Я, Анна, лежала желанная

– Русь, ты где?

– Я еду, еду. Отключайся, тут дорога вышла в горы как раз.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

***

–Здравствуй, Галя, – отозвалась Сирена. – Сильно удивлена?

– Несказанно.

В Городке Сирену звали птицей-Сирин, что меняет судьбу. Но сама она с этим была не согласна. «Люди сами всё меняют, когда срок настаёт», – так считала она. Но людям хотелось верить в свои приметы.

– Что случилось, Сирена?

– Галя, да, случилось, и очень плохое. И мне не к кому с этим пойти.

– Ну, рассказывай, не молчи.

– Мой любимый погиб.

– У тебя был любимый?? О, прости! Соболезную…

– Да. Возвращался домой, на машине, и в горах занесло…

– Плач давай, что ты терпишь!

– Галя, я не могу. Я в каком-то ступоре, будто чувства все отключились.

– Что, за беды всех – свои слёзы все выплакала?! А себе не оставила? Хоть маленько, а?! – И Сирену прорвало. Будто у фонтана сняли верхнюю, декоративную часть. Слёзы хлынули и вывели токсины морального напряжения. А потом она сказала:

– Птица-Сирин сулит перемены к лучшему. Тому, кто её услышит. Но со мной всё не так. Настоящая Сирин – это ты, недаром ты птица. Ты даёшь им спасение, я – маню и гублю. Я – Сирена, ты – Сирин, добавила она на прощание. Гале почудилось, что она больше не увидит её.

Она добралась до дома в нехорошем настрое. Долго собиралась с духом и с мыслями. Ходила по комнате, тёрла друг о дружку ладони. Шептала сама себе успокоительное. Наконец собралась. Позвонила.

– Алло? Кто это? Галя? Аа, знаешь что, Галя… А мы Руслана вчера похоронили… Не плачь, Галя…

––

1. Альфред Хичкок.

2. К. Баркер «Сотканный мир».

3. «Чёрный человек» С. Есенин.

25) Тринадцатая глава. Червона Рута.

Рута ревновала. Скажи ей кто, что она собственного сына ревнует, она бы возмутилась: «Ты что!», она полезла бы в драку, глаза с корнем бы вырвала. Тем не менее, она с особой тщательностью контролировала жизнь гениального подростка.

А Женька скучал по Иванке – та уехала в далёкий ВотЧо, учиться. Ближе института не нашла. Вообще-то она ему объяснила, что ей нужен историко-ретрографический, и из двух существующих [1] этот – лучший. И теперь у них совместного времени очень мало, в месяц раз, и в год два раза на каникулы. Остальные вечера он коротал за общением с другими девушками.

– Как тебя зовут?

– Лена.

– Мою маму тоже Леной зовут, – ответил Женя. По затянувшейся паузе парень понял, что его сочатница испытала глубокий восторг, а может даже и микрооргазм. Рута у него за спиной запахнула, поправляя, халат и напомнила: «Спать не позже девяти. Завтра экзамен».

– Угу, буркнул Женя и прикрыл обзор веб-камеры собой, чтоб не попало туда тело матери. Непонятно, почему ей нужно переодеваться именно в это время? Ведь ещё час или два будет ошиваться на кухне, болтать с подружками, и только после этого спать. И пижамы его брать необязательно тоже. Ведь они ей велики. Как нарочно всё придумала, чтоб к нему в комнату почаще ходить.

– Она такая же красивая, как и ты, – добавил он млеющей удовольствием девушке.

***

Гвардии сержант Григорий Романчук влюбился в девушку в русском селеньи, и увёз с собой в Крым. Их его родители приняли отлично. Всем деваха хороша: и красива, и умна, и на язык остра. В сексе не зажата, по хозяйству мастерица, дело спорится и в том и в том. Всё бы хорошо. Жили они год, другой. Стали им родители Григория намекать: «Нам бы внуков посмотреть, уж мы старенькие, уж того гляди, помрём, а от единственного сына детей не понянчим». Гриша поначалу отмахивался, мол, не время ещё, погодите, ещё сами молоды, для себя пожить надо.

Так он Руту защищал, а сам начал задумываться, отчего, и правда, детей у них нет. У жены спросить стеснялся, в женские дела не лез, очень был деликатен. Служба по контракту оставляла мало времени на такие раздумья, но опыт всех времён и народов подсказывал, что пора что-то делать, чтобы в их семье появилось маленькое кричащее нечто. Чтобы вскакивать ночами, мыть бутылочки и соски, наступать на погремушки, принимать на ручки "подержи, переоденусь", быть описанным, верить утверждениям, что "в этом возрасте у них совсем не пахнет", убедиться при начальстве, что это всё же не так, испытать восторг, и каждый месяц день рождения до наступления одного года и ещё фотографии. Вот тогда семья будет полной, начальство перестанет коситься, и повысят, наконец, снова в звании. И родители подуспокоятся, а уж как они сами будут рады, наверное… Впрочем, как они воспримут это, Гриша не представлял, только он надеялся, что просто придёт всё само. Как у матери рождается инстинкт, когда роды запускают программу, мозг даёт команду выделять состав гормонов, и у матери любовь. Так же и у молодых отцов, ещё на стадии беременности женщины, возникает чувство гордости, что он отец. Радость прёт из тех и из других, и появляется сама, её изображать не надо. Это он видел в семьях сослуживцев-друзей. Их светящиеся радостью глаза определенно не лгали. Это было ненатужно, естественно, и в их компании он чувствовал себя легко и свободно, пока друзья не стали спрашивать и намекать: "Ну что, а вы-то когда за первенцем?" И – "На лялю, подержи, авось, своя появится". Григорий на друзей не обижался, но чувствовал, что что-то тут не то. Наверное, и правда, затянули резину. Придя домой однажды, по пути заглянув к молодым, поздравить с новорожденным, снял форменный пиджак, встряхнул перед химчисткой. Прозвякали монеты, он стал их доставать, тут вышла Рута и подставила ладони. Он высыпал ей на пригоршню рубль двадцать и резиновую соску.

***

Рута смотрела обречённо. Она всё поняла. После первой секунды ступора она нашла в себе сил рассмеяться: "А то же, не помада!", тогда и Гриша обмяк, и понял, что пошло по плану, и можно больше этим не париться. Он стал усердно уделять жене время, мать ему подсказала, как им высчитать "эти дни", ну, те самые, в которые и палка стреляет. Он исправно отдавал долги, жене и Родине, отдавал легко и радостно, денно, нощно, что ни день, но ни та, ни другая не спешили его рассчитать, потому что долг его только рос.

Пара месяцев прошло с того финта с детской соской, Гриша стал подглядывать на животик жены, замечая, что он округлился. Рута нервничала, старалась скрыть полноту. Однажды утром, одеваясь, они нашли на постели пятно. Эти дни настали чуть раньше. Гриша вроде бы не огорчился, но почувствовал пустоту. "Ну, – подумал он, – какая лёгкость. Я её люблю, и совершенно не обижен. Ничего, что не случилось сейчас, будет чуть попозже. Главное, стараться, верить, жить. Жить – недаром это слово, если мёртв, то ничего не надо, всё не радует, и всё уже не нужно. Надо жить, беременность придёт".

Рута полыхнула красным, собрала постель стирать. Проводила мужа, вышла по делам. Шла по магазинам, стояла по очередям. О покупках не думала, а была как нигде. Будто мысли были выше сознания; приходили, но не только бесконтрольно, но и невидимо, не исследовать, не обсосать. Руте надоела маета и она зашла к подруге. Выпили с той красного вина, похохотали, разошлись: запинаясь и шатаясь, Рута шла домой к свекрови и свекру, чуть захмелевшая подруга – в сад за сыном.

Гриша похождения не осудил и не одобрил. Просто рассудил: "Если баба всё хозяйство ведёт, на него готовит и стирает, мать с отцом столоваются вместе с ними, вся уборка ей, естественно, но что такого? Так у всех. Ей зато работать не приходится, хотя на это смотрят косо даже здесь, в Крыму. Мол, вот, военные, гребут лопатой. И на родине она была давно. Вот получит отпуск, так и съездят, а пока немного пусть развеется, лишь бы не часто. Сходила раз, и добро, – поправил он себя мысленно. А, того гляди, поедем м прибавкой, то-то радости". И время шло и шло, и месячные были точно в срок. Только Рута уж за них не краснела.

К Грише подошёл лейтенант. "Слышь, товарищ… А у нас с женой младенец родился, – показал фотографию. – Долго ждали. – Возраст был и правда, уж "несвеж". Гриша приготовился внимать. Он почуял, что не зря его остановили, офицер не нашей части, не общались, не знакомы, значит, неспроста. "Нам один товарищ подсказал врача, но это надо ехать в Ленинград…" Гриша думал про себя – да пусть хоть в ВотЧо, всё-таки они добьются своего; какой же он военный, если за страну жизнь не отдаст? С благодарностью он спрятал лист бумаги в накладной карман.

––

1. Несуществующих.

26) Четырнадцатая глава. Тайная вечеря.

Федька и Руслан сидели молча. А с экрана плакал Йося, зарывая в землю косточку, будто это был талант. Накатили. Константин слепил из водочной пробки лошадку, приспособив ноги-спички, и подал ребёнку. Девочка взяла покорно и пошла долой. Слышно было, как отец на кухне закашлялся, и потом хрипел, бранился, выл, издавал ещё невнятное, и снова брань. Галя прометнулась мимо взрослых, на полу лежала лужа жёлтого. Он сказал ей только: "не наступи, тут кака". Фёдор покачал головой:

– Друг мой, ты очень, очень болен…

***

Раздался стук в дверь. Афанасий сделал порыв подняться с койки, на полпути застыл, подумал. Стук повторился, был настойчивым, громким. Стучал знакомый, он чувствовал по ритму. Ногами шаркая по вытертому полу, добрался до двери. Повернул непослушный ключ непослушными пальцами в раскоряченной скважине. Дверь открылась нетерпеливо, ворвалась Галка, и с порога обдала теплом, светлом, радостью.

Поделились новостями. Афанасий с работы ушёл, точнее, его уволили, временно, за прогулы. Когда будет остро нехватать людей, позовут обратно, а пока он пропивал честно нажитое.

Галя осмотрелась. Обстановка скудная. На полу залысины прикрывает коврик, вязаный крючком из старых тряпок; стол в углу, на тонких ножках – из советской столовой, и из той же серии стул с широкой фанерной спинкой; табурет, наверняка, кустарный, грубо сделанный. Старенький комод и койка, односпальная, с пружинной сеткой. Про постельное бельё ей думать не хотелось: стираное-перестиранное, серое от старости, залатанное, скомканное одеяло, и подушка будто с жёваной бумагой внутри. Галя застелила кое-как постель, отыскала покрывало и накрыла безобразие, взяла метёлку, подмела, протёрла стол, придвинула к нему и стул, и табурет. Афанасий улыбался. Не тому, что стал порядок, а тому, что ей приятно, что она пришла.

Галя наконец присела. Посмотрела на мужчину: некрасив. Но каков он в молодости, иногда такие молодцы, красавцы, или просто симпатичные ребята бывают, а потом здоровье портится, уходят краски, блеск, и всё… Да и сейчас, поди, если вставить ему зубы, дать не пить, хотя бы месяц, обиходить, в чистое одеть, то вполне себе прилично может выглядеть. Этим людям просто трудно быть одним, они как дети, под любым давлением сдаются быстро, поддаются грубой силе, уступают, ущемляют себя в чём-то. Но когда их поместить в другую среду…

Афанасий очень добрый, душевный. На работе Гале тоже нелегко. Коллектив был, как всегда, жестокий. Все её старались ущемить, сменщица себе приписывала лишнее, отщепляя от Галиной продукции, очень хитро сдавая смену. Галя была проста, и не могла придумать, как бы сделать обратное. Афанасий видел всё, но не советовал вредить, потому что кроме них двоих в цеху все были почти что родственники: если не по крови, то по постели. Он Галю очень жалел. Со своей получки раз он умудрился не пропить, а принести гостинец Гале: кофе три-в-одном, пакетик, пачку сигарет «балканка», с фильтром, Галя же, таясь, курила «приму». Не курила бы вообще, но мучил голод, выходило выгодно, одна покурка заменяла ей обед. Сменщица увидела подарки – ахнула: