Последний бой Лаврентия Берии

– Как поступим?! – рявкнул Парамонов. – Приказ будем выполнять, … твою мать!

Как раз в это время те же слова произнес командир соединения реактивных бомбардировщиков полковник Долгушин, когда получил задание от командующего ВВС.

– … твою мать! Да мне плевать, арестован Берия или нет! Объясни этим … если мои самолеты, …, отбомбятся по Кремлю, …, не то что Кремля … – Москвы не будет, … …! Без письменного приказа Булганина ни один самолет даже на взлетную полосу не выйдет! – он бешено взглянул на побледневшего командующего и вылетел из кабинета, хлопнув дверью.

Другие командиры были более сговорчивы. К счастью или к несчастью, подниматься в воздух им не пришлось. Дзержинцы так и не выступили. Кантемировская танковая и Таманская мотопехотная дивизии трое суток контролировали Москву. В чем дело, они узнали лишь через две недели и, кто бы что ни думал, мысли свои военные оставили при себе.

– А теперь перейдем ко второму пункту повестки, – сказал Маленков. – Слово для сообщения имеет товарищ Берия.

Берия поднялся, открыл портфель.

– Лаврентий, мы все знаем твое самообладание, но если после того, что произошло, тебе неудобно…

– А что произошло? – не понимая, поднял голову Берия.

Дальнейшее заняло не больше десяти секунд. Со своего места встал Булганин, протянул руку к кнопке вызова на столе Маленкова. И тут же в кабинет, топая сапогами, ворвались какие-то люди. Берии завернули руки за спину, швырнули лицом на полированный стол, чьи-то здоровенные лапы перехватили горло и в рот мгновенно засунули кляп.

«Переворот», – молнией сверкнула мысль.

Следующей была крамольная, подленькая мыслишка вырваться и выхватить у ближайших генералов пистолеты. Но тут же он вспомнил… нет, не о Меркулове и прочей чекистской команде – эти, считай, покойники. Он вспомнил о других– тех, о которых путчисты не знают, и никто не знает, кроме него, Всеволода[13] и Богдана. Это ничего, что переворота не ждали так рано. Они справятся, все – опытные разведчики, нелегалы, не в первый раз им работать в одиночку в чистом поле. А он обязан жить, жить и узнать как можно больше, должен помочь тем, кто останется после него, дать им максимум информации прямо из логова врага. Попытаться, по крайней мере, стоит…

Застегнув наконец наручники, Берию быстро вывели из кабинета все в ту же боковую комнатку, пихнули на стул. За спиной встали двое, ткнули в затылок ствол пистолета. Сбоку кто-то невидимый быстро говорил:

– Теперь охрана. На пути к дверям два поста. Брать быстро. Наручники, кляп и в караулку – потом разберемся.

– Нет, – возразил второй голос. – Насчет охраны есть другой план.

– Пойдем спросим…

Двое ушли, а трое остались. Он поднял голову – у стенки напротив стоял красивый генерал-майор с густыми черными бровями, легендарной храбрости политрук с Малой Земли.

Тебя-то как сюда занесло, малоземелец? После крови еще и дерьма захотелось попробовать?[14]

Генерал-майор отвернулся, забарабанил пальцами по стене. Берия немного подумал и закрыл глаза. Так, пожалуй, лучше…

…В кабинете мизансцена не изменилась. Восемь генералов, вытащив пистолеты, рассредоточились вокруг стола. Один нависал над Маленковым, блокируя телефоны и кнопки вызова. Хрущев держал речь.

– Только вчера поздно вечером мы узнали о предательских планах Берии. Когда было всех извещать? Прозаседались бы до самой вышки. Тогда мы с Николаем Александровичем решили взять ответственность на себя и нейтрализовать Берию, пока он всех нас не нейтрализовал.

– Откуда вы узнали о его предательских планах?

Этого вопроса Хрущев ожидал. Не ждал только, что задаст его Ворошилов. По идее, спросить должен был въедливый Молотов – но Молотов молчит, лицо непроницаемо, лишь усы слегка шевелятся. Все видит, ничему не верит… но и протестовать не будет. Понимает, бесполезно. Если кто и станет протестовать, так это Маленков, бериевский прихвостень. Хотя нет, смотрит прямо перед собой, сквозь всех, – в шоке он, что ли? Ну погоди, дай срок, с тобой первым разделаемся…

– Верный человечек доложил, – торжествующе улыбнулся Хрущев. – Хоть и не любит меня, а жить при «вожде народов» Берии не захотел, так сильно не захотел, что сам ко мне пришел. Товарищ Москаленко, позовите-ка его.

Москаленко вышел и через полминуты вернулся с Серовым.

– Ну, расскажи нам, что ты мне вчера говорил…

Серов повторил, как было велено – о заговоре, о театре. Нет, не актер ты, Ваня, не актер. На лице огненными буквами написано, как тебе все это противно. Вот и заставили мы тебя говно есть, и ты морщишься, давишься, а глотаешь, глотаешь… Там, в МВД, ты шкуру свою спасал, не до размышлений было, а теперь опомнился малость, в душу себе заглянул. А мы не дадим тебе туда смотреть до поры до времени, пока весь наш не будешь, с потрохами. Молодец, Ваня, вот и хорошо… Хрущев повернулся к Булганину и едва заметно кивнул.

– Спасибо вам от лица партии, Иван Александрович, – торжественно проговорил министр обороны. – Еще одна просьба к вам. Нужно заменить охрану на пути к машинам. Скажете, что действуете по приказу министра внутренних дел. Там, внизу, бойцы охраны штаба ПВО, поставите их вместо чекистов. С вами пойдут генерал Батицкий и майор Юферев.

– Хорошо, – не сказав больше ни слова, Серов повернулся и вышел.

Военные переглянулись. Москаленко подошел к Хрущеву, нагнулся, шепнул:

– А ну как поднимет охрану в ружье?

– Не поднимет, – так же шепотом ответил Хрущев. – Я его не первый год знаю, и он меня знает. Если вздумает шуметь, то и Берию не спасет, и ему самому не жить. Да и мы тоже свои жизни будем продавать дорого, а заодно и этих захватим, – он кивнул на по-прежнему безмолвно сидевших за столом членов Президиума. – Нет, Ваня не подведет.

Говорить больше было не о чем. В бывшем сталинском кабинете повисла тишина. И тут внезапно поднялся Микоян, небрежно отвел рукой шагнувшего было к нему ближайшего генерала.

– Не волнуйтесь, я не собираюсь доставать маузер и палить по присутствующим. Я думаю, нам надо обсудить сложившееся положение. Нехорошо все вышло, товарищи. Я убежден, Берия надо было призвать к ответу открыто, предъявить ему обвинения на Политбюро. Но что сделано, то сделано. Не будем же мы звать его обратно и предлагать объясниться. Ни мы его не поймем, ни он нас. Однако есть у нас еще один долг…

Да уж, с Анастасом и сговариваться не надо. Сам все понимает.

– Это долг перед партией и народом, – продолжал Микоян. – Время сейчас трудное. И я думаю, нам не следует давать врагам повод для клеветы. Заговор в верхах вполне может созреть не только у капиталистов, но и у нас. Сила государства не в том, чтобы не допустить заговора, а в том, чтобы его вовремя обезвредить. В этом случае, конечно, не обязательны положенные санкции и процедуры. Но в нашей стране невозможен арест члена ЦК решением двоих членов Политбюро, без ведома остальных его членов. Это противоречит всем нормам партийной демократии.

– Что вы имеете в виду, товарищ Микоян? – осторожно спросил Булганин.

– Я имею в виду, если мы не смогли соблюсти это основополагающее условие вовремя, то надо сделать это хотя бы задним числом. Создать впечатление, будто бы вопрос о Берия был как положено подготовлен, и мы собирались рассмотреть его поведение на Политбюро. А потом товарищ Хрущев выступил с обвинением в заговоре, Берия в ответ достал оружие, и нам поневоле пришлось его арестовать.

– Да, и мы вспомнили революционную молодость, навалились на него и скрутили, – презрительно молвил Молотов.

– Нет, это я, предвидя возможные осложнения, попросил товарищей генералов прийти и побыть в соседней комнате, – выкрикнул Хрущев. Выдержка оставила его, и он быстрыми шагами ходил по кабинету, как зверь в клетке. – Ведь от этого мерзавца всего можно было ожидать.

– В интересах истории советую не вносить в протокол, что над нами стояли генералы с пистолетами, – проговорил Вячеслав Михайлович еще медленнее и еще презрительнее.

– Вы боитесь, будущие историки поймут нас неправильно? – тихо осведомился Булганин.

– Я ничего не боюсь, – усмехнулся Молотов. – Даже твоих псов, Никита. А вот тебе надо бы позаботиться о том, чтобы историки не поняли тебя правильно.

– Товарищи, не надо ссориться, – прервал Микоян уже открывшего рот для ответа Хрущева. – Я полагаю, мы все пришли к единому мнению.

Он подошел к столу Маленкова, взял в руки проект резолюции по Игнатьеву.

– «Враги хотели поставить органы МВД над партией и правительством. Задача состоит в том, чтобы органы МВД поставить на службу партии и правительству, взять эти органы под контроль партии.

Враги хотели в преступных целях использовать органы МВД. Задача состоит в том, чтобы устранить всякую возможность повторения подобных преступлений…» Ну что ж, хорошо, вполне подходит. Начало можно оставить. А теперь возьми, Георгий, новый лист бумаги и пиши дальше…

Они возились с протоколом минут двадцать, не меньше. Наконец тот был готов. Маленков положил исписанные листки в свою папку. Лицо его по-прежнему ничего не выражало. Хрущев несколько раз, не удержавшись, поглядывал на него с нескрываемым торжеством. «Что, Георгий? Проиграл?»

В кабинет вошел один из генералов – Маленков не помнил фамилии, знал только, что тот из военного министерства. Подошел к Жукову, козырнул, тихо сказал: «Все благополучно, товарищ маршал». Хрущев услышал, поднял руку – в кабинете, как по команде, замолчали.

– Итак, товарищи, повестка дня исчерпана. Я предлагаю закрыть заседание.

Он повернулся к двери, следом шагнули Булганин и Микоян. Вместо них вошли еще какие-то военные, расселись на стульях вокруг стола, один устроился рядом с председателем Совета Министров, между ним и телефонами…

Правительственный ЗИС подкатил к воротам гауптвахты, и те тотчас же, без сигнала, раскрылись. Машина подъехала прямо к дверям. Один из сидевших сзади выкинул на землю небольшой мягкий ковер-кошму, из числа подарков тружеников Средней Азии товарищу Сталину.

Пока они сидели в боковой комнатке, Берия успел окончательно прийти в себя и обрести ту знакомую холодную ясность, которая отличала его еще в бытность чекистом на Кавказе. Теперь он смотрел на события со стороны, так, словно бы происходило все это с кем-то другим. Ему было любопытно, как его вывезут из Кремля – не так-то просто пройти со связанным маршалом через посты охраны МВД. Но чекистов он не увидел. На всех точках, которые попадались на пути, были военные. Силой охрану сменить не могли, стрельба поднялась бы на пол-Кремля. Значит, кто-то предал. Кто-то из замов, сославшись на его приказ, заменил охрану. Кто – нет смысла выяснять. Это не та информация, которую он должен передать оставшимся на воле. И так узнать проще простого: кто сделает карьеру при новом режиме, тот и предатель.

Охрану на выезде, по всей вероятности, сменить не удалось – потому что, несмотря на затемненные стекла, его пихнули на пол между сиденьями, да еще и закрыли сверху ковром. Ехали недолго. Вскоре дверцы машины отворились, его выволокли наружу и быстро повели куда-то по темным переходам, вниз, вниз, в подвал.

– Наручники бы надо снять, – услышал Берия за спиной. – Если с мертвого снимать, перепачкаемся…

Убрали наручники. Москаленко толкнул его пистолетом в спину:

– К стенке!

Вот и все! Дурак ты, Лаврентий, надо было отбиваться там, в кремлевском кабинете, а теперь не та расстановка сил, теперь ты уже никого с собой не возьмешь. Перемудрил, да…

Он стал к стенке, повернулся лицом к военным. Москаленко и Батицкий вытащили пистолеты, за их спинами маячили два незнакомых полковника. Лампочка, висящая на голом шнуре, светила Лаврентию прямо в глаза, но она слепила и палачей. Любопытно, а ведь совсем не страшно, одна лишь усталость и пустота внутри. Чтобы хоть за что-то зацепиться взглядом, он разглядывал лица генералов. Зачем сняли наручники? Ах да, им же надо оправдаться. Значит, это будет «при попытке к сопротивлению».

– Лицом к стене! – внезапно закричал Москаленко. – Повернись к стене, сукин сын!

Берия даже не шелохнулся.

– Поверните его!

Батицкий и один из полковников шагнули было вперед. Берия сжал кулаки и снова расправил пальцы. Сопротивление так сопротивление. Военные остановились.

– Кирилл, что за фокусы? – поморщился Батицкий. – Стреляй, наконец!

– Сам стреляй! – зло рявкнул Москаленко.

– Ну уж нет, так мы не договаривались.

– Как так?

– Насчет исполнения преступных приказов…

Москаленко быстро взглянул на полковников – один из них отвернулся, другой отрицательно покачал головой. Он яростно выругался и выстрелил – промахнулся, пуля ударила в стенку. Берия вздрогнул, но тут же справился, поднял голову и презрительно усмехнулся, почувствовал, что гримаса, исказившая лицо, на усмешку походит мало – будем хотя бы надеяться, презрения в ней достаточно. А вот теперь стало страшно. Нельзя показывать страх, надо продержаться, всего-то несколько секунд, во второй раз он попадет, должен попасть…

Однако Москаленко, выругавшись еще раз, опустил оружие.

– Я тоже в палачи не нанимался. Надо Никите, пусть сам его и кончает. Отведите в камеру.

…Снова вверх по лестнице, коридор, еще лестница. Наконец открыли дверь одной из камер. Помещение – пенальчик метра два на три, стол, стул да подвесная койка, окна не видно – либо камера ниже уровня земли, либо закрыли снаружи щитом. Он усмехнулся про себя, вспомнив легенды о «подвалах НКВД». А теперь добро пожаловать в подвалы МВО. Все при всем, даже «глазок» в дверях есть…

А вот тюремного режима вояки не знают – ушли и свет погасили. А если заключенный в темноте покончит с собой? Повесится или вскроет вены? Его даже не обыскали как следует, запасное пенсне так и лежит в нагрудном кармане, и ремень тоже оставили, тюремщики хреновы…

Берия ощупью добрался до койки, присел, ухватившись внезапно задрожавшими руками за край, расстегнул душивший ворот рубашки. Плевать, пусть трясет, теперь можно, никто не видит. Он сидел, пока не успокоился, потом лег, вытянулся, заложил руки за голову. Надо же, какие простые вещи доставляют удовольствие после того, как заглянешь в глаза смерти!

Теперь можно и подумать, ничто не отвлекает, даже свет. А вот и не хреновы тюремщики, Лаврентий. Совсем даже нет. Они очень хорошо знают, что делают. Они как раз и рассчитывают, что ты покончишь с собой. Еще с 30-х годов установилось: самоубийство – признание вины. Все это чушь, конечно, ничто не мешает им привести кого-нибудь покрепче, чем генералы, убить тебя в камере и заявить: вот, дескать, гад Берия повесился из-за грехов своих тяжких. Ладно, пусть так. Но сам ты им этого удовольствия не доставишь. Потому что ты должен понять, что произошло, понять и передать на волю, хотя бы через Георгия. Вытащить его Маленков не сможет, не дадут, но увидеться, будем надеяться, удастся. А те, кто надо, в любом случае на него выйдут, не сейчас, так через полгода, через год… Но это потом, когда погода хоть немного прояснится. А сегодня надо попытаться отдохнуть…

Берия повернулся на бок, закрыл глаза. Кто бы мог подумать, что после такого можно заснуть? Но он заснул, мгновенно и крепко. Ему не мешали ни сырость подземелья, ни жесткая койка, ни неопределенность его положения. Организм понял одно: можно расслабиться. И расслабился…

– Богдан Захарович! Вы меня слышите?

Богдан Кобулов открыл глаза и непонимающе посмотрел на склонившихся над ним людей, перевел взгляд на руку, перехваченную тугой манжетой тонометра.[15]

– В чем дело? – язык едва ворочался, мысли в голове двигались еще хуже, казалось, мозг распух и старается взломать изнутри череп.

– Ну, слава богу, – вздохнул врач, отложил в сторону шприц, взял Кобулова за запястье. – Наташа, измерь-ка еще раз давление.

– Сто двадцать на шестьдесят, – медсестру он не видел, слышал только голос. – Слишком быстро поднимается!

– Ничего, ничего… Сейчас остановится, – главный врач лубянской медсанчасти вытер лоб. – Душно у вас тут. Ну вы нас и напугали, дорогой мой человек…

– Что случилось? – Кобулов попытался приподняться.

– Даже и не думайте! Лежать! Лежать до тех пор, пока мы не разберемся, что с вами было.

– А что со мной было? – по легкому звону в ушах он понял, что давление продолжает подниматься, и больше не делал попыток встать.

– Двадцать минут назад звонит мне ваш секретарь, говорит, мол, примерно полпервого вы собрались отдохнуть, попросили не беспокоить. Он ждал до пяти часов, вы все не выходите. Он решил посмотреть, глядит – вы лежите на диване в комнате отдыха. Стал будить – не просыпаетесь. Вызвал меня. Я пришел – давление семьдесят на сорок, пульс едва прощупывается…

– В комнате отдыха, – нахмурился Богдан.

Он точно помнил, что сидел за столом, беседовал с Игнатьевым. Вспомнить бы еще, о чем… Ерунда какая-то, старые дела… Затем ему вдруг неудержимо захотелось положить голову на стол, а потом… потом он открыл глаза уже здесь. Если ему стало плохо за столом, то кто принес его сюда? Игнатьев? Тогда почему он не вызвал врача? Или это какой-то провал в памяти?

– Юра, – спросил он секретаря, – вы помните, как я просил не беспокоить меня? Совершенно из головы вон…

– Лично вы меня не просили, – тут же отозвался капитан. – Товарищ Игнатьев вышел от вас, он и передал мне…

Игнатьев… Пришли Серов с Игнатьевым, Серов принес боржоми из буфета, холодный… Они разговаривали, и он пил воду… Может быть, из-за нее?

– Юра, посмотрите, там на столе должна быть бутылка с боржоми…

Секретарь вышел, и через полминуты послышался его бодрый голос:

– Никакой бутылки здесь нет. Я вам простой воды, из графина, принесу…

Ерунда какая-то… Как же трудно думать… Почему пришел Серов? Он сам позвонил Серову, после того как сообщили, что обстреляли дом Лаврентия. Потом тот пришел и принес эту бутылку… Богдан рывком поднялся, его качнуло в сторону, но он все же устоял, лишь навалился на спинку дивана, нетерпеливым жестом обрывая протестующий возглас врача.

– Юра! Свяжись с товарищем Берия. Слышишь?

– Он все еще на президиуме ЦК, Богдан Захарович, на связь не выходил.

– Вызови его оттуда… Не надо… Я сам… Помоги…

Цепляясь за плечо капитана, Кобулов прошел к столу, уселся в свое огромное – по фигуре – кресло. Набрал номер секретариата Маленкова, попросил вызвать Берию.

– Лаврентий Павлович уже уехал, – отозвался неизменный Суханов, маленковский секретарь. – Президиум закончился.

– Давно?

– Часа два, не меньше. Все разошлись, Георгий Максимилианович тоже ушел. Сегодня у него нет приема…

Следующий звонок – секретарю Берии, тоже не принес результатов. Министр все еще был вне связи. Борясь с подступающей тревогой, Кобулов позвонил ему домой – никто не ответил. Он слушал гудки и понимал: что-то случилось. С двенадцати часов Лаврентия никто не слышал – ладно, всякое может быть, – но куда делась охрана, которая должна находиться в доме круглосуточно? Испорчен телефон? Он позвонил на дачу – ответил незнакомый голос. Богдан попросил позвать Нину Теймуразовну. Человек, на мгновение запнувшись, ответил, что ее нет. Где она? Гуляет. А Марфа? Тоже гуляет… Кто он такой? Начальник охраны, капитан Павлов.

Кобулов опустил трубку. Никакого Павлова там нет, он поименно знает всех охранников. Может быть, все объясняется просто. А может быть, и непросто… Нет уж, лучше перебдеть, чем недобдеть… Он взял трубку городского телефона и набрал еще один номер.

– Алло! – отозвались на том конце.

– Это я… – сказал Кобулов.

– Кто «я»?

– Богдан.

– Какой Богдан? – хмыкнула невидимая собеседница. – Пить меньше надо, Богдан.

– Я пью только воду.

– Огненную, – уточнили на том конце.

– Больше люблю ледяную…

– Тогда закусывай получше. Чтоб руки не тряслись, когда номер набираешь…

Трубка коротко и зло запикала. Кобулов положил ее на рычаг. Разговор с этой вроде бы случайной собеседницей на самом деле был условным сигналом тревоги. По этому сигналу сегодня же вечером несколько десятков человек уничтожат все, что могло бы их скомпрометировать, перейдут на особый режим и будут готовы к любым неожиданностям. В конце концов, если тревога ложная, отменить ее никогда не поздно. Теперь позвонить Судоплатову и Масленникову…[16]

Ни того, ни другого на месте не оказалось. Кобулов попросил срочно их разыскать и оперся головой на руки: сидеть было трудно.

– Богдан Захарович, – врач тряс его за плечо, – я настаиваю, я требую, немедленно в больницу. Сейчас я вызову санитарный транспорт…

Кобулов молча отвел его руку, прислушиваясь к шуму и шагам в приемной. В кабинет, отодвинув секретаря, вошли Серов и несколько военных. Один, в прокурорской форме, подошел к столу.

– Кобулов Богдан Захарович?

– Да, – поднял он голову.

– Вы арестованы. Пройдемте с нами…