Китай под семью печатями

На харбинском лексиконе события начала двадцатых годов имели два названия: «Беженская волна» и «Белый исход».

«Беженская волна» – это когда люди не приняли большевиков, но воевать с ними не стали и уехали в Китай без оружия, спасаясь от накативших невзгод, от нищеты и голода; они не белые и не красные, а бежали на чужбину, чтобы выжить.

«Белый исход» – это годы с 1920-го по 1922-й, поражение белогвардейцев в гражданской войне и эвакуация с Дальнего Востока в Китай, то есть чисто политическая эмиграция.

Накатили две такие могучие волны, и российская диаспора на северо-востоке Китая то ли удвоилась, то ли утроилась.

Двадцатые годы насыщены событиями.

В 1924 году Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) из российской превращается в советско-китайскую. И служащим дороги, чтобы сохранить работу, надо обязательно принять советское гражданство.

А в 1929-м произойдёт серьёзный советско-китайский вооружённый конфликт на КВЖД, когда китайцы намеревались забрать всю дорогу себе, стать её единственными собственниками, а мы не поддались.

Харбинский блокнот. Екатеринбург, 27 ноября 2017 года

Оба двое из Хайлара

Этот блокнот – не электронный, а настоящий, из бумаги. Я назвал его «харбинским», но первую запись делаю вот сейчас, ещё в Екатеринбурге. Не стану ждать, пока доберусь до Китая.

Сегодня понедельник. А началось всё в прошлую пятницу.

Я к той пятнице уже в принципе знал, что именно китайцы требуют для визы, пролистал официальный сайт консульства, распечатал бланк анкеты и даже заполнил первую страницу из четырёх. Но на остальных страницах ничего писать не стал, потому что там уже надо было ссылаться на даты моего путешествия, а я не был уверен в том, успеют ли они мне выдать визу за четыре дня, чтобы купить билет до Харбина на 6 декабря. На мои звонки в консульство никто не отвечал, и я решил сходить туда, чтобы уж потом бронировать перелёт и отели.

Утром в пятницу прособирался и к Консульству подъехал только в начале первого. Опоздал. Знал, читал на сайте, что приём документов и выдача виз с 9.30 до 12.00, но я ведь пока не сдаю документы, а просто хочу проконсультироваться. Зайду да спрошу. Ведь не будет же избушка на клюшке.

Наивный!

Китайское Консульство нашёл в глубине квартала недалеко от пересечения Чайковского и Фрунзе. Строгое современное здание с красным флагом и огромной спутниковой антенной на крыше. Аккуратный забор. Но вокруг…

Абсолютный контраст. К «китайскому» забору примыкает разрушенный бывший детский сад, в пустых оконных проёмах которого когда-то давно были рамы и стёкла. Рядышком старый двухэтажный дом, он, в общем-то, жилой, но у него угловая квартира на первом этаже вся выгоревшая, и пустые чёрные окна обращены как раз на консульство, в пяти метрах от калитки. Разгром. Грязь. А консульство КНР – такой пятачок китайской цивилизации в убитом и запущенном дворе русского города.

Но этот контраст я оценил сегодня, в понедельник, когда спозаранку стоял в очереди подле входа в консульство. Вторым по записи на листочке. Радовался, что за мной ещё человек двадцать. Мёрз при минус десяти, и меня успокаивала мысль, что другие будут мёрзнуть дольше моего.

К этой железной калитке я уже подходил тремя днями раньше, в пятницу, и она тоже оказалась замкнутой. Помялся, а потом смотрю: к консульству со стороны загаженного двора подходит мужчина китайской наружности и достаёт ключ-брелок, чтобы зайти на огороженную территорию. Я подбегаю к нему, говорю почему-то «dobrý den» (за пару дней до этого, в среду, вернулся из Праги) и прошу прощения:

– Подскажите, пожалуйста, а я могу рассчитывать на получение визы за три дня, как у вас написано на сайте?

Он мне указывает на медную табличку и говорит на русском с акцентом:

– Видите, приём посетителей был до двенадцати, теперь приходите в понедельник.

– Да, я понимаю, что не вовремя, но всё-таки, посоветуйте, можно ли мне покупать билет на 6 декабря, чтобы я в понедельник принёс в консульство готовые документы с билетом.

Он уже внимательнее смотрит на меня. Лет сорока, одного со мной роста, то есть невысокий.

– Дадим ли мы вам визу за три дня, это будет зависеть от документов, от того, всё ли у вас с ними в порядке. Принесёте документы в понедельник, – он опять кивает на табличку, – там посмотрим. А потом уже купите билет на самолёт.

Может быть, последнюю фразу про билет он и не произнёс, а я её сам додумал.

– А на каком языке заполнять анкету, на китайском или на русском? – шучу я и сию секунду догадываюсь, что он юмора не принял, и я это напрасно.

– На русском! – цедит он сквозь зубы и глядит, не издеваюсь ли я над ним.

Вчера, в воскресенье, я ещё сидел в Букинге, выбирал гостиницы, почему-то во всех трёх городах забронировал Холидей Инн (это не product placement, не реклама). Сбегал в ателье засняться на анкету размером 48 мм на 33 мм, и когда назвал этот нелепый размер, то девушка-фотограф сразу среагировала: «Понятно, на китайскую визу».

Утром приехал к 8.40, мороз, одет не лучшим образом, народ собирается после девяти, все стоят в очереди за мной, мимо прошёл тот самый «пятничный» китаец, неприязненно глянул на толпу, удалился за забор через автомобильные ворота.

Брр-р, холодно. Русский полицейский подошёл к калитке с той стороны не в 9.30, а с опозданием минуты на три. Народ не роптал.

Рамка, показываю портфель, выключаю телефон, прохожу в зал с окошками. Тепло!

Тот, кто был в очереди первым, уже стоит у ближнего окна. Окошек три, но документы принимает один человек.

Приглядываюсь. Да, их у первого очередника принимает уже знакомый мне сотрудник консульства.

А вот и моя очередь. Человек по ту сторону окошка спрашивает:

– А где билеты на самолёт? Без них документы не возьму.

– Так вы лично говорили мне в пятницу у калитки, что сначала посмотрите документы, а уж после куплю билет.

Он приглядывается ко мне, вроде вспоминает, берёт мои документы в руки, листает их:

– Цель поездки?

– В принципе, туристическая. Я хочу проехать по тем местам, где жили мои родители.

Он смотрит чуточку внимательнее:

– Ваши родители жили в Китае?

– Да, на КВЖД. В Харбине, потом в Мукдене – это теперь Шэньян, и в Хулун-Буире – он раньше назывался…

– …раньше он назывался Хайлар, – подсказывает он мне.

И почти без акцента добавляет:

– Я родом из Хайлара.

Мои глаза, наверное, округлились, дыхание перехватило.

– Я тоже родился в Хайларе, – протягиваю ему свидетельство о рождении.

Он берёт его в руки. Читает. Смотрим друг на друга.

Пауза.

Кто-то нетерпеливый из очереди громко говорит мне:

– Эй, мужчина, может, хватит о личном! Очередь ведь.

– Покупайте билеты, и прощаемся до среды, – китаец-консультант возвращает мне мои бумаги.

Сердитый мужчина подходит к окошку. А следующий из очереди, тоже слышавший наш с китайцем диалог, полюбопытствовал:

– А как ваши родители очутились в Китае?

Я пожал плечами, извинился, отвернулся, пошёл к выходу. Одной фразой не ответишь. Даже и целой книгой – ничего толком не расскажешь.

Это ведь долгий разговор. Случилось всё век назад, в 1922-м.

И началась семейная история в городе Троицке Оренбургской губернии.

Я не знаю, как всё было с моим отцом. Могу только предположить. Очень много прочёл архивных материалов. Домашние фотографии. Характер отца. На сайтах рассказы об улочках Харбина. Образы людей, окружающих отца, – они из архивных дел. И я перескажу сцены, как я их увидел бы, если б находился рядом, если б был их свидетелем.

Семейная история

Ласточки и благовещенье

В тот холодный двадцать второй год до середины марта Троицк ещё стоял в неубранном снегу, речка Уй у берегов схватывалась по ночам тоненьким ледком. А потом как-то разом потеплело, город весь расплылся в лужах, грязный снег оставался только в канавах да в развалинах сожжённых лавок.

И ласточки вернулись из зимней миграции в первых числах апреля, раскричались, сплошной писк и щебет. Крохотные тельцем, с большими крыльями и с раздвоенными кончиками хвостов, они свистящими полосами разрезали воздух над рекой и прибрежным кустарником.

Прасковья торопилась, но не могла не замереть на крыльце своего домика у реки при виде этих стремительных птиц, показала на них сынишке. Четырёхлетний Миша засмотрелся на тех ласточек, которые вперевалочку ходили совсем близко от него – прямо у оградки.

– Мама, а эти птички сейчас завтракают? – поинтересовался мальчик.

– Нет, сыночка, они проснулись раньше тебя, такого засони, и уже давно позавтракали, – улыбнулась мама. – А вот теперь собирают прошлогодние травинки, чтобы построить себе домики-гнёздышки.

Прасковья с мужем уже успели порадоваться, что ласточки прилетели за неделю до православного Благовещенья; ранние ласточки – жди благих вестей, такое в народе поверье. Ещё полагалось молоком умыться, но найти молока теперь трудно, умыть личико и водой можно.

А вот с радостными вестями – тут вроде бы действительно сложилось. И именно добрым вестовым Прасковья спешила сейчас к мужу в своих кожаных черевичках с завязками на шнурках и в капоре на ленточке; принарядилась по такому случаю. Четырёхлетний Мишуха в ботиночках, позаимствованных у оставшейся дома шестилетней сестрёнки Клавочки (свои стали малы), где-то, отпустив мамину руку, перепрыгивал через ручейки, он ловкий. А где-то Прасковья брала сына под мышки и переносила через лужи. Он как пушинка, маленький и лёгкий, совсем не прибавляет в весе. Да и сама она отощала, чего уж там. И муж худющий, и сестра. Такие времена! Теперь какое платье из сундука ни достань, любое висит на плечах, как на вешалке.

И ещё, подхватывая сынишку, она всё время поправляла лёгкую сумку, которая на плече. Потом от греха подальше вообще перекинула её через голову, так надёжнее. В сумочке лежал бесценный груз, с которым она и торопилась к мужу.

Прасковья с Мишухой свернули на Васильевский, который хоть и назывался скромно переулком, но на самом деле был ещё недавно самой богатой торговой улицей. Весь Троицк не похож теперь сам на себя, а уж Васильевский тем более. Разорение. Модно-галантерейный и мануфактурный магазины закрылись на третий год германской войны. Не стало кондитерской, которая раньше на весь Васильевский благоухала ароматами ванили и корицы. Сколько-то времени после революции ещё подавал признаки жизни магазин москательных товаров, где муж Прасковьи и его брат закупали клей и краски для работы. Но эту торговлю как «средство наживы» у хозяина отобрали.

Прасковья подняла глаза на перекошенную вывеску бывшей аптеки «Помощь». Двери заколочены. Как и у магазина «Новыя книги». Всё набекрень.

Но Бог с ними, с модно-галантерейными рядами, туда Толстиковы и Усачёвы и так особо и не ходили. Но ведь не стало в Васильевском переулке и крупяной лавки. За неимением товара. Вот это для матери двоих ребятишек настоящая беда! Выручали речки Увелька и Уй, мужчины в семье знали, где поставить сети и раколовки. Но без хлеба и крупы – не обойтись.

Как такое могло случиться с богатым Троицком? Паня, как в семье ласкательно звали Прасковью, ещё с церковно-приходской школы знала, что через их Троицк проходил шелковый путь. Да она и сама, совсем ещё девчушкой, видела на окраине их города, у реки, целые караваны верблюдов, навьюченных тюками хлопка, который через Троицк везли в Россию из Бухары. До германской войны каждый год в Троицке с апреля по октябрь продолжалась ярмарка, куда съезжалось всё Поволжье и западный Казахстан. Не сыскать в Оренбуржье другого такого благополучного города, каким слыл их Троицк.

А что теперь? Всё скверно. Незасеянные поля в окрестных деревнях. Голод в двадцать первом. И, якобы для того, чтобы закупить посевное зерно на 1922-й год, эти самые новые правители, которые в кожанках и с наганами, забрали в Михайло-Архангельской и Свято-Троицкой церквях всё ценное – кадила, чаши для причащения, ризы с икон. И что? Думаете, они взаправду купят зерно для посевов? Свежо предание, да верится с трудом.

Выплыл из-за угла пеший казачий патруль. С объявлением коммунизьма (что за слово, никак не выговоришь!) в казачьем городе прогуливающихся людей почти не стало, зато добавилось военных. И Прасковья как-то напряглась, перешла с сыном на другую сторону улицы, покрепче прижимая к груди сумочку и стараясь не смотреть на этих дядек с винтовками, не встречаться с ними взглядами. Зато глазел на них Мишуха. У них красные ленты на фуражках. Промеж себя Усачёвы и Толстиковы мечтали, чтобы эти красные куда-нибудь пропали. Или чтобы им самим пропасть куда-то подальше от них, от красных.

Редкие ломовые извозчики с кладью на роспусках. Вот едва тащит полупустую телегу явно недокормленная тощая кобыла, сердитый кучер угощает её кнутом. А легковых извозчиков, таких ухарских и лихих, как раньше, на улицах вообще не осталось, все ходят пешком, город невелик.

А вот и Большая Базарная. Храм во имя Святого Архангела Михаила. Здесь когда-то крестили и Пашу Усачёва, и Паню Толстикову. Здесь они же, Павел и Прасковья, оба будучи шестнадцати лет от роду, бракосочетались. И здесь потом крестили и Клавочку, и Мишуху. А последний год колокол, кажется, не звонил ни разу. И главка-макушка у колокольной башни будто перекосилась, или это просто так видится.

С уроков в церковно-приходской школе Прасковья помнила, что Михайло-Архангельскую церковь в Троицке закладывал князь Владимир, сын Александра II. А ещё здесь однажды во время службы склонял голову перед алтарём сын Александра III цесаревич Николай – будущий Император Николай II.

Такой совсем непростой этот наш Троицк! Хоть и маленький. Но вот уже Прасковья, подхватив Мишуху на руки, обогнула очередную сгоревшую лавку и добежала до цели. Не на самой центральной площади, но и не так далеко от неё, в спрятанном за двухэтажным особняком пристрое, была мастерская её мужа Павла Усачёва и его брата Семёна.

Над дверью мастерской ещё от их отца оставалась надпись:

Паша и Сёма – они близняшние. Их мама всегда шутила, что один из них появился на свет в полдень с первым ударом на колокольне Михайловского храма, а второй подал голос миру со звоном последним. Кто старше на несколько секунд, а кто младше, кого из них через день после рождения крестили Павлом, а кого Симеоном, – одному Богу известно, родители их, крохотных, отличать попервоначалу не могли, хоть и пытались. А соседи и теперь братьев путают, хоть те уже и взрослые.

Парней не забрили на германскую войну. В четырнадцатом году парней семнадцати лет от роду из казачьего Троицка на войну ещё не призывали. В мужья идти – это возраст подходящий (пример Павла), а для армии они считались ещё не подросшими. И в следующие два года тоже пронесло. Будучи по сословию мещанами, Усачёвы вообще-то подлежали солдатству, но это правило больше относилось к горожанам низшего разряда с подушным окладом, а ремесленников, раз они со своим делом, чуть ли не приравнивали к купечеству и на войну не забирали.

Павел и Семён не бросались в глаза – невысокие, худые, не басовитые. Оба носили усы.

Отличались близнецы только профессиями, да и то условно. Один шил меховые шапки, папахи и картузы; это Павел – он скорняк. А Семён тачал сапоги, ботинки и модные туфли, понятно, коли башмачник. При этом рукастые братья легко подменяли друг друга, мастерская одна на двоих, она досталась парням от отца – башмачника и меховщика. С войной заказов поуменьшилось, а с приходом большевиков почти не стало, мало кто из жителей Троицка теперь думал о шапках, а тем более о шляпках, дай Бог голову сносить.

Но на днях, о, удача, из ближней станицы в мастерскую к Усачёвым знакомые казаки привезли с десяток пар сапог – дырявых, протёртых или лишившихся подошв. Пообещали за ремонт не деньги, которые ничего не стоили, а сколько-то жиров и десять фунтов крупы. Полведра, не густо, несколько раз по дну кастрюли кашу размазать, но всё равно спасенье. Так что братья в четыре руки накинулись на работу.

И вот Прасковья ворвалась в мастерскую, пропахшую кожей и гуталином, посадила на стул сына-паиньку Мишу, чмокнула в щёку мужа, заперла дверь на щеколду, окинула взглядом этих удивлённых близнецов:

– Полюбуйтесь, что я сейчас забрала на почте, – она достала из сумочки конверт из толстой бумаги. – Да, отгадали, письмо из Китая. От тёти Насти, из Харбина.

Дратва, шило и юфть улетают на стол. От самой тёти Насти в конверте только дежурная записочка. А главное в нём – это плотный солидный бланк с печатями, почти весь текст на русском, скромная подпись самой тёти Насти, пара солидных размашистых росчерков пером и несколько строчек иероглифами. Восторг – в глазах Павла, понимание на лице Семёна. Да, кажется, для семьи Павла Усачёва всё сложилось. Павел даже закашлялся от волнения. Или от простуды.

Мишуха сидел на высоком стульчике, болтал ногами и ничего не понимал. Мама с папой забыли про него, взялись за руки, смеялись и прыгали, как дети. Папин брат Семён накинул курточку и вылетел из мастерской, чтобы минут через пятнадцать прибежать с их родной сестрой, которую, как и маму, по случайному совпадению тоже звали Прасковьей, тётей Паней.

Теперь эти четыре взрослых человека прыгали по комнате, сотрясая столики и оконные рамы. Останавливались, склонялись над тумбой, где лежала красивая бумага, и снова веселились.

Что же это у них за родственница, живущая за границей? Тётя Настя, она же Анастасия Константиновна Панфилова, а в девичестве Толстикова, доводилась родной сестрой Лаврентию Толстикову – отцу Прасковьи, Марии, Ольги и Татьяны.

Дальше – скупые строки анкеты, которую тётя Анастасия Панфилова заполнила намного позже, в тридцать пятом, для Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии. Года рождения 1878-го, Троицк, православная, русская, неграмотна (но заполняет сама). Имеет в собственности, цитата: «… маленький домик в городе Харбине, Зелёный Базар, 8-я улица, дом 27». Домовладелица. На вопрос, «когда и откуда прибыла в Маньчжурию», отвечает: «В 1917 году из Троицка Оренбургской губернии».

Как всё случилось с этим переездом? Муж Анастасии вернулся с германской войны в 1916-м. Серьёзное ранение, уже не боец, списали как инвалида. А у него, у Панфилова, была серьёзная гражданская профессия – телеграфист. И когда под конец шестнадцатого года от бывших сослуживцев он узнал о наборе на КВЖД и предложил свою кандидатуру, то его приняли. В январе 1917-го, ещё до отречения царя, Панфиловы приехали в Харбин, оставаясь гражданами Российской Империи.