Полынья

Как она, еще не старая красивая женщина, справлялась с потребностями своей природы… возможно, так же, как тогда, когда он нечаянно услышал ее предсмертное, как у пойманной зверушки, верещание.

– Как ты, как мама? – звонила из Англии дочь, и он отвечал, что мама болеет, но пока ничего страшного.

– Что значит «пока»? – с тревогой говорила дочь. – Она болеет уже давно… Что с ней? – И Алексей отвечал, что доктора не могут точно поставить диагноз, но оснований беспокоиться нет…

По профессии дочь была социологом, закончила, как и он в свое время, ЛГУ, и поскольку работы по специальности в Англии ей не нашлось, она сочиняла статейки на самые разные темы для глянцевых журналов, благо, что английским владела не хуже, чем русским, да в придачу еще несколькими европейскими языками. Вообще изучение языков было ее хобби. А начиналось все с английского, который худо-бедно знал Алексей и любовь к которому он привил ей с детства благодаря английским детским стишкам, известным у нас в переводах Маршака и Чуковского, но на языке оригинала еще более звонким и озорным. А ведь это была как бы фольклорная, ничейная детская поэзия. Попробуйте найти в русском фольклоре хоть один яркий детский стишок… Нет, что-то, конечно, приходит на ум, типа: «Жили у бабуси два веселых гуся…».

Или вот это, довольно редкое по похожести на волшебную английскую белиберду:

Эн-дин-ду,Поп на льду,Папа НеллиНа панели – Эн-дин-ду!

Или совсем иного качества считалка из военного детства самого Алексея:

Вышел немец из тумана,Вынул ножик из кармана:Буду резать, буду бить —Все равно тебе водить!

И все же не избавиться от впечатления, что русскому семьянину никогда не было особого дела до детей, до пристального внимания к ним. Детская воспитательная литература по сути началась у нас лишь с первой четверти XIX века, а до качественных детских стихов, не считая пушкинских, еще почти целый век как-то не доходили руки. Да и то… Правы те, кто писал, что русские еще молодая нация, недооформленная, сырая… Куда им до детей – они еще с собой никак не разберутся. Вот почему над ними и теперь возможны всякие социальные эксперименты.

Разлад с женой, прошедший чуть ли не через всю их совместную жизнь и тщательно скрываемый от дочери, разумеется, не мог не сказаться на ней, лишив ее чувства надежности родительского дома, отчего она рано, едва ей исполнилось 18 лет, вышла замуж.

Они даже отдыхали порознь, беря отпуск поочередно на два летних месяца, июль – жена, август – он, чтобы посвятить его дочери, обычно на юге, в Крыму, или на съемной даче в пригороде. На юге он не оставался в выбранном женою месте – ей требовались все удобства, почти санаторный отдых, он же предпочитал полудикий туризм – хоть в сарайчике, хоть в палатке, лишь бы ближе к природе, к морю… Не забыть, как он и дочка переправлялись вплавь в дальние бухты Карадага с одним лишь детским надувным матрасиком, на который они складывали одежду и еду. Или как танцевали на какой-нибудь летней, открытой ночному звездному небу площадке под хиты восьмидесятых, под песни АББА и сестер Баккара… А в пятнадцать лет дочь стала уже активно встречаться с мальчиками, и он как образец и идеал отошел на второй план.

Жена никак не могла принять, что любимая дочь, ради которой, по сути, пришлось пожертвовать своей профессией, выросла и имеет право на собственное слово, на независимость, – корила почем зря, тайком читала ее дневники, следила за каждым ее шагом, обвиняя Алексея в том, что из-за него дочь ее «не уважает». Она так и жила в убеждении, что дочь ее «предала», заняв сторону непутевого отца, который ничего в жизни не добился, никогда не был настоящим мужчиной, хозяином, не построил свой собственный дом, не посадил собственное дерево… Получалось, что именно из-за него дочь бросила их, уехав за тридевять земель, лишь бы не видеть, не слышать, не знать эту постоянно наполнявшую воздух взвесь родительского раздора, схватку двух характеров, скорее слабых, чем сильных, в своем нежелании уступать друг другу. Только сильные способны на компромисс, а слабые бьются до конца. То есть даже смерть жены была аргументом в этой схватке, только не очень понятно – чьим… Темных был прав, зачастую рак возникает на почве постоянной неудовлетворенности жизнью, постоянного стресса – от душевной неприкаянности и тоски. А что жена тосковала рядом с ним… это он должен был признать.

Почему они не развелись? Если раньше ответом на этот вопрос было благополучие дочери, то почему не развелись потом, после ее ухода – ведь они так и продолжали жить вместе. Ради чего? По инерции? Из страха поменять имеющееся на неизвестное? Из-за того, что жене не встретился другой достойный мужчина, а ему – другая достойная женщина? Нет, вполне достойные женщины у него точно были, а насчет ее других мужчин – тут он не знал абсолютно ничего.

И вот она умирала на его глазах, молчащая, почти недвижимая – просьбы приходилось угадывать по страдальчески меняющемуся выражению ее лица, но еще верилось, что все обойдется, образуется, что чудо-лекарь по фамилии Темных, справившись о ее здоровье где-то там, на небесах, услышал от небес же ответ: она будет жить! Алексей чуть не каждый день звонил экстрасенсу, и тот, терпеливо выслушав его, терпеливо же и весьма подробно сообщал о положительных переменах в ее организме, о всяких там наблюдаемых подвижках в лучшую сторону, и поскольку эта незримая борьба с раковой опухолью ничего Алексею в денежном выражении не стоила, ему оставалось только верить, верить, верить. Он даже стал считать, что своей верой помогает жене.

14 часов 55 минут

Алексей поговорил по телефону с дочерью. Она звонила ему раньше, когда он мчался к маяку и не мог достать мобильник. Он доложил, что с ним все о’кей и волноваться не стоит. А волновалась она привычно, поскольку знала, что с кайтом у него без проблем не бывает. Впрочем, не раз она с улыбкой говорила, что создавать себе проблемы, а потом преодолевать их – это его любимое занятие. Перед тем как забрать его, пообещала завезти ему домой «вкуснятины» на несколько дней.

Чтобы привести кайт в рабочее состояние, пришлось порядком повозиться. Наконец кайт взмыл и потянул к берегу. Однако за это время ветер прибавил, и Алексея стало сносить в сторону от трассы, прямо к ковшу новой пристани, где летом теперь швартуются огромные многопалубные пассажирские суда-паромы из Скандинавии. Худо-бедно он прокатил с километр, в том числе через торосы, где льдины торчали из снега, как шестилитровые бутыли из-под питьевой воды. Счастье, что ему удалось избежать столкновений. Ветер все нажимал, и как Алексей ни упирался, его сносило все правее и правее – закантовать лыжи в насте не получалось, и его тащило скорее не вперед, а вбок. Если так будет продолжаться, то ему уже ни за что не выехать против встречного ветра – придется огибать пристань с южной стороны… В какой-то момент купол потерял ветровое окно, сложился и стремительно спикировал на снег, словно ему надоели бессмысленные маневры. Тут же его закувыркало, как перекати-поле…

Из Интернета Алексей узнал, что на Западе недавно появился новый лекарственный препарат, который показал свою эффективность при лечении рака желудка, – правда, очень дорогой… При очередном звонке дочери, которые в последнее время участились, словно дочь стала о чем-то догадываться, он сообщил ей об этом лекарстве и попросил, если оно действительно есть в продаже, прислать срочной почтой.

Так тайное стало явным, потому что в Англии такое лекарство можно было приобрести только по специальному врачебному разрешению и пришлось его заказывать в Израиле, где специального разрешения не требовалось. Вконец расстроенная дочь учинила Алексею допрос с пристрастием, и он ответил, что данное лекарство на всякий случай рекомендовал лечащий врач как средство профилактики рака. Однако он по-прежнему свято верил в целительное могущество Темных и мечтал о том дне, когда жена пойдет на поправку, и тогда он с гордостью расскажет дочери и всем, кому это интересно, как он с Темных или пусть даже один Темных утерли нос современной медицине. Сказать дочери, как на самом деле лечат ее безнадежно больную мать и его жену, он не решался. Да и кто поверит, что есть на свете человек, который вопреки всему говорит: она не умрет.

Лекарство было выслано, жена регулярно принимала его, но без видимых улучшений. Темных же твердил о наступлении макрофагов на раковые клетки, от которых, например, уже очистился ее позвоночник.

– Что, они и в позвоночнике были? – почему-то ужаснулся Алексей.

– Да, – сказал Темных, – но сейчас нет. Только позвоночник, разумеется, пострадал, стал хрупким, так что вашей жене скорее всего придется вести в дальнейшем лежачий образ жизни.

Вот оно что! Алексею почему-то казалось, что ему вернут здоровую жену… Это было его первым разочарованием, нет, скорее первой тенью сомнения в положительном исходе или, может, сомнением в самом экстрасенсе, которому он доверил здоровье своей супруги. Но он тут же справился с собой, помня, что только вера позитивна в данных обстоятельствах, и подумал, что ничего страшного нет и в лежачем состоянии – некоторые проводят так по полжизни, а то и всю жизнь… Лишь бы жила. Да, он совершенно искренне, заглядывая даже в самые темные глубины своего «я», не желал смерти жены – пусть хоть в каком, хоть в утешительно-оправдательном варианте якобы избавления от страданий. Он понимал, что будет прикован железной цепью к постели больной, что его собственная, отдельная от нее жизнь кончится, но был готов и на это. И не столько потому, что чувствовал себя давно и безнадежно виноватым перед ней, а потому, что по-своему, на какой-то свой эгоцентричный лад любил ее. Может быть, жалел, а может, чувствовал, что она, несмотря ни на что, единственный по-настоящему близкий ему человек, и ввиду не такой уж далекой старости страшился остаться один.

Темных между тем спокойно и уверенно отвечал на звонки Алексея, отчитываясь о проделанной работе, называя количество лимфоцитов, эритроцитов и прочих составных частиц крови, говорящих о состоянии больной больше, чем ее внешний вид, который пугал Алексея, и по словам экстрасенса выходило, что здоровые клетки организма идут в наступление на раковые и оттесняют их.

– Конечно, – говорил Темных, подтверждая последние печальные открытия Алексея, – ваша жена уже не будет такой, как до болезни, скорее всего ей придется лежать, но, поверьте, она будет получать удовольствие от жизни в той мере, в какой его получают обездвиженные люди. Человек, если душа его жива и свободна, быстро привыкает к любому дискомфорту.

– А в инвалидной коляске она сможет передвигаться? – спрашивал Алексей, рисуя себя их дальнейшую жизнь.

– Разумеется, – сказал Темных. – Если кто-то будет ее возить.

– Я и буду, – сказал Алексей.

– Вот и отлично, – сказал экстрасенс, как будто и это он устроил силой мысли.

А Алексей снова подумал, что наступает время, когда ему самому придется платить по счетам и возвращать долги, то есть жертвовать своей мужской вольницей. Видимо, он это заслужил – оставалось безропотно взвалить на плечи этот крест и нести, нести, пока сам не упадешь. Ну что ж, у каждого своя ноша… И едва ли найдется на свете тот, кому удалось избежать ее. Если честно, то, в конце концов, ничто не мешало ему в свободное от ухода за женой время удовлетворять хотя бы толику своих элементарных мужских потребностей с другими женщинами.

Есть люди, всю жизнь накапливающие в себе различную информацию, люди, собирающие знания из разных областей науки, культуры, политики, – это их ментальный хлеб. Из таких людей, если они не стали учеными или изобретателями, получаются хорошие учителя, методисты, популяризаторы, разного рода критики и систематизаторы. Чужое, то есть общее интеллектуальное наследие – это и есть среда их духовного обитания, в этой среде они как рыба в воде. Они умело ею пользуются, комбинируя знания в соответствии со своими вкусами. А есть люди, в которых те же самые знания почти не оседают, не преумножаются, но исподволь влияют на их личность; у таких людей обычно плохая память, они могут путаться в датах, событиях и именах, они не очень умеют говорить вслух, из них никакие ораторы и преподаватели, однако все, что пропущено ими через себя, формирует в них отзывчивость; их оружие – интуиция, и главное достоинство таких людей, пусть они не стали писателями, поэтами, художниками или музыкантами, в восприятии жизни как художественного акта, в эстетизации почти любых ее проявлений… Пожалуй, к таким людям можно было бы отнести и Алексея.

Конечно, на свете много и тех, кто сочетает знания с интуицией, но здесь речь идет о людях нетворческих, то есть не пришедших к потребности выразить самих себя, а лишь потребляющих самовыражение других, но на уровне, который можно было бы отнести к сотворчеству. Видимо, поэтому дочь Алексея с детства выбрала своим главным собеседником и доверенным лицом не мать, а его, своего отца.

Ей было пятнадцать лет, когда они в составе группы старших школьников из туристического кружка Дворца пионеров отправились в путешествие на байдарках по Пинеге, притоку Северной Двины. Руководил этим кружком один из авторов так называемой «Ленинианы» – золотой жилы для историков: он изучал деятельность Ленина в Питере на основе адресов проживания «вождя мирового пролетариата». В группе было двенадцать школьников и трое, считая Алексея, взрослых. Все по кружку прекрасно знали другу друга, не раз бывали в походах – новичками были только он с дочерью.

Подготовка заняла несколько дней – на берегу Верхнего Суздальского озера в Озерках они проклеивали борта разборных трехместных байдарок прорезиненными полосами ткани – по продольным ребрам, так называемым стрингерам, где чаще всего и случались прорехи. А спустя три дня уже стремительно накидали огромные рюкзаки в плацкартный вагон поезда, сели и поехали на север. В Петрозаводске выгрузились, пересели на пассажирский «кукурузник» Ан-2, долетели до поселка Горки, то есть чуть ли не до истока Пинеги, собрали свои плавсредства, загрузили вещами, продуктами и поплыли, пять байдарок, почти 600 километров вниз, по течению. Впереди – начальник похода, завзятый путешественник, член Всесоюзного географического общества семидесятилетний Иван Ерофеевич, сухой, поджарый и немногословный, за ним руководитель кружка, неутомимый исследователь ленинских адресов энергичный бодряк Яков Дробкин, за ним еще две лодки и наконец Алексей с дочкой. Поначалу они отставали, но спустя полчаса Алексей приноровился грести двухлопастным веслом, и на них перестали иронично оглядываться…

В том году август на Севере выдался теплым, солнечным, и путешествие по воде, хотя и требовало немалых физических усилий, было в удовольствие. Поначалу река была узкой, и они плыли сквозь стоящий по берегам лес, в котором даже с байдарки были видны грибы – белые и подберезовики с подосиновиками, но стоянка полагалась только на обед. Для нее они выбирали песчаную отмель вблизи леса, куда бегали по нужде. И если у воды и возле костра ни комары, ни мошка не докучали, то стоило лишь на несколько шагов углубиться в заросли, как ты становился их законной добычей. При этом, разумеется, больше всего доставалось интимным местам, которые потом зудели, как от крапивы. В первую ночевку Алексея так искусали кровососущие, что утром его перекошенное опухшее лицо было не узнать. Сдержанно улыбаясь, все его подбадривали, дескать, поначалу и с ними такое бывало. Далее он уже пользовался репеллентом, на ночь тщательно на все молнии закрывал палатку, а успевшую залететь мелочь, мечущуюся под сводом палатки, выжигал пламенем свечи.

Трудно было не искуситься грибами, и хотя блюда из них, как рискованные, не приветствовались, собранные и сваленные в кучу у костра дары леса выглядели столь призывно, что руководители разрешали сварить их в качестве приправы к основным блюдам. Основная же еда состояла из каш с тушенкой или сухофруктами, преимущественно черносливом, и была на удивление вкусна.

Леса по берегам реки чередовались с заливными лугами, а сами берега то опускались, превращаясь в поймы, то возвышались холмами, поросшими травой, а порой становились каньонами, обнажая спрессованное цветными слоями прошлое. Байдарки были довольно ходкими, руки привыкли к веслу, попеременно – слева и справа – окунаемому в воду, жаль, на рыбалку не оставалось времени – вечером, когда вытаскивали на берег плавсредства, ставили палатки и разжигали костер, было уже не до нее. Да и досаждали неизбежные комары, заставляя плясать камаринскую, пусть данный танец и не имел к ним никакого отношения, в отличие от тарантеллы, обязанной тарантулам…

Особенно хороши были утренние часы с хрустящим от свежести воздухом, с обильной, посверкивающей, как хрусталики люстры, росой на траве, с еще зеркальной от безветрия, медленно текущей к далекому устью водной гладью, со стрекотом пробудившихся насекомых, с лягушками, прыгающими из-под ног, и всплесками рыбы на слепящей солнцем реке, в глубинах которой уже вовсю шла своя, сокрытая от посторонних глаз жизнь на выживание.

Вскоре после безлюдных покосов, обычно с рубленой времянкой для косцов на краю, по берегам появились деревни, всё старинные, почти не тронутые ни временем, ни войнами, если не считать убыток в них мужского населения и закрытых по причине официального атеизма церквей, в основном деревянных, ветшающих без должного ухода, – некоторым из них, еще сохранившимся, было более двухсот лет. Алексей взял с собой фотоаппарат и, едва причаливали к берегу, спешил к этим разве что чудом уцелевшим шедеврам деревянного зодчества – церквушкам, колоколенкам, часовням, фотографировал без устали, записывал, если удавалось узнать, их названия и дату постройки и так восхищался ими вслух, что над ним стали посмеиваться.

Вообще обнаружилось, что прошла неделя, а они с дочкой по-прежнему оставались чужаками – отдельно живут, отдельно плывут. Первой это заметила дочь и, ревниво следя за тем, кто и как к ним относится, сказала, что ей лучше перебраться в палатку к девочкам. Так и поступили, и он остался в палатке один. Легкую неприязнь к себе, в которой проглядывала неожиданная для него доля соперничества, он спокойно мог перенести, а вот его дочке все это было ни к чему. Она и из байдарки его ушла, подсев третьей к мальчикам, так что возникшее было напряжение вроде как рассеялось. К тому же дочь была красива, с формами вполне зрелой девушки, и вид ее в открытом купальнике, когда случалось поплескаться в реке, вызывал у мужской половины группы более чем положительные эмоции, а у женской – желание подружиться. Ревности не было, поскольку все держались парами, сложившимися с прошлых путешествий.

Между тем продукты, взятые в дорогу, стали иссякать, и приходилось пополнять запасы в местных сельских лавочках. Вдруг выяснилось, что все соскучились по сладкому – по конфетам, шоколаду, что походным рационом не предусматривалось. Большинство быстро истратило на лакомства всю свою наличность и теперь с завистью поглядывало на экономных и бережливых, так что было решено вообще запретить такого рода покупки, чтобы не провоцировать раздоры в команде. Алексей поначалу не придал этому значения, посчитав, что лично на него такой запрет не распространяется, и свою ошибку осознал слишком поздно: в тот день, под вечер, все, кроме него, уже сели в байдарки после закупки провианта, и он крикнул отплывающей байдарке, где с двумя мальчиками сидела его дочь: «Подождите!» – чтобы передать три купленные плитки шоколада, разумеется, на всех. Не забыть, как обернулись в его сторону с других байдарок: во взглядах, устремленных на него, была та самая коллективная бессознательная недобрая зависть, которая, в общем, и движет историю…

После того случая дочь сказала ему: «Папа, больше не покупай ничего», и была права. Он и сам почувствовал, что неприязнь к нему только возросла, тем более что он по своей врожденной привычке держался особняком, хотя исправно исполнял свою долю обязанностей: таскал тяжести, рубил дрова, ремонтировал байдарки. Получалось, что он, взрослый мужчина, должен был жить по общим правилам, а с этим у него были нелады начиная с детства, с противопоставления родного, домашнего чужому, детсадовскому…

Дело было не столько в насилии чужого над родным – ведь и от матушки он подчас защищал свое «я», – сколько в противостоянии личного коллективному, где личное ущемлялось в угоду общему. Да, он вырос одиночкой и теперь настаивал, чтобы с этим считались, однако хотел он того или нет, но все, что бы он теперь ни делал, расценивалось как вызов остальным. Он приглядывался, как ведут себя с подростками Иван Ерофеевич и Дробкин, но те отношения имели лишь устойчивую форму, но никак не содержание. Оба для подростков были просто докучливыми взрослыми, которых в данных обстоятельствах положено слушаться, он же, Алексей, приравнивался ко всем остальным – и спрос с него был другой. Получалось, что даже дочь, прошедшая пресс детского сада, оказалась мудрее его. Уже будучи взрослой, она однажды рассказала ему, как ненавидела детсадовскую еду, особенно паровые котлеты – воспитательница требовала, чтобы на тарелках ничего не оставалось, и дочь отправлялась в постель на послеобеденный «тихий час» с котлетой во рту, чтобы потом как-нибудь тишком от нее избавиться. Дочь умела подчиняться воле и интересам коллектива без всяких конфликтов, оставаясь себе на уме, а он… Образно говоря, он даже не пытался попробовать коллективную котлету и теперь за какие-то десять дней ухитрился настроить против себя в общем-то неплохих мальчишек и девчонок.

Дробкин не мог не заметить растущий антагонизм своих воспитанников к Алексею, но в его интересах было делать вид, что все в порядке, – он был, как всегда, бодр, деловит, в меру строг, в меру весел, а Иван Ерофеевич, с которым он делил палатку, вообще был далек от внутренней жизни коллектива – сосредоточен на грядущих особенностях маршрута и на своем здоровье, которое пока – тьфу-тьфу – его не подводило. Греб он не хуже молодежи, а то и лучше, держась впереди и задавая темп, чтобы в расчетное время оказаться в нужном месте, и Алексей тогда пожелал себе такой же старости, и хорошо бы на природе, которой ведь все равно, сколько тебе лет.

15 часов 49 минут

Снова позвонила дочь – сказала, что ей в «Ленту» за продуктами, а потом она может заехать за ним, если он уже накатался… Алексей ответил, что не знает, когда будет у берега, поэтому заезжать не нужно. Снова возня со стропами – при минус пяти, на ветру, с голыми руками… но когда в крови адреналин, руки вообще не мерзнут.

Пока он приводил оснастку в порядок, ветер стал прерывистым, и пришлось так и поехать – зигзагами, притом что его все равно сносило прямо к причальному ковшу. В какой-то момент ветер наддал, Алексей не успел на него среагировать, и кайт с размаха носом, то есть воздухозаборниками, спикировал в снег.

Тэк-с… Это стало уже надоедать. До причала было метров семьсот, до берега еще с километр. Чтобы не упереться в причал, следовало двигаться галсами, под острым углом к ветру. Но к берегу таким образом не получалось – слева купол кайта начинал складываться, а это и означало край ветрового окна, то есть минимум тяги. Оставалось повернуть обратно в сторону маяков, что Алексей и сделал, рассчитывая все-таки отыграть у ветра потерянное. Он поднял кайт, и ветер, словно поджидая этого мгновения, задул так, что Алексея понесло со скоростью километров пятьдесят в час. О, господи…

Было страшновато.

В один из вечеров, когда, свернув с русла реки в небольшую протоку, они разбили палатки на берегу, развели костер и ужинали, с другого, что за протокой, берега сквозь кусты ивняка, чуть не падая, прорвался напролом пьяный мужик и пошел вброд к стоянке, матерясь на чем свет стоит. Мужик был слишком пьян и агрессивен, чтобы объясняться с ним. Дробкин, загородив девочек, велел им скрыться в палатке, а мальчишки в легкой растерянности стояли у костра, видимо, ожидая, что им скажет руководитель. Но и Дробкин, и Иван Ерофеевич, хотя наверняка видали всякое, в те короткие мгновения замешкались, и Алексей, слушая мат-перемат мужика, чувствующего себя хозяином положения, инстинктивно, потому что за спиной была и его дочь, выступил вперед и крепко взяв мужика под локоть, сказал:

– Здорово, брат! Заблудился? Пойдем, я тебя провожу. Пусть ребята отдыхают. Ты из какой деревни?

Алексей говорил первое, что приходило в голову, одновременно разворачивая мужика и глядя ему прямо в глаза. Внутри его колотило, как когда-то перед соревнованиями – в университете он занимался самбо, – и он прикидывал, справится ли с мужиком выше его ростом и, судя по его жилистой руке, довольно крепким. Они уже шли обратно по колено в протоке и, как ни странно, мужик слушался и давал себя увести. Вглядываясь сквозь сумерки в Алексея, он спрашивал: «Лешка, ты, что ли?»

За ивняком и зарослями мелкого березняка и ольшаника открылся луг, где в наступающей темноте были слышны перетопы и всхрапы стреноженных коней. Пьяный в хлам мужик был пастухом, выгонявшим коней в ночное, – на краю луга виднелась его сторожка, куда они и пришли. Из какой он деревни, мужик не ответил, но вопрос явно огладил его душу – кому-то еще интересна его персона. Затем он стал осознавать, что перед ним не Лешка, и это он никак не мог уразуметь, чередуя угрозы с жестами примирения. Алексей понимал, что если сейчас вернуться к своим, то мужик попрется следом и все повторится, и потому решил остаться. Чтобы найти общее, он заговорил об армии, о своей срочной службе, когда ему действительно пришлось быть как все, однако оказалось, что мужик в армии не служил, а «пыхтел семь лет на шконке за мокруху» в разборке, хотя по его словам выходило, что убивал не он, а другой, который вышел сухим из воды. И на лице мужика при этом проступала ожесточенная горечь неизбытой обиды.