Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)

– Ну, я пойду.

– Иди, – легко согласился старшина. – Вернешься в роту, не рассказывай, что я тут загулял.

В глазах его читалось другое. Он сожалел, что неосторожно показал деньги, выставил тушенку и колбасу, украденные из ротного котла. Чего там наболтает прыткий сержант? Но Борис твердо заявил:

– Пей – ешь спокойно. Я не стукач.

И презрительно глянул на каптера Аркашу Сомова, рассолодевшего, губастого. Тот стоял рядом с Зиной, жрал ее глазами и расспрашивал о подруге.

– Все будет нормально, – говорила она. – Танька тебе понравится, только сам не теряйся.

– Уж не растеряюсь, – хвалился Сомов. – Я такой.

На сержанта Ходырева они не обращали ни малейшего внимания, будто он пустое место. А между тем он единственный из всех троих активно воевал, за что снова получил сержантское звание и стал помощником командира взвода. Оказывается, проходимцы ценятся гораздо выше.

Борис медленно шел вдоль улицы, злой и взъерошенный. Сомов, осужденный на два месяца штрафной роты, пришел недели полторы назад. Служил связистом, сбежал с поля боя и едва не угодил под расстрел. Потерянный и заискивающий, он стоял тогда перед Ходыревым и послушно кивал, слушая инструктаж.

– Так точно, товарищ сержант… не подведу… слушаюсь.

Старшина Глухов признал в новичке земляка и взял к себе каптером. Великая должность. В каптерке хранится ротное имущество, часть продуктов, трофеи, личные вещи бойцов. Считай, заведующий складом – сыт, пьян и нос в табаке. За считаные дни Аркаша Сомов преобразился, потухшие глаза приобрели живой блеск, ноги в крепких сапогах ступали уверенно. Он покрикивал на рядовых и перестал есть щи из селедки. Видать, хватало чего получше. Почему везет таким никчемным людям, а сержант Ходырев, воевавший и не прятавшийся за чужие спины, должен слоняться, как неприкаянный?

Борис со злостью вспомнил червонцы, которые доставал без счета старшина. У Ходырева имелось всего двести рублей, на которые ничего не купишь, разве что стакан семечек. С такими невеселыми мыслями Борис уткнулся в обрыв. Село здесь кончалось, внизу расстилалась лесная пойма, виднелись озера, а километрах в двух – голубая лента Волги. Ветер срывал с одинокого тополя желтые листья, они кружились, падали на бревна, сложенные за плетнем. Борис закурил и стал уныло рассуждать, что сам он такой же одинокий, как этот тополь, и дни летят, как сухие листья.

После выхода из окружения Борис сделал попытку уйти из штрафной роты. Он был реабилитирован, получил прежнее сержантское звание и рассчитывал попасть в саперную или инженерную часть. Имел разговор с зампотехом автомобильной роты, тот нуждался в специалисте по электричеству, но попытку решительно пресек капитан Елхов.

– Борька, ты ведь завтра командиром взвода будешь. А у нас взводы, как роты. Какое к черту электричество, я представление на «Отвагу» послал.

Пришлось подчиниться. И с лейтенантом Маневичем сдружился, стал его помощником. Старшина Глухов, по своей хамовитости, сегодня Бориса за человека не посчитал, а во взводе Ходырева уважают. Даже проштрафившиеся офицеры спрашивают совета. А может, притворяются? Борис щелчком подбросил окурок и стал следить, как он падает с высокого обрыва.

– Ей, солдат, есть хочешь? – оторвал его от важного занятия чей-то голос.

За плетнем стоял парень в телогрейке. Порыв ветра закрутил окурок, он ударился о стенку обрыва, заискрил. Ходырев с минуту раздумывал, затем ответил:

– Нет. Мне возвращаться пора.

– Рыба жареная, домашнее винцо… пойдем.

Пришлось согласиться. К чему выламываться, если человек от души приглашает.

В Астраханской области умеют готовить рыбу, здесь она составляет главный продукт питания. В глубокой сковороде лежали целиком караси и лини, тушенные вместе с зеленью, луком и помидорами. Новый знакомый по имени Никита разлил по стаканам яблочное вино. Из-за отсутствия сахара оно оказалось кислым, как уксус. Борис с трудом одолел стакан и набросился на рыбу. Съел линя, за ним карася, поискал хлеб, чтобы макнуть в соус, но хлеба на столе не оказалось.

– Закусывай капустой, – посоветовал Никита, снова наливая кислятину. – Хлеба по двести граммов на карточки получаем, да и то не каждый день.

Капуста надоела в роте, а рыба понравилась. За стол присела мать Никиты, стала расспрашивать о службе. Насчет штрафной роты в селе ходили всякие разговоры, Борис, не спеша, объяснял, что это обычное воинское подразделение, сейчас идет формировка, но вскоре предстоят бои.

Пришла сестра Никиты, Катя, небольшого роста, с хорошеньким подкрашенным лицом. Села напротив, отломила кусочек рыбы, а Ходырев, желая произвести впечатление, рассказал о штурме высоты, боях и успешном выходе из окружения. Врать Борис не умел, хотя немного приукрашивал свои подвиги. Показал трофейные часы, сообщил, что его назначили помкомвзода и представили к медали. Рассказ вызвал неожиданную реакцию. Мать Никиты пустила слезу, жалела Ходырева и назвала его несмышленым дитем. Но если хозяйка говорила от души, то Катя язвительно усмехнулась:

– Вы такой герой, аж сидеть рядом неудобно. А чего же вас патрульные дезертиром называли?

Борис за сегодняшний день натерпелся достаточно. Вначале читала мораль девушка Вера, затем, как на пустое место, смотрела на него торговка Зина, теперь выделывается раскрашенная кукла Катя. Ходырев с достоинством ответил:

– Неприятно слышать такие обидные слова. Я, как помощник командира взвода, имею право на увольнение. Могу показать бумагу с печатью.

– Ой, да брось ты, сынок, – отмахнулась хозяйка. – Хоть бы и самовольно ушел на часок, чего тут страшного?

– Я и говорю, – продолжала добивать самолюбие Бориса красивая Катя, – захотелось пошататься, а тут патруль. Вы не бойтесь, у нас на окраине тихо, патрулей нет.

– Я пойду, – поднялся Борис.

– Куда? Вон рыбка на тарелке недоеденная. Или аппетит пропал?

– Ох, и язва ты, Катька, – возмутился Никита. – Поэтому тебя парни бросают.

– Это я их бросаю.

Ходырев уже надел шинель, туго подпоясался ремнем, исподлобья глянул на девушку. Она была хороша, зеленые глаза смотрели невинно и насмешливо. Эх, зря так получилось, ведь можно было подружиться. Не везет ему сегодня.

– Прощайте, – сказал он. – Вряд ли увидимся, нас в тылу долго не держат. Не поминайте лихом сержанта Ходырева, он не самый плохой человек на свете.

Прощание получилось несколько картинным, однако последние слова тронули девушку. Она вспыхнула, хотела что-то сказать, но промолчала и отвернулась к окну. Никита набросил телогрейку и вышел проводить гостя. На дворе уже стемнело. Парень шел, припадая на ногу. Борис спросил:

– Ранили, что ли?

– Нет, еще перед войной с сеялки свалился. Переживал страшно, хромым в семнадцать лет стал, а сейчас ничего, привык. Мои ровесники все в первый год сгинули, а я вот живу. Ну, прощай.

– Прощай, – крепко пожал ему руку Борис.

И зашагал по темной улице. Слабо светились небольшие окна, сырой ветер дул с Волги. А в доме, на краю обрыва, мать выговаривала дочери:

– Нельзя так себя вести. Хороший парень, при должности, зачем отталкивать?

– Ты меня, мама, посватать решила?

– А почему бы и нет. Он из наших краев, неженатый, грамотный…

– Мелкий, чумазый, – продолжила Катя. – Хватит!

В середине октября дни короткие.

– Подъем! – дурным голосом орал дневальный, которому надоело скучать, пока все спали.

За окном стояла все та же непроглядная ночь. Строились повзводно на знакомом скотном дворе, уже почищенном, годным для физкультурных и строевых занятий. За подъемом следили лично капитан Елхов или его заместитель старший политрук Воронков. Недавно вышел приказ о введении единоначалия. Комиссары и политруки стали заместителями командиров частей. Капитан Елхов мгновенно подмял под себя Воронкова и не давал ему никакой власти. А ведь совсем недавно политрук рулил сам, подчиняясь лишь политотделу. Воронков по-прежнему любил улыбаться, ничем не показывая своего раздражения.

– Веселее, чего копаетесь, – покрикивал он, – Луговой, становись в строй, не стесняйся.

Бывший капитан Луговой, громоздкий, с заплывшим лицом и густыми усами, терпеть не мог утренней зарядки, а особенно километровой пробежки по степной дороге.

– В атаку разок и без подготовки сбегаю, – говорил он, – а дальше на танке воевать буду.

С первых дней Луговой делал все возможное, чтобы уклониться от будущей атаки. Пытался попасть в помощники к политруку, стать каптером или санитаром, но теплые места были уже заняты. Маневич не поставил его и в командиры отделения.

– Рыхловатый ты, вперед не побежишь, а мне людей поднимать надо.

После пробежки и зарядки следовала уборка казармы, затем завтрак. Повар приготовил перловую кашу, или шрапнель, как ее называли. Единственным достоинством в ней было то, что она горячая, ни жира, ни масла не ощущалось. Тем не менее ели с аппетитом. Затем следовал чай, сегодня он был сладким. Все удивлялись, но причину знал лишь Ходырев. После неудачной увольнительной он подошел к старшине и потребовал:

– Ты разберись со своими помощниками. Сахару граммов тридцать полагается, не меньше. Куда он девается, не знаешь?

Прокофий Глухов хорошо провел время с молодухой Зиной, сегодня вечером снова собирался к ней. Препятствий, кажется, не предвиделось. С новым командиром роты и политруком он ладил. Елхов хоть и не жаловал тыловиков, видел, что старшина мужик расторопный, умеет выбить положенное для роты довольствие.

В мелочи Степан Матвеевич не вникал, кроме того, любил выпить. Специально для него Глухов доставал водку. Воронков же по своей привычке предпочитал не вникать в сложные вещи, старшина подкармливал его, и этого было достаточно. Но у Глухова имелись враги: щепетильный особист Стрижак и лейтенант Маневич. Теперь лез не в свои дела сержант Ходырев.

– Я разберусь с сахаром, – спокойно ответил Глухов. – Кстати, мы получаем половинную норму, можешь проверить.

Последние слова помимо воли Глухова прозвучали как оправдание. Кто такой Ходырев, чтобы проверять старшину роты? Чай стал слаще, а третий взвод не получил теплые портянки. Первому и второму взводам выдали, а третьему и четвертому нет. Возможно, случайность. Старшина ездил на склад, но не сумел их выбить. Зато привез из рыбацкой артели две бочки каспийской селедки, чему обрадовалась вся рота. Елхов любил закусить водку ломтиком жирной селедки и хвалил хозяйственного старшину.

А Борис Ходырев вспоминал красивую Катю и ругал себя, что не смог нормально поговорить с девушкой. Обиделся ни за что, психанул, вот и получай. Старшина Глухов, хоть и старик, а умеет вести себя с женским полом. Однако вскоре Борису стало не до Кати. Он попал в очень щекотливую ситуацию и не знал, как из нее выбраться. Ходырев в очередной раз пожалел, что остался в штрафной роте.

Сержантов на должность командиров отделений подбирали обычно в запасном полку. Если на офицеров можно было надавить по служебной и партийной линии, то сержанты от предложений упорно отказывались. Они прекрасно понимали, для чего созданы штрафные роты, и не видели резона кидаться в самое пекло вместе со штрафными бойцами. Удавалось уговорить или заставить немногих сержантов. Большинство отнекивались, ссылаясь на разные причины, а самые решительные смеялись в лицо Воронкову, который занимался подбором кадров.

– Вы на нас не давите, товарищ старший политрук. Мы от фронта не отказываемся, но своих обормотов сами в бой ведите.

Воронков жаловался Елхову на несознательность сержантского состава. Капитан, не видя выхода, сумел уговорить нескольких бывших штрафников остаться в роте после снятия судимости. Эти люди сразу оказывались в двойственном положении. Вроде не штрафники, но постоянно находятся среди них, ночуют в одной казарме, едят из одного котла. Сверху требуют дисциплину, но опасно переступить грань. Будешь слишком придираться, можешь сгинуть в первой же атаке. Поди разберись, откуда прилетела пуля.

После занятий, жидких обеденных щей и все той же перловой каши люди отдыхали. Большинство легли поспать, находиться на улице под мелким накрапывающим дождем не хотелось. Уголовники играли в карты, от этой привычки отучить их было невозможно. Ходырев вышел наружу и рассеянно побрел вдоль ограды.

Настроение было паршивое. Вчера он получил два письма, обстоятельных и унылых. Мать была неграмотная, писала старшая сестра. После обязательных поклонов от всей родни она сообщила новости. От отца уже несколько месяцев не приходило вестей, он воевал на Кавказе и последнее письмо написал из эшелона месяца четыре назад. Судя по всему, пропал без вести.

Забрали в армию младшего брата Саньку, хотя ему недавно исполнилось лишь семнадцать лет. Учится в летном училище под городом Ахтубинском, рассказывает, что два раза в день дают сливочное масло, а недавно получили синюю форму. Учеба продлится до весны, а затем присвоят сержантское звание и на фронт.

Ходырев усмехнулся, вот дурачок – синяя форма, звание… Сколько же их там учат? Посчитал на пальцах, получалось месяцев шесть или семь. Брат Санька был щуплый, тихий и, в отличие от Бориса, светловолосый. Если кому на летчика учиться, то Борьке. Ну, что же, до весны многое может измениться, глядишь, попрут фрицев, хотя вряд ли…

Еще сестра сообщала, что на трудодни выдали горох, а муку лишь обещают. Весной засолили много селедки, но соли не хватает, и она запахла. Если хорошенько отмочить с уксусом, то пойдет. По поводу селедки сестра забыла, что ловил рыбу сам Борька, ему дали три дня перед призывом, уладить домашние дела. Вот и уладил, селедка протухла.

Второе письмо было от девушки, которая провожала его в армию. Он прочитал послание без интереса, оно показалось тусклым и невыразительным. Да и сама девушка ушла из памяти куда-то далеко, даже лицо размылось. Борис не на шутку увлекся Катей, хотя знакомы были меньше часа и обменялись всего десятком фраз. Ну и что? Отпросится в увольнение еще раз и познакомится по-настоящему.

Воображение понесло его невесть куда. Хоть Катя и выделывается, живут они бедновато, такого жениха еще поискать надо, сто рублей до войны зарабатывал, а за тысячу можно новый дом построить. И мать Катюшки посматривала на Бориса очень любезно, понимала, что парень серьезный. А может, рано жениться? Он еще подумает, тоже мне, красавица.

От мыслей о Кате его отвлекло странное зрелище. Боец Шиленков, осужденный за дезертирство, похоже, свихнулся. Он шагал под дождем непонятно куда, заваливаясь на бок. Пола длинной шинели волочилась следом, одна рука висела едва не до земли, лицо исказила непонятная гримаса. Борис хотел окликнуть его, но услышал негромкую команду:

– Стоп. Не надо рожу строить, ты ведь не клоун, а контуженый. Ну, кто тебе поверит?

С бугорка поднялся боец переменного состава Павел Мысниченко, разжалованный старший лейтенант, и тоже заковылял, подволакивая ногу. Его лицо изображало мучительное напряжение, он опирался на приклад деревянной винтовки, с трудом перебрасывая непослушное тело. Было понятно, человек контужен и едва идет.

– Что случилось? – вырвалось у Бориса.

Оба странных бойца застыли. Минутное молчание объяснило Ходыреву смысл происходящего. Тот, который опытнее, учил молодого, как симулировать контузию. Сразу припомнился другой случай. Три дня назад пришлось срочно отправить в санчасть двоих штрафников с признаками дизентерии. Капитан Елхов заподозрил симуляцию, устроил обыск и обнаружил среди вещей мелкие кусочки хозяйственного мыла.

Ничего особенного, мыло являлось дефицитом, но стирать или мыться такими крохами было бы несподручно. Степан Матвеевич стал копать глубже, опасаясь, что роту посадят на карантин, а штабные работники и политотдельцы начнут доскональную проверку. Среди подозреваемых тогда мелькал Павел Мысниченко. Елхов пригрозил:

– Если еще кто заболеет, я сам буду лечить. Больные пойдут впереди всех, хоть с обгаженными штанами.

Ходырев видел, повторяется история с первым набором, когда мутил воду уголовник Марча. Тогда не разглядел опасности покойный капитан Митрохин. Елхов более решительный человек, но и пришедшие бойцы переменного состава уже лучше разбираются в ситуации. Они знают, какая судьба постигла роту, и ничего хорошего для себя не ждут. Знают, что могут попасть под расстрел, но рискуют. Врач из медсанчасти, пожимая плечами, допускал, что штрафники симулируют дизентерию, но доказать это трудно.

– Степан Матвеевич, вы же сами знаете, питание отвратительное, вода в здешних колодцах плохая. В Волге тоже не лучше, мазут, трупы от Сталинграда плывут. Кипятите воду, в конце концов.

– У меня уже триста человек, люди прибывают каждый день. Полтонны воды я не в состоянии вскипятить.

Начавшаяся дизентерия вроде угасла, и вот снова откровенный случай симуляции. Если факт докажут, то виновным грозит такое же наказание, как самострелам. Борис уже многому научился, понимал, что выгоднее закрыть глаза на такие вещи. Но не мог преодолеть возмущения, даже брезгливости.

Кто же будет защищать родину? В родном селе Ходырева погибли и пропали без вести половина мужиков, остальные воюют, и неизвестно, сколько вернется домой. Пропал отец, погибли двоюродные братья и большинство друзей, младший братишка, пацан сопливый, учится на летчика и рвется в бой. И сам Борис через неделю-две снова пойдет в атаку, а урод Мысниченко учит, как можно симулировать контузию.

– Ты что делаешь, гад паршивый! – Борис встряхнул его за воротник шинели. – А ну, встать.

Бывший старший лейтенант вскочил, вытянулся, прижимая руки по швам.

– Шутки шутим, – растерянно улыбался он. – Жизнь тоскливая, посмеяться иногда хочется.

Плохо выдавливался из него надтреснутый смех. Осужден он был за непонятные дела, вроде за трусость, а сам утверждал, что попал начальству под горячую руку. Получилось так, что на его участке подорвался на мине штабной офицер, ехавший на передовую для проведения рекогносцировки. Машина налетела на свою же мину, погибли три человека. Скорее всего, инцидент списали бы на случайность, но обозленный начштаба дивизии, потерявший хорошего помощника и новую автомашину, копнул глубже.

Мысниченко пытался свалить вину на подчиненных, но те не стали молчать и выдали следователю все, что знали. Оказалось, командир саперов посылает на постановку мин и разминирование кого попало, в том числе новичков, а сам как огня боится притрагиваться к минам, особенно немецким.

Старший лейтенант просто сломался. На его глазах подорвался опытный сержант-сапер. Мысниченко уцелел тогда чудом, решил перекурить, а сержант начал разминирование без него. Когда раздался взрыв, в трясущихся пальцах старшего лейтенанта еще дымилась самокрутка. Саперу оторвало руки, исковеркало лицо, он полз прочь, из пустых глазниц текла кровь. Кричать было просто нечем.

С тех пор Мысниченко стал бояться взрывчатки. Каждый раз в памяти всплывала та картина, сержант без глаз и рта полз мимо него, дымилась самокрутка и дымилась неглубокая воронка с оторванной рукой на краю. Из веселого заводного парня старший лейтенант превратился в патологического труса. В саперной роте начался развал, обязанности исполнялись кое-как. Взводные, глядя на своего командира, не лезли на опасные участки.

– Ты соображаешь, чем все может закончиться? – угрюмо поинтересовался Борис.

– Иди, настучи. Тогда, действительно, все плохо кончится. Ты за старание лишний угольник на петлицы получишь, а меня…

Он снова замолчал. Возможно, искал убедительные слова, хотел оправдаться, надавить на жалость, но тишину нарушил молодой штрафник Шиленков, осужденный за дезертирство. Как и сам Ходырев, он постоял на краю ямы в мучительном ожидании смерти, но получил в последний момент помилование.

– Товарищ сержант, простите. Ради бога, никому не сообщайте. Черт попутал, страшно стало, ведь из прежней роты никого в живых не осталось.

Шиленков, как многие в роте, получил кличку. Его называли Шило, хотя ничего острого, резкого в обличии и повадках не было. Обычный боец, струсивший и бежавший из учебного полка. Мягкие, безвольные черты лица, неподдельный страх в глазах. Второй раз судить не станут. Не будут строить бойцов, зачитывая приговор, а просто отведут к ближайшему оврагу и шарахнут в затылок.

Такое уже случилось. Шиленкову по дороге в роту показали на глиняный бугор и рассказали, как безжалостный особист расстреливал штрафников за малейшие провинности.

– Сколько же здесь людей лежит? – вырвалось тогда у Шиленкова.

– Много, – припугнули его, – смотри сам сюда не попади.

Нет, Шило сюда не попадет. Он осознал свою вину и будет отважно сражаться. Не получилось. Зловещая тень Сталинграда снова лишила его мужества, а сейчас повисла угроза быстрой расправы. Его судьба зависела от обозленного смуглого сержанта, который ходил в любимчиках у начальства. Ему, конечно, поверят, а с Шиленковым церемониться не будут.

Все хорошо знали, что командир роты имел право расстреливать штрафников за невыполнение приказа или симуляцию. Елхов, как и покойный капитан Митрохин, на такие вещи никогда не шел, но каким образом он отреагирует на этот раз? Да еще едва не каждый день появляется в роте особист со своим помощником-мордоворотом. Рассказывали, тот расстреливал людей по одному знаку, не вынимая изо рта папиросы. Не видя иного выхода, Шиленков рассказал все без утайки.

Как и многие штрафники, Шило уже приготовил себя к смерти. Среди вновь прибывших ходили слухи о лобовых атаках сквозь минные поля, безжалостных заградительных отрядах за спиной. Куда ни кинь, везде клин. Но неожиданно выход появился. Сначала два человека закосили под заболевших дизентерией, номер удался, оба лежали в изоляторе, а срок им шел. Продержатся неделю-другую, глядишь, и откосят от передовой.

Паша Мысниченко, добрая душа, в начале войны попал под взрыв снаряда, получил контузию и знал, как ее симулировать. Взялся обучить этому Шиленкова, просто так, из жалости.

– Не бреши, – напирал на разжалованного старшего лейтенанта Ходырев. – Откуда у тебя жалость? Ты молодых на мины посылал, гробил почем зря, а тут решил кого-то спасти.

Все было просто. Паша Мысниченко заключил с Шиленковым сделку. Дезертир обещал продать запасное белье и принести литр самогона. Кроме того, бывший старлей собирался проверить, как сработает Шиленков, и есть ли смысл закосить таким же образом самому. Дело в том, что штрафников иногда возили на причал разгружать баржи, а немецкие самолеты бомбили оживленное место почти каждый день.

Пустая возня, неуклюжие попытки любой позорной ценой спасти свою жизнь возмутили Ходырева.

– Ох, сукины вы дети, – ругался Борис. – Ну, что с вами делать?

Стукачей везде и всегда презирают. Если Ходырев сообщит об этом начальству, получится – он стукач. Если скроет, и в будущем симуляция случится, то плохо придется ему самому.

– Меньше шатался бы, спокойнее жил, – буркнул Мысниченко.

– Пошел к черту, трус поганый.

Но бывший командир роты уже понял, Борис не побежит заявлять. Да и о чем докладывать? Валяли дурака, корчили рожи, что взять со штрафников? Им не сегодня-завтра идти в свою последнюю атаку, пусть сходят с ума, как хотят, а от боя не отвертеться.

– Ладно, замнем для ясности. Только не показывайте больше свою дурь.

Разошлись вроде мирно, но помкомвзвода приобрел лишнего врага. На Ходырева косился старшина Глухов, а значит, и каптер Аркаша Сомов, теперь прибавился Мысниченко, кандидат на должность командира отделения. Почти дворцовые интриги. Каждый хотел выжить, выкарабкаться на сухое теплое место. Лейтенант Маневич заметил плохое настроение друга.

– Чего закис, Бориска?

– Так… с бабами не везет.

– Ты еще до баб не дорос. С девками целуйся.

И захохотал. Хороший парень Серега Маневич, ему бы рассказать о сегодняшнем случае. Но Борис рассказывать не стал. Наладился поваляться после ужина, отдохнуть, но прибежал дежурный по роте:

– Эй, Борька, к тебе гости.

– Кто такие?

– Хромой и какая-то девка с ним.

В груди екнуло. Неужели Никита с Катей заявились? Не может быть.

Капитан Елхов сидел в ротной канцелярии вместе с Воронковым и просматривал дела осужденных. По некоторым из них возникали вопросы. Люди сходили в атаку, ранений не получили, суд в освобождении им отказал. Но срок наказания истекал, надо было что-то решать. Он позвонил в штаб армии, которому подчинялась рота, и стал излагать суть дела.

– Действуй по закону, – перебили его.

– По закону их надо освобождать.

– Валяй, – разрешили ему. – А воевать будешь вдвоем с политруком. Кстати, ты имеешь право сам продлять срок пребывания в штрафной роте. Вот и действуй.

– Не за что им прибавлять. И потом, я не судья, чтобы приговоры выносить.

– Хватит рассуждать! Решай сам и не лезь с пустяковыми вопросами.

– Ничего себе пустяки, – злился Елхов. – Нашли вершителя судеб, верховного прокурора. На губу посадить, это можно, а срок прибавлять…