Книга Штрафник, танкист, смертник - читать онлайн бесплатно, автор Владимир Николаевич Першанин. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Штрафник, танкист, смертник
Штрафник, танкист, смертник
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Штрафник, танкист, смертник

…Старший лейтенант, командир взвода из Тамбова.

Окончил училище в тридцать восьмом. За пару месяцев до войны был назначен инструктором в Челябинское училище. Преподавал до осени сорок второго. Попал под Сталинград. Бой был такой сильный, что заряжающий ронял из рук и подавал не те снаряды. Выпихнул заряжающего и поставил его на место стрелка-радиста. Подбили немецкий Т-4 с усиленной броней. Истратили восемь снарядов и сами получили два попадания. Отремонтировались, и под городом Калач ворвались взводом в хутор Голубинский. Раздавили двенадцать повозок. Потом атаковали батарею противотанковых пушек. Один танк сгорел от бронезажигающего (кумулятивного) снаряда вместе с экипажем. Командир танка, страшно обожженный, ослепший, три раза тянулся наганом к виску. Донес только до живота и выстрелил. Через несколько минут умер. Видел в хуторе Вертячем лагерь наших военнопленных. Пятьсот, а может, тысяча трупов. Засыпанные снегом скелеты в одних гимнастерках. Все умерли от истощения и холода. Живых – человек семьдесят, отличить от мертвых могли только медики. Сказали, что выживет в лучшем случае один человек из трех.

…Сержант Сергей, механик-водитель из села под Свердловском. Работал трактористом. Белокурый, красивый парень. Два старших брата и дядька пропали без вести в сорок первом. Мать писала, что в село пришло тридцать похоронок. Цензура цифры вычеркнула, но Сергей разглядел их на свет. Рассказывал, как пропахали танковой ротой с километр немецких траншей. Подавили много фрицев, артиллерийскую и минометную батарею. Артиллеристы разворачивали свои пушки, даже когда до танков оставалось полста шагов. Потом побежали. Воюют немцы обдуманно, без приказа не отступают. Наша пехота несла огромные потери. Танк Сергея взорвался на фугасе. Выбрались трое. У всех лопнули барабанные перепонки, один позже умер в медсанбате – были отбиты внутренности. Командира роты наградили орденом Красного Знамени, потому что в этом месте прорвали немецкую оборону.

…Николай, татарин из Чистополя. Башнер на БТ-5, потом заряжающий на Т-34. Экипаж «тридцатьчетверки» подбил два бронетранспортера, штурмовое орудие и раздавил три шестиствольных миномета. Толстые минометные трубы лопались под гусеницами со звуком «крак!». Минометчики частью убежали, некоторые подняли руки. Расстреляли в горячке всех подряд. Участвовал в трагическом Харьковском сражении в мае сорок второго. Когда кончилось горючее, танк сожгли. Пробирались вшестером из окружения. Однажды днем спрятались в фюзеляже подбитого бомбардировщика СБ. Лесов вокруг не было. Подъехали двое немцев на мотоцикле. Прострочили фюзеляж из пулемета. Потом полезли смотреть. Старший политрук застрелил немца из нагана, ткнув ствол в грудь. Второй не сразу сообразил, в чем дело, потому что звук был глухой. Николай заколол его штыком от трехлинейки, обернув насадку штыка тряпкой. Потом час, не останавливаясь, бежали через пшеничное поле. Двое в пути отстали, наверное, дезертировали. Вышли к своим вчетвером. Уже через неделю Николая посадили заряжающим на Т-34. В первом бою раздавили взводом противотанковую батарею и сожгли несколько грузовиков. Николаю обещали медаль «За отвагу», но во втором бою танк подбили и про медаль, наверное, забыли.

Я успокоился. Большое дело – коллектив. И Михаил Филиппович, хоть и не танкист, но с нами часто собирался. Наладились отношения с Симой. Я пришел однажды в ее комнатку и сразу обнял. По глазам понял, что возражать не будет. Целовались так, что у меня опухли губы. Пытался раздеть, оборвал застежки на лифчике, и все было бы нормально, но стало плохо кому-то из раненых. Симу срочно вызвали. И в другой раз так получилось, что, кроме поцелуев и тисканья, ничего не вышло. Не было удобного места в переполненном зимнем госпитале. Сима обещала что-нибудь придумать, а у меня настроение стало совсем хорошим. Я уже не думал о неизбежной смерти.

В блокноте появились новые записи. Я вспоминал, как и почему подбивали меня. Первый БТ-7, на котором я прикрывал группу, выходящую из окружения, подбили из-за того, что я остановился подобрать упавшего с брони раненого. Сгоряча тормознул. Надо было дальше проскочить, найти хоть какое-то укрытие. Хоть и подло раненых бросать, но я из-за одного человека целой группой рисковал, и танк накрылся.

Вторую «бэтэшку» из засады в наступлении сожгли. Я так и не увидел орудия, которое стреляло в нас. Погиб заряжающий, а механик и я были ранены. Засада хорошо замаскированная, но я слишком шустро рвался вперед после разгрома немецкой колонны. Надо было лучше вертеть головой. Свою вину в гибели второго БТ-7 я определил в пятьдесят процентов.

Третий танк, Т-34, подбили тоже из хорошо замаскированной засады. Я мог ее предвидеть, хотя бы потому, что мы промчались, не заметив пулеметы, находившиеся у дороги. Да и пушек было несколько. Тогда погибли два человека из экипажа, а мы, двое раненых, я и стрелок-радист, добрели до медсанбата. Я поставил семьдесят процентов на долю своей вины. Возможно, это напоминало игру-считалку, но я хотел, пока есть время, спокойно проанализировать, почему гибнет столько наших танков. Я сам знал об этих причинах, но хотел, чтобы их подтвердили опытные танкисты, особенно командиры.

Командир танковой роты, один из списка выздоравливающих, вначале не очень шел со мной на контакт. Потом разговорился. Ответил просто и довольно подробно:

– Сорок первый не беру. А насчет сорок второго – наши самые главные беды: бардак при отступлении и лобовые контратаки. Комбаты и командиры бригад своего начальства больше чем немцев боятся. Я раз восемь в лобовые ходил.

– Но ведь выжил?

– Потому что крутился, как волчок, и никогда борт под снаряды не подставлял. Но два раза горел. У немцев оптика сильная, нельзя про нее забывать. Молодняк за полтора километра люк откроет, так, мол, виднее. А тяжелые зенитки у фрицев на этом расстоянии сто миллиметров брони свободно прошивают.

Повторил он и фразы Михаила Филипповича, командира стрелковой роты, о том, что маневр наших машин очень скованный. Дали коридор триста или пятьсот метров – и дуй по нему, в сторону не отклоняясь.

– Куда-то свернул, уже трусостью считается, – рассуждал капитан с одиноким орденом Красной Звезды на больничном халате. Перехватив мой взгляд, усмехнулся: – Не думай, что хвастаюсь. Просто хранить орден негде. Ты, парень, толковый. И жизнь свою цени. Если бы я все время только бы в лоб шел, давно бы сгорел. Один раз со взводом в обход пошел, так в мою сторону из пулеметов трассерами свои же палили. Мол, струсил, из боя выхожу. А я полукруг пару километров сделал и с фланга четыре пушки с обслугой расстрелял да еще грузовиков штук пять разбил.

– За батарею и грузовики орден получил? – спросил я.

– Нет. Позже, перед госпиталем. За компанию с комбатом дали. Командиру полка – Красное Знамя, а мне Красную Звезду. И еще. Чуть самое главное не забыл. Тебя, наверное, взводным поставят. Так вот. Выбирай хорошего, спокойного механика-водителя. Найдешь такого – считай, наполовину жизнь себе и своим подчиненным продлишь.

Я невольно вспомнил механика-водителя Прокофия Шпеня. Сколько раз этот рассудительный и умелый механик нас спасал и много чему научил. Он выжил в тяжелых боях и погиб, выходя из окружения, в сотне метров от наших траншей. Перетрусивший пулеметчик, не разобравшись, обстрелял группу, и Прокофию Петровичу досталась своя же, русская пуля в грудь. Как мы тогда удержались, не прибили того стрелка! Начистили морду, а человека не вернешь. Другие механики послабее были. Не хватало опыта.

Петр Илларионович Жуков, механик-водитель «тридцатьчетверки», тоже был неплохим специалистом. Но после того, как получил известие о гибели сына, словно с катушек съехал. Стал выпивать и погиб в той январской засаде вместе с заряжающим. Спаслись только мы со стрелком-радистом Сашей Черным, оба раненые. Но я экипажи не выбирал. Воевал с теми, кого дают. Правда, выгнал механика Грошева, когда вернулся из штрафной роты. Трусоватый, надломленный был человек. Про таких говорят, «из дерьма пулю не слепишь».

Однажды моими записями заинтересовался замполит. Снисходительно пробежал строчки Есенина, одобрил Константина Симонова, который, по слухам, был любимцем Сталина. Глянул и мои стихи. Слава богу, не дошел до записей бесед с танкистами. Хоть и любил с офицерами «по душам» поговорить, улыбался, но я ему не верил. Со временем понял его натуру. Держался за теплое место руками и ногами. Обязательно бы меня заложил и шум поднял. Чтобы показать свою принципиальность и нужность. Замполит в Новониколаевском госпитале, где я год назад лежал, из фронтовиков был, с покалеченной рукой службу нес, а этот считал, что большое дело делает, каждый день политинформации с помощниками читает.

Продолжая откровенные разговоры с ребятами-танкистами, нередко слышал я слово «судьба». Кому как повезет. Один из лейтенантов рассказывал, как сидели у танка, километрах в трех от передовой. Шестидюймовый фугас ударил в борт.

– Сплющился, лопнул, в броне трещина с палец, нас комками взрывчатки забросало, а снаряд не взорвался. Взрыватель, наверное, был неисправный. Удача или нет? У фрицев неисправные снаряды редко попадаются.

Очень много танков с экипажами гибли при отступлении и в котлах сорок второго года. Здесь ребята не стеснялись, костерили начальство, которое порой оставляло на произвол судьбы целые полки и дивизии. Я не обвиняю в трусости наших командиров высокого ранга. Приведу только высказывание немецкого генерала бронетанковых войск Фридриха Мелентина из его книги «Бронированный кулак вермахта», которую я прочитал сразу после выхода в 1999 году. С чем-то я был не согласен, хотя генерал подхваливал нас – победителей, но старательно втолковывал, какие грамотные операции проводил вермахт.

«Тактика русских, – писал немецкий генерал, – представляла собой странную смесь: наряду с великолепным мастерством существовала ставшая почти нарицательной негибкость русских атак. Безрассудное повторение атак на одном и том же участке, неумение своевременно реагировать на изменения в обстановке. Только немногие командиры среднего звена проявляли самостоятельность в решениях…»

Меня неприятно задело такое высказывание немецкого генерала о методах нашего отступления. Он писал: «Как принято у русских, из окружения были выведены прежде всего штабы, офицерский состав и некоторые специальные подразделения, а основная масса солдат была оставлена на произвол судьбы. Во всем районе не было захвачено ни одного штаба, а среди убитых не оказалось ни одного старшего офицера. Таким образом, русские сохраняли кадры для новых соединений».


То, что во время отступлений творился жуткий бардак, я в этом убеждался не раз, но фраза насчет эвакуации офицерского состава является явной брехней. Не буду говорить о высоких чинах, но капитаны, майоры сражались и гибли вместе с нами. И хоронили всех (если успевали) в одной братской могиле. Сколько их разбросано по степным приволжским холмам, где под одним обелиском лежат и рядовые, и офицеры. Мои рассуждения могут вызвать неоднозначную реакцию у читателей, особенно старшего поколения. Но почти полтора года войны изменили многое во мне. Огромные потери и отступления порождали у многих бойцов неверие в командование и злость.

В июле сорок первого, когда ехал поступать в танковое училище, я был всего лишь восторженным мальчишкой, закончившим два курса института. Я очень хотел стать героем-танкистом, отмахнувшись от предложения учиться на политработника, где шансов выжить гораздо больше, чем в металлической коробке танка. Сейчас я насмотрелся смертей и хотел дожить до победы. Замполит госпиталя говорил много слов о долге, мужестве, верности партии. Но никогда не звучало в его речах пожелание каждому из нас выжить. Вернуться к матерям, отцам, детям. У капитана Мякотина – три дочери, три ранения и впереди снова окопы. Войне даже не видно конца, вряд ли половина из нас доживет до победы. Я старался об этом не думать. Замполит никогда не спрашивал, как я выпрыгивал, выползал из подбитых танков. Машины горели за моей спиной, ручейки талого снега, пополам с горящим бензином, догоняли меня, и порой не было сил отползти без посторонней помощи.

Все, хватит рассуждений! Я готовился к выписке, а на фронтах происходило следующее.


Продолжалось наступление наших войск. О его масштабах можно было судить по датам взятия крупных городов: с 12 по 15 февраля сорок третьего года были освобождены Шахты, Новочеркасск, Ворошиловград, Харьков. Линия фронта быстро отодвигалась на запад. Без преувеличения можно было сказать, что февраль проходил под знаком мощных ударов Красной Армии. Но, к сожалению, во второй половине месяца многое стало меняться. О большинстве событий благодаря невнятным сообщениям Информбюро мы узнавали с запозданием. Кое-что нам рассказывали раненые, которых сумели доставить в госпиталь непосредственно после боев.

ГЛАВА 2

22 февраля немецкие войска начали контрнаступление. Наши передовые части, оторвавшиеся от баз снабжения, понесшие большие потери в предыдущих боях, отступали. В начале марта шли ожесточенные бои на подступах к Харькову, который немецкое командование всеми силами старалось отбить. Именно в этот период в госпитале шла срочная выписка выздоравливающих. Я вместе с группой танкистов был выписан 24 февраля, на следующий день после Дня Советской армии. Глубокая рана под мышкой еще полностью не зажила, зато затянулись обе пулевые дырки под ключицей и лопаткой.

– Месяц в запасном полку покантуешься, – сказал хирург, – пока распределят, будешь как огурчик.

Помню, что в ночь перед выпиской я разыскал Симочку. Разговор получился коротким и обидным.

– Леша, не надо ничего затевать. Ты уходишь на фронт. У меня есть друг, я не хочу его обманывать.

– Когда он появился? – недоверчиво спросил я, хотя недостатков в кавалерах у красивой медсестры не было.

– Не все ли равно? Иди к ребятам. Тебя там ждут.

Она поцеловала меня в щеку и выскользнула из рук.

Мы крепко выпили, получили утром поношенное снаряжение без погон (их тогда не хватало), а через три дня в штабе 40-й армии Воронежского фронта нас распределяли по корпусам, танковым бригадам и полкам. Все повторялось. Вместе с Женей Рогозиным мы были направлены во вновь сформированную танковую бригаду.

Впрочем, бригадой это подразделение назвать было трудно. Даже по штатам сорок первого – сорок второго годов она должна была иметь 90 танков, 300 автомашин и три тысячи человек личного состава. В наличии имелось не более половины командиров, технических специалистов и бойцов. Не хватало автомашин, зениток, а танков насчитывалось не более шестидесяти. В том числе два десятка легких Т-70 со слабой броней и 45-миллиметровой пушкой. Правда, позже подбросили еще танков и машин, пришло пополнение.

Женю Рогозина назначили командиром танкового взвода, я остался командиром танка. Такая несправедливость неприятно задела. Я давно окончил училище, имел боевой опыт, а со мной обошлись, как с зеленым новичком. Как я понял, не забылось мое штрафное прошлое и, отчасти, статус «окруженца». Замполит батальона, спокойный капитан с орденом, уделил мне целых полчаса. Расспрашивал, как я попал в августе сорок второго года в штрафники.

– Значит, бросил боевую машину?

– Бросил, – подтвердил я. – Правда, будучи контуженным, а танк был с оторванной гусеницей, и башня не поворачивалась.

– Но орудие действовало?

– Так точно. Действовало.

– И снаряды имелись?

– Так точно. Но я их половину расстрелял, пока подбитый стоял.

– Ну вот. Ты свою вину кровью искупил, однако по воюешь пока на прежней должности. Посмотрим на тебя.

Мне достался танк нового образца, с граненой башней, утолщенной броней и двумя верхними люками. Отдельный люк для командира, вместе с командирской башенкой, и отдельный – для заряжающего. С прежним тяжеленным люком на полбашни, который и здоровый человек с усилием открывал, мы натерпелись неудобств. И раненые сгорали, не в силах открыть неподъемный да еще заклинившийся от удара люк. И при срочной эвакуации, когда загорался танк, в верхний люк лезли сразу двое – командир танка и заряжающий, а иногда и стрелок-радист.

Танк недавно сошел с конвейера Челябинского завода и сразу мне понравился. Сопровождал его механик-водитель Николай Ламков, старший сержант, мой ровесник. Участвовал в летних боях на Северском Донце, горел, лечился в госпитале и вот уже месяца два занимался перегоном танков.

– Кончилась лафа, – грустно сказал он. – Отдохнул, повеселился, теперь снова воевать.

Мне Николай пришелся по душе. Машину содержал в порядке, разговаривал просто, без всяких закидонов, которые нередко бросает экипаж своему командиру. Заряжающим был рядовой Леонид Кибалка, восемнадцатилетний парень из-под Куйбышева, недавно окончивший трехмесячные курсы. Леня был тщедушный на вид, худой, но с крепкими узловатыми плечами. Окончил он пять классов, работал лет с четырнадцати в колхозе и ни разу до войны не бывал дальше райцентра.

Стрелок-радист, Гаврин Борис, учился в техникуме, но был направлен на курсы радистов после первого курса. В боях он тоже не участвовал. Впрочем, роль стрелка-радиста весной сорок третьего была непонятной. Рация на нашем танке отсутствовала. Обязанности радиста сводились к стрельбе из курсового пулемета, крайне неудобного для точной стрельбы из-за небольшой амбразуры, из которой на ходу, при качке, трудно было целиться.

Как поведут себя мои подчиненные в бою, я пока не знал. Успокаивало то, что имеет опыт механик-водитель, ну а заряжающий… я поговорил с ним и убедился, что Леонид Кибалка неплохо разбирается в снарядах, быстро переставляет взрыватель на фугасное или осколочное действие и умеет наводить орудие. Но особенно мне понравилось его острое зрение. Он различал любые мелкие предметы на большом расстоянии.

– Леня, если жить хочешь, верти головой на сто во семьдесят градусов, – наставлял я его. – А когда бой на чался, ни о чем не думай, только правильный снаряд по давай.

Я почему-то сразу понял, что Борис Гаврин побаивается танка. Броня давит без привычки на любого новичка, особенно если ты сидишь впереди, и, кажется, все снаряды полетят именно в лобовую броню, то есть в тебя. Я провел небольшую беседу о достоинствах Т-34. Признался, что в сорок первом мы на своих легких «бэтэшках» и Т-26 хвостом тащились за «тридцатьчетверками», надеясь на их мощную броню.

Наш экипаж числился во втором взводе первой роты первого батальона. В суматохе первых дней я толком комбата и не видел. Взводным был лейтенант Удалов, как я понял, воевавший недавно, но уже награжденный орденом Красной Звезды. Со мной и командиром второго танка он познакомился, в общем, доброжелательно, расспросил, кто, где воевал. Но сразу дал понять, что за бутылкой знакомиться не собирается, хочет глянуть на нас в деле. По крайней мере, на марше. Вслух это сказано не было, но я почувствовал в разговоре.

– Танки привести в полный порядок. Проверить знание своих обязанностей каждого члена экипажа, моральное состояние. Пока есть возможность, устранить все мелкие неполадки. Прогнать двигатели на холостом ходу, проверить трубки и соединения. Если на марше через час полетит трак или потечет масло, пеняйте на себя. Сегодня и завтра вполне достаточно, чтобы довести технику до ума. А у вас, Волков, вообще новая машина. Должна летать, как ласточка. Опыта у вас тоже хватает, так что скидок не ждите.

– Благодарю за доверие, товарищ лейтенант, – поднялся я, едва не касаясь головой низкого потолка землянки.

Ответ прозвучал двусмысленно. Удалов пожевал губами, наверное, у него была такая привычка, и продолжил инструктаж, оставив мою благодарность без всякой реакции. Когда выходили из землянки, остановились перекурить с младшим лейтенантом, командиром второго экипажа. Ему было лет двадцать пять. Курчавый, смуглый, он напоминал то ли грека, то ли хохла.

– Анастас Георгиевич Скариди, – представился младший лейтенант, когда закурили «Беломор», купленный в военторге. – Строгий у нас командир, все по уставу. Сколько немецких танков на счету?

– Два, – коротко ответил я.

– Молодец. Ты бы еще к этой паре двух медсестер в госпитале прибавил. Совсем орел был бы. Веселый ты парень. Вот только не знаю, наваляешь в штаны в первом бою или нет.

Я повернулся, чтобы уйти, но кучерявый лейтенант с греческой фамилией перехватил меня за плечо:

– Не обижайся, Леша. Я ж к тебе со всем уважением. С сорок первого воюешь, три ранения. А я в одном бою побывал, да и то танк подбили, месяц в запасном полку кантовался. Вечерком приходи, у меня механик шустрый, где-то фляжку спирта раздобыл. Картошка жареная будет.

Предложение я принял. Но мой экипаж оказался не менее ушлым. Тоже добыли спирта. Как я подозреваю, из той же бочки. Загадочно шушукаясь, позвали меня к накрытому столу. То бишь в окоп под танком, где висела походная печка, а на ящике из-под гранат лежала фляжка, дымились котелки с кашей и подогретая тушенка. Пришлось выпить вначале со своим экипажем. Потом прибежал раз и другой посыльный от лейтенанта Скариди. Пришлось идти на второй банкет.

Анастас оказался родом из Мариуполя, отец – грек, мать – хохлушка. Город с сентября сорок первого находился в оккупации, и Анастас не имел сведений о семье почти полтора года. Оказывается, он окончил химико-технологический техникум, работал в Богучаре на военном предприятии, имел броню, но летом сорок второго был направлен в Челябинское танковое училище, где во время учебы женился и уже ждал ребенка.

– Надрало меня в танкисты полезть, – сокрушался Анастас. – А ведь предлагали в училище химзащиты. Проверял бы противогазы да со связистками романы крутил. Героем хотел стать. Греки – великие воины. А когда увидел, как люди живыми в танках горят, понял, что не обязательно всем героями быть.

– Ехал грека через реку, видит грека – в реке рак, – продекламировал старший из экипажа, механик-водитель. – В общем, целый день искали, где у рака задница.

– Смеяться? – спросил младший лейтенант.

– Ну не плакать же. Теперь за гостя выпьем.

Выпив, Скариди рассказал, что у него на глазах, как костер, вспыхнул танк, и командир сгорел, придавленный люком.

– А экипаж?

– Тоже сгорел.

– Так и говори, – поучал механик-водитель в замасленном донельзя комбинезоне и полушубке. – Весь экипаж геройски погиб. Нечего командиров отделять. Мы все в одной коробке. Так, Алексей Дмитрич?

Я подтвердил и в свою очередь рассказал, что мне тоже предлагали идти в политическое училище, но я выбрал танковое.

– Кругом герои! – ржал, хлопая себя по колену, рыжий, широченный в плечах механик. – Ну, мы под Сталинградом дали фрицам просраться!

За Сталинград выпили еще. Потом пришел командир взвода Удалов. Отозвав меня и Анастаса в сторону, сказал, что пить сейчас не время. Тем более со своими подчиненными.

– Я связисток звал, – доложил грек, – а они не идут. Боятся задницы застудить, ведь у нас землянки нет. Да и звездочек маловато.

– Не дурите, Скариди, – поморщился Удалов, – и прекращайте пьянку. Завтра лично с утра машины проверю.

Спирт мы все же допили, а весь следующий день готовились к маршу. Залили горючее в запасные баки. Вместо положенных по штату 77 снарядов было приказано взять по сто двадцать, из них шестьдесят бронебойных. Старшина выдал мне новенький, черный, как грач, пистолет «ТТ». Для экипажа выделили автомат «ППШ» и гранаты-лимонки. Получили сухой паек.

К тому времени мы знали, что немцы уже ведут наступление, прорвали фронт, вышли к Северскому Донцу, овладели крупной станцией Лозовая, и несколько наших дивизий дерутся в окружении. Без труда можно было понять, что острие удара направлено на Харьков. В первых числах марта передовые части нашей бригады совершили марш, обходя Харьков с северо-запада, где нам предстояло в оборонительных боях схватиться с армейским корпусом «Раус». Хорошо запомнился первый весенний день, ясный, безоблачный. Как-то обошлось без серьезных авиационных налетов.

2 марта погода резко изменилась, стало пасмурно, задул северный ветер, а к ночи началась пурга. Двигаться было невозможно. Ночь и последующий день мы провели в лесистой балке, где сосредоточились танковые батальоны нашей бригады, механизированный полк, батареи 122-миллиметровых гаубиц и противотанковых пушек. Стоял туман. Типичная для юга погода ранней весны, когда ночью подмораживает до десяти-пятнадцати градусов, а днем снег на солнце становится влажным, хотя ветер совсем не теплый. Впрочем, солнце показывалось редко, исчезая в облаках и тумане. Голые тополя и клены служили плохим укрытием от авиации, и мы молились, чтобы туман продержался подольше.

Вдалеке шел бой. От взрывов тяжелой артиллерии вздрагивала земля. К полудню пашня раскисла. Я подумал, если «юнкерсы» нанесут удар, то нам некуда будет деваться. Танки еще прорвутся, а грузовики застрянут намертво. Да и лошади вряд ли потянут по липкому чернозему гаубицы и 76-миллиметровые пушки Ф-22 весом три тонны. Туман развеялся ближе к вечеру. Сразу налетели «юнкерсы-87» в сопровождении «мессершмиттов». Успели частично отбомбиться, но появилась эскадрилья «Яков», завязалась свалка, и «юнкерсы» убрались, побросав бомбы куда попало. Однако налеты повторялись до темноты. Подбитый «юнкерс» сел на пашню. Даже не загорелся, увязнув в грязи. Его размолотили из «сорокапятки» вместе с экипажем. Горели и падали наши истребители. Вошел в штопор и с огромной скоростью, крутясь, как волчок, врезался в землю «мессершмитт». От немца осталась лишь воронка.