен, и он наверняка отзовет из Гвасталлы своих рейтаров и улан, чтобы не создавать casus belli[35].
Антуан хмуро подтвердил:
– Все верно: на судейские мантии членов парламента бросает отблеск корона Людовика Четырнадцатого, рядом с их весами лежит его меч… Если императорские войска не уйдут отсюда, то скоро можно ждать драгун и гусар христианнейшего короля.
Герцог подошел к своему поверенному почти вплотную:
– Между мной и гвасталльским наследством стоят всего трое: Рене, Дория и их сын Анри… Что ты мне посоветуешь?
Антуан зловеще ухмыльнулся:
– Государь, вся эта гасконская троица не страшна нам. Разве пузырек с «эликсиром Медичи» уже опустел?
Гонзага покачал головой:
– Я отказался от этой мысли. Лагардеры окружены честными и верными слугами. Бьюсь об заклад, никто из них не захочет и притронуться к склянке с ядом. Вдобавок за поместьем внимательно наблюдает губернатор граф д’Аркашон. Малейшая неосторожность погубит меня: от правосудия французского короля я не укроюсь даже в Италии.
Наступило долгое молчание. Наконец Антуан кротко произнес:
– Я бы посоветовал вашей светлости отдохнуть в кругу родных…
Гонзага действовал осмотрительно. Он велел объявить через глашатаев и даже расклеить повсюду на улицах решение суда по делу о гвасталльском наследстве. Без тени смущения он торжественно и прилюдно передал всю власть над городом подесте «впредь до прибытия возлюбленного брата нашего Рене де Лагардера и дражайшей сестры нашей Дории», как он сам во всеуслышание заявил.
После отречения он приказал императорским войскам оставить город и самолично принимал их прощальный парад. На другой день он тоже покинул Гвасталлу. С величавым спокойствием герцог ехал верхом во главе своего двора, равнодушный к радостным кликам народа, который избавился наконец от злого властителя.
При этом тянущиеся в хвосте поезда вьючные мулы и ослы не были нагружены мешками с золотом – Гонзага уезжал с пустыми руками. Однако читатель помнит, что после кончины герцога Гвасталльского Пейроль переправил в Мантую сундуки, полные золотых монет и драгоценных камней. Мало того, карманы герцогских придворных были до отказа набиты флоринами, дукатами и талерами, похищенными у Лагардеров…
А вскоре были преданы огласке дальнейшие замыслы Карла-Фердинанда IV.
Он собирался отправиться во Францию, остановиться в Версале, попросить аудиенции у французского короля и попытаться решить спор о гвасталльском наследстве полюбовным соглашением.
План его светлости состоял в следующем. Исходя из того, что только итальянец может быть полноправным государем на Апеннинах, герцог намерен был предложить – с дозволения его христианнейшего величества – предоставить семье Лагардеров солидную денежную компенсацию, а в придачу этот древнейший и почтеннейший род мог бы получить во Франции герцогский титул.
Гонзага говорил:
– Пускай мой братец Рене станет герцогом, тогда Дория будет называться герцогиней де Лагардер, а их сын Анри унаследует со временем титул своего деда – герцога Гвасталльского.
Все нашли это благородным, так что в обоих герцогствах многие постарались забыть прежнюю неприязнь к Карлу-Фердинанду.
Даже Винчента поверила своему коварному супругу и из монастыря Сан-Дамиано прислала ему письмо, в котором одобряла предложенный им план.
Карл-Фердинанд был доволен и, потирая руки, говорил Пейролю:
– Итак, молва на нашей стороне; теперь самое время нанести визит в Гасконь!
Из экономии герцог не взял с собой большой свиты. Дорога обещала быть безопасной – к чему же ему были напрасные издержки?
Ранним утром, когда первые лучи солнца только-только позолотили горные вершины, Карл-Фердинанд выступил в путь. Его сопровождали Пейроль и четверо крепких молодцов – те самые, которых завербовал Антуан в день похорон старого Сезара. На них всегда можно было положиться.
Отряд ехал на север.
На короткое время он задержался в Ассизи – прославленном в христианском мире месте паломничества. Своих людей Гонзага оставил в деревне, сам же направился в монастырь, где жила его жена… Каково же было изумление Винченты при виде супруга, на коленях молившего ее о прощении своих тяжких грехов!
Взволнованная Винчента тут же от всего сердца простила его, велела подняться и ласково спросила:
– Вы не заедете ли к Дории и к Рене, не поцелуете ли крошку Анри?
Карл-Фердинанд отвечал:
– С радостью, но только на обратном пути из Версаля, после того как его величество примет мое предложение. А впрочем… – Он сделал вид, что задумался. – Впрочем, не поехать ли мне прежде в Аржелес? Быть может, лучше заручиться вначале согласием наших дорогих сородичей?
Винчента поддержала его.
Вернувшись с Монте-Субазио, герцог сиял.
– Какая удача! – говорил он Пейролю. – Она сама по – просила меня заехать к Лагардерам… Все складывается замечательно!
Однажды в полдень у ворот поместья Лагардеров появились два богато одетых всадника на породистых лошадях. На стук вышла Сюзон Бернар. Не спешиваясь, один из них бросил:
– Карл-Фердинанд, герцог Мантуанский!
Хорошенькая горничная присела в низком, едва ли не до земли реверансе. Антуан де Пейроль широко осклабился.
Спустя несколько минут в скромной гостиной Лагардеров их мантуанский кузен уже нежно прижимал к сердцу Рене и Дорию.
– Ах, как я рад видеть вас, родные мои! Право, только в семейном кругу по-настоящему отдыхаешь душой!
Кормилица-беарнезка принесла малыша Анри – и радость гостя удвоилась: разыгрывая растроганного дядюшку, он взял мальчугана на руки, расцеловал его и воскликнул:
– Вот моя надежда! Милая Винчента, к нашему общему сожалению, не подарила мне наследника, однако меня утешает та мысль, что, когда я упокоюсь в мантуанском соборе, герцогский престол займет достойный государь!
– Что вы такое говорите, братец? – недоуменно распахнула голубые глаза Дория.
Карл-Фердинанд пожал плечами:
– Кому же еще мне завещать мое герцогство? Филиппу Гонзага, нашему дальнему родственнику, который живет во Франции? У него и так куча денег и вдобавок богатые друзья, герцоги Орлеанский и Неверский… К чему бы ему лишние хлопоты с мантуанским наследством? Так что знайте, дорогая моя Дория, что свой титул и герцогство я завещаю малышу Анри!
Рене с женой изумленно глядели друг на друга. Не сон ли это? Неужто их первенца и впрямь ожидает такое счастье?
Глава VII
Сердечные дела
Общеизвестно: деньги часто дают повод для раздоров и распрей, так что жены начинают люто ненавидеть мужей, матери – сыновей, братья – сестер… Бывало, из-за наследственных споров даже вспыхивали войны!
Не мудрено, что Рене почувствовал себя неловко.
– Но как же… – сказал он. – Ведь после суда… – Хозяин запнулся.
Карл-Фердинанд передал младенца кормилице, поправил кружевное жабо, опустился в кресло и небрежно ответил:
– Вы имеете в виду эту тяжбу? Безделица! Герцог Мантуанский не нуждается в герцогстве Гвасталльском.
И он повторил Лагардерам то, что писал им в своем недавнем письме:
– Я сам ни за что не посмел бы оспаривать последнюю волю покойного моего тестя. Но император желал непременно оставаться сюзереном[36] Гвасталльского герцогства – равно как и Мантуанского. Вы, конечно, помните, какие он со своей стороны принял меры?
– Разумеется, – в один голос подтвердили Рене и Дория.
Гонзага достал табакерку и взял понюшку испанского табаку.
– Императорские войска заняли город без моего ведома, и я очутился в двусмысленном положении. Мне пришлось принять власть над Гвасталлой, а затем меня силой заставили подать иск в парижский парламент… Что ж, я проиграл – и, как видите, счастлив! Но довольно о делах – у нас еще будет время вернуться к ним. Дайте мне отогреться душой в вашем уютном доме!
И Карл-Фердинанд послал Дории взгляд, полный вспыхнувшей в нем с новой силой страсти:
– Вы, кузина, по-прежнему прекрасны! Точнее сказать, ваши чары стали еще более неотразимы…
Поистине гениальным актером был герцог Мантуанский! Ему не составило никакого труда обмануть доверчивых родителей Анри. Они ни на секунду не усомнились в его искренности и поверили, что герцог и впрямь не добивается гвасталльского наследства, а в их глухие края его привели исключительно родственные чувства и забота о будущем Анри.
Итак, Карл-Фердинанд, по его словам, отогревался душой – а Пейроль тем временем предавался, скорее, плотским наслаждениям.
Сюзон Бернар, хорошенькая брюнетка с атласной кожей, нрав имела веселый, натуру страстную, и ей очень недоставало мужского общества.
Этим-то и воспользовался негодяй Пейроль. Как ни был он тощ и сутул, затворнице Сюзон он показался самим Амуром, сыном Венеры!
Победу он одержал легко: стоило лишь войти и улыбнуться… Вдобавок, не слишком надеясь на свою внешность, юный проходимец обещал красотке жениться.
– Я честный дворянин и добрый католик, – говорил он. – Даю вам слово, прелестная Сюзон: стоит вам захотеть – и вы станете госпожой де Пейроль!
Бедная девушка и без того уступила бы ему, а уж надежда сделаться почтенной замужней дамой и вовсе вскружила ей голову.
Отныне дверь в спальню Сюзон больше не запиралась…
Однажды ночью Сюзон не спалось. При жемчужном свете полной луны она думала о своей жизни – о нынешнем блаженстве и о грядущем счастье. Сюзон свято верила клятвам человека, который сейчас беспокойно метался во сне подле нее.
– Через несколько недель я выйду замуж и последую за Антуаном сначала в Версаль, а потом в Мантую… Ах, как сладко, должно быть, жить в Италии!
Вдруг она удивленно приподнялась на локте.
Пейроль вполголоса произносил какие-то отрывочные слова.
– Уж не о нашей ли любви?
Она с радостным любопытством прислушалась… И тут ее лицо исказилось и застыло; ужас сковал ее члены. Антуан де Пейроль грезил вовсе не о ласках! Невнятные слова вырывались из его уст, лишь иногда Сюзон могла кое-что разобрать, – но и этого оказалось довольно.
– Какой ужас! – прошептала она. – Какой ужас!
Вот что говорил ее любовник:
– Отравление… наследство… старый герцог умирал долго… избавиться от Лагардеров… огромное богатство… яд… Подстроить несчастный случай в горах…
Долго ли продолжалось это сонное бормотание? Да всего несколько минут.
Но Сюзон они показались вечностью. От страха пот лил с нее ручьями. Она едва дышала.
Неужто тот, кто спит сейчас возле нее, – гнусный отравитель, убийца? Неужто они с герцогом Мантуанским – сообщники? Неужто эти двое задумали какое-то преступление против семьи Лагардеров?
Разум Сюзон отказывался поверить в такое злодейство, однако сердце у нее все же было не на месте.
Проснувшись, Антуан увидел, что рядом никого нет, удивился, потянулся, зевнул и подумал про себя: «Что-то раненько она поднялась. А, должно быть, ее позвала хозяйка. Хороша девица! Жаль бросать ее так скоро! Я даже готов сдержать свое обещание и жениться на ней; она того, право слово, стоит… Но нет, месье де Пейроль, служба герцогу – прежде всего!»
А пока он так вот лениво размышлял, бедняжка Сюзон, потрясенная, как никогда в жизни, освежала утренней прохладой горевшее лицо и глядела на розовевшие в лучах восходящего солнца горные вершины.
«Что же мне делать? – думала она, ломая руки. – Что же мне делать?»
Казалось бы, чего проще: отправиться к госпоже де Лагардер и все ей рассказать! Однако Сюзон обуревали сомнения.
Дория была строга к себе и к окружающим и держала слуг лишь безупречного поведения – после первой же провинности она, хорошенько отчитав, увольняла их.
– Если я во всем признаюсь, – рыдала Сюзон, – она прогонит меня! А ведь я так люблю малютку Анри и так предана его матери!
Поразмыслив, бедняжка пришла вот к чему: «Хозяйка все равно не поверит мне. Мало ли что может наговорить человек, которого мучают кошмары. Да и смею ли я обвинять монсеньора герцога Мантуанского? Ведь госпожа Дория – сестра ему!»
Герцог встал перед ней как живой – простой, милый, приветливый, ведущий с хозяином дома долгие задушевные беседы… Неужели обходительный вельможа отравил гвасталльского государя и хочет отправить на тот свет семью Лагардеров?
– Нет! – решила она. – Я и заикнуться про такое не смогу!
Несколько раз Сюзон Бернар приступала к Пейролю с расспросами, но тот свято хранил свои секреты и ничего не рассказывал ей. Он только смеялся над женским любопытством и крепко целовал горничную, так что в конце концов она совершенно успокоилась и втихомолку радовалась тому, что не поддалась первому побуждению: «Кабы я открыла рот, госпожа де Лагардер немедленно прогнала бы меня!»
Но она все-таки сказала своему возлюбленному:
– А знаете ли вы, сладкий мой, что вы порой говорите сами с собой по ночам? Мне иногда даже страшно делается!
Пейроль не на шутку перепугался: «Что же я такое наболтал?»
Однако виду не подал, а спокойно пожал плечами и отвечал:
– Знаю, знаю! Меня частенько донимают жуткие кошмары. – Он помолчал с минуту и продолжал: – Кинжалы… яд… покойники… это началось в ту самую ночь, когда я приехал в Гвасталлу на зов дорогого батюшки и он скончался у меня на руках! – Антуан тяжко вздохнул и притворился, будто утирает слезы: – Как же я любил своего отца! Никого у меня больше не осталось на земле после его смерти… Какое счастье, что я повстречал вас, Сюзон, carissima mia![37] Что бы я делал в этой скорбной юдоли без вашей ласки, вашей красоты?
На том и успокоилось сердце Сюзон; она теперь даже смеялась, вспоминая, как бессонной ночью вслушивалась в страшные слова, слетавшие с губ ее милого жениха.
Вдобавок от горничной не могло укрыться то обстоятельство, что дружба между Лагардерами и их знатным родичем день ото дня крепла.
Однажды Сюзон суетилась вокруг Дории, занимаясь ее утренним нарядом, а та задумчиво говорила:
– Право, не знаю, на что решиться… Мы оказались в весьма трудном положении – так не выручит ли нас твой беарнский здравый смысл?
– Всем сердцем рада служить вам, сударыня, – горячо ответила служанка. – Чем я могу помочь вам?
Неторопливо расчесывая солнечно-золотистые волосы, Дория рассказывала:
– Речь идет о будущем моего сына… Как ты знаешь, Сюзон, по закону герцогство Гвасталльское – наше; нам осталось только поехать туда и вступить во владение. Но, видишь ли, милейший герцог предложил нам заключить с ним договор… Он хочет соблюсти семейные традиции, и ему жаль, что это богатое герцогство переходит не к итальянцам, – и я, пускай только отчасти, согласна с ним: ведь я тоже происхожу из рода Гонзага…
– Но, сударыня, – отвечала Сюзон, – вы еще и мать маленького Анри де Лагардера!
– Потому-то я и колеблюсь!
– Я хорошо знаю вас, сударыня: вы не захотите навредить своему сыночку, этой невинной крошке!
– Что ты, Сюзон, никто и не собирается лишать его того, что принадлежит ему по праву! Мой кузен предлагает полюбовную, дружескую сделку. Он испросит дозволения у короля быть герцогом Мантуанским и Гвасталльским. Мужу он для начала даст большого отступного, а затем и порядочную ренту. С этими деньгами Рене сможет стать герцогом и пэром Франции, а Анри, когда подрастет, будет герцогом Гвасталльским!