Сестренки

Завтра я поеду домой на целых два месяца. Сначала нам планировали устроить практику в пионерском лагере или детском доме, но потом руководство техникума передумало: решили, что нам надо отдохнуть, повидаться с родными. Я решила это время посвятить чтению и подготовке к своей будущей работе, уже составила список книг, главное, найти их в нашей библиотеке.

Вот уже три дня я дома. Как я была рада! Мама, папа – я не видела их целый год. Хоть городок, где техникум, не так далеко, добраться все равно непросто, особенно зимой.

Папа по моей просьбе сделал мне маленький столик, куда я сложила все свои книги и записи. Первым же утром я села за стол, положила перед собой чистый лист и приготовилась писать программу, но ничего не приходило в голову.

В техникуме у нас была практика, но там нам помогали наши учителя. В моей деревне я буду совсем одна, и никто мне не поможет. Как быть, если мои ученики не будут меня слушаться? Или если я не сумею понятно объяснять?

Мне очень, очень страшно. Еще несколько дней назад я собиралась стать великим педагогом, а теперь просто дрожу, как овечий хвост.

А чтобы не дрожать, я бросаю все и ухожу гулять.

Наша деревня мне родная и знакомая, но так было не всегда. Мы переехали сюда, на мамину родину, в двадцатом году, а до того жили в Ленинграде.

С техникумом мы ездили в Ленинград на экскурсию. Я никому не сказала, что я там родилась – папа строго-настрого запретил мне говорить об этом. Он и пускать меня не хотел, и никуда бы я не поехала, если бы не мама:

– Алексей, – сказала она, – никто ее не узнает, прошло одиннадцать лет.

Мой дневник только для меня, и я напишу правду: у папы была маленькая лавка, он купил ее перед самой революцией. Папа говорит, об этом лучше никому не знать.

Я бы не стала об этом писать, если бы не удивительная встреча, произошедшая со мной в Ленинграде.

Так уж вышло, что мои папа и мама совсем разные люди. Мама простая крестьянка; она даже читает плохо. А папа учился в гимназии в своем родном городе, закончил курсы счетоводов. Он очень умный и образованный, много читает и много знает. Мама давным-давно приехала работать в Петербург, работала горничной и встретила папу – совсем случайно.

Папа всегда очень хотел, чтобы я была образованной. Мне было пять лет, когда он нашел нам учительницу.

Ох, как нам с ней было весело! Она столько всего знала, столько всего умела!

К нам она приходила на три часа, после обеда. Сначала мы с ней читали, она приносила с собой чудесные книжки с картинками. А после чтения она заставляла нас рисовать что-нибудь по прочитанной книжке. Папа купил нам карту и глобус, и Вера Александровна – так звали мою учительницу – показывала нам разные страны и рассказывала про них. После ее рассказов мне очень хотелось путешествовать, и как-то она придумала, что мы отправляемся в путь. Мы вышли из нашего дома, шли знакомыми улицами, а потом вдруг вышли к вокзалу, и Вера Александровна показывала нам поезда, и рассказала, куда они идут, в какие города… Дома мы составили из стульев поезд и долго играли в путешествие.

А потом Вера Александровна придумала, что мы будем путешествовать по нашему городу. Папа давал нам денег на трамвай, мы ездили и ходили пешком, и смотрели дворцы, и реки, и каналы, и церкви, и видели крепость и зоологический сад. Еще она занималась нами французским языком, рассказывала про Францию, про Париж.

После революции в октябре Вера Александровна зашла к нам только один раз: забрать свою книжку с картинками. Папа вышел и спросил, почему она больше не приходит со мной заниматься, и Вера Александровна отчеканила:

– Отныне я буду заниматься только с детьми рабочих и крестьян.

И вот ее-то я встретила в Ленинграде. Мы встречались с группой пионеров, которыми она руководила. Меня она не узнала, а мне было грустно.

Разве можно разделять детей на хороших и плохих? Почему она отказалась тогда со мной заниматься? Только потому, что у моего отца был лавка? Но ведь лавка была не у меня…

Впрочем, встреча с ней пошла мне на пользу. Тогда я приняла твердое решение: все дети для меня будут равны. Мне неважно, кто есть их родители, потому что дети ни в чем не виноваты. Так я решила. И я буду следовать этому правилу всю свою жизнь, пока преподаю.

Так вот, в школу я пошла еще в Петрограде, когда мне было девять лет. Папа всегда хотел, чтобы мы выучились, выбрал хорошую гимназию, Анюта успела немного поучиться, я нет: в девятнадцатом году, когда мне пришла пора поступать, гимназий уже не было, а появились единые трудовые школы. Там учились вместе и мальчики, и девочки; никакой формы не было, ведь и обычной-то одежды было не достать!

Я, честно сказать, плохо помню ту учебу. На занятия нас провожали папа или мама. В школе было ужасно холодно, тетрадей не было, писали мы на каких-то обрывках, занятия то шли, то прекращались.

Помню, мы все ждали весны: нам обещали, что будут водить на экскурсии. Я была уверена, что нас поведут в музей, зоологический сад, будут показывать город. А нас повели в сапожную мастерскую. Там было душно и очень плохо пахло, я стояла и ждала, когда эта экскурсия кончится.

Поначалу мне было очень любопытно в школе. До революции она была очень хорошей гимназией, и несколько девочек в группе моего класса остались еще с тех времен. Я хотела было с ними подружиться, но они держались особняком и дружить со мной совсем не хотели. Кроме них, с нами учились дети рабочих и служащих, все они были разного возраста и разных знаний.

Учителя в гимназии были тоже старые. Конечно, они привыкли обучать чистеньких девочек из богатых семей! Так они и продолжали: занимались только со своими бывшими гимназическими ученицами, а на детей рабочих не обращали внимания. Те бездельничали и бузили, забывая даже то, что знали. По счастью, скоро пришли новые учителя. Они быстро поставили на место важных девочек из гимназии и стали заниматься со всеми наравне.

Но только учиться было очень трудно, в Петрограде тогда было холодно, голодно, не было тетрадок, обуви… В школе ввели горячие завтраки, но я все равно чувствовала себя ужасно голодной, и мама или папа, встречая нас, приносили к школе что-нибудь съестное: кусочек хлеба или морковку, или вареную картошку…

Интересно, Анюта все это помнит?

А пишу я в поезде, да! Еду в Москву: в Москву, в Москву! Никогда не бывала в Москве, а вот еду!

Наша ячейка вот уж давно переписывается с одной ячейкой московской; то ни шатко, ни валко, а потом вдруг сообщим друг другу что, и пошло-поехало! Как письмо придет, мы собираемся, обсуждаем, кричим. Потом вместе пишем ответ, спорим.

И вот эта ячейка решила пригласить к себе представителя нашей ячейки, познакомиться лично. Ехать на две недели, жить в общежитии техникума, при котором ячейка.

Я и думать не могла, что меня выберут! А выбрали, и поездку подгадали под ребячьи каникулы.

А уж как собирали! Девчонки разделились: одни мне советы про одежду дают, другие, наоборот, кричат, что это буржуазная глупость, что нечего про это и думать. Я за вторых, но маму все-таки попросила мне платье пошить. Она и сшила, да такое милое, что не только в Москву, в Париж ехать можно.

Мальчишки наши, конечно, тряпками не интересовались, но мне советов и наставлений дали немало. И трамвай-то посмотреть, и новые дома.

На последнем собрании перед поездкой о важном говорили, чтобы я внимательно все слушала, чтобы книг купила, чтобы с товарищами подружилась и к нам приглашала.

И вот я в поезде, в поезде!

Ночь. Все спят, только я все кручусь на своей полке, не могу уснуть.

Хотелось ехать в поезде, а сейчас страшно, кидает то в жар, то в холод.

Анюта потерялась, когда мы уезжали на поезде из Петрограда. Мы сидели на вокзале, потом прошел слух, что подали поезд, все засуетились, побежали, и мы побежали тоже, на вагоны налетали люди, папа бежал впереди, поезд гудел – собирался трогаться, папа посадил меня, маму, она тогда ждала ребенка, и тут она оступилась, он поддержал ее, отвлекся, сзади напирали, мы думали, что Анюта тоже в поезде…

Тогда папа соскочил на первой же станции, чтобы пробираться обратно в Петроград. Мама хотела с ним, но он не позволил: сказал, чтобы мы добирались до деревни, а он найдет Анюту и приедет с ней.

Помню, я вцепилась в маму, а она в меня. Папа, уходя, набрал нам полный чайник воды, и мы на станциях никуда не выходили, все пили, пили эту воду…

Из Вологды мы плыли на пароходе, помню огромные льдины за бортом. И наконец оказались в маминой деревне.

Папа приехал через полтора месяца, уже в начале лета, и он был один.

Вот и Москва!

Конечно, я ничего не успеваю записывать. Столько новых знакомых, событий, нового города, что мне просто некогда взяться за карандаш.

Меня встретили очень горячо, по-товарищески, сразу устроили в общежитие: притащили матрас и одеяло. Правда, спать не слишком удобно: ночью я проснулась вся в клопах и потом до утра не спала. Жаловаться товарищам я не стала, подумают еще, что я неженка. Ну, а потом я стала так уставать, что сплю без задних ног, не обращая на клопов внимания.

Куда меня только ни водили! И на фабрику, при которой этот техникум, и на Красную площадь, и в чудесный парк Сокольники, где по вечерам гуляет молодежь, и в театры, и в кино!

Мне так нравится Москва, я даже не знаю, как о ней писать. Она величественная; в ней есть все – огромные дома, театры, кино, клубы, но стоит чуть отъехать от центра – как там радуют глаз маленькие домики, почти такие, как у нас…

Я стала думать, что теперь мне будет скучно у нас: ведь ни театров, ни музеев у нас нет. Московские товарищи простые, славные, но я вижу, что они другие!

Словом, меня тянет московская жизнь, тянет и манит, и я всерьез стала думать, как бы сюда переехать!

Позавчера я была на заседании МОПРа. Иностранные товарищи рассказывали нам о своей жизни, говорили они, конечно, на своих языках, а переводил все один и тот же товарищ: невысокий, темноволосый, очень красивый. Ему, кажется, все равно было, с какого языка переводить, он так и говорил, почти не задумываясь. Он такой милый! Когда все закончили, я подошла ближе к сцене, он заметил меня и так мило, застенчиво улыбнулся… Я спросила у товарища Ивановой из моего техникума, кто это, и она сказала, что он председатель интернациональной комиссии, большой чин! Я бы с ним познакомилась, но мы спешили, надо было все пересказать нашей ячейке.

Завтра уезжать, а я все о нем думаю. Какие добрые у него глаза, какая чудесная улыбка.

– Какое счастье! – кричала Кадри, – какое счастье, какое невыносимое счастье! Все кончилось, Анюта, мы свободны, ты слышишь, мы свободны!

Прохожие поворачивали головы, некоторые улыбались, некоторые смотрели неодобрительно. Анюта дернула Кадри за рукав:

– Кадри, тише, пожалуйста. На нас все смотрят!

– Да пусть и смотрят, – не смутилась та, – пусть все знают о том, как я счастлива…

Они возвращались домой из гимназии – сегодня был последний день, им выдали аттестаты, подарили по книжке. Кадри сияла от счастья:

– Не надо больше зубрить эту бессмыслицу, не надо вставать рано по утрам…

Тетя Лидия уже ждала их около ратуши – было решено пойти в ресторан, отпраздновать такое знаменательное событие.

– Мамочка, ты красавица! – закричала Кадри, обнимая мать.

– Не кричи, Кадри, – укоризненно сказала тетя Лидия, – ну, поздравляю вас, мои девочки! Пойдемте, столик заказан…