Полынья

Тем временем совсем стемнело, глубокое поздне-августовское небо обложили звезды, выпала роса, и над лугом встал туман, из которого доносились все те же звуки пасущихся лошадей. Алексей, обмолвившийся, что у него есть воинское звание лейтенант (обычное дело после военной кафедры в вузе), теперь в глазах пастуха, которого звали Пашкой, Павлом, Павлухой, превратился в кого-то вроде лагерного вертухая, и хотя Алексей тоже назвал свое имя, Павлуха стал называть его не иначе как «летенан». Затопив железную, наподобие «буржуйки» печку, он подбрасывал в топку поленья, щурился и, нехорошо скалясь – сверху у него не хватало двух передних зубов, возможно, утраченных в той самой роковой драке, – говорил:

– Летенан, почему не в форме? Пропил? Мы с тобой вместе, что ли, пили? А где Лешка?

– Лешка ушел домой спать, а ты все бузотеришь…

– Не, не лепи горбатого, летенан… Я свою норму знаю…

Сполохи огня из-за открытой заслонки пробовали на ощупь тьму, выхватывая из нее развешанные вокруг пучки сушеной травы, лохмотья мха, свисающие с наспех проконопаченных стенок сруба, широкую, как нары, лавку с ведром на ней.

– Эх, дрова кончились, пойду нарублю, – сказал Павлуха, доставая из-за печки топор. Заметив, какой взгляд бросил на него Алексей, он осклабился:

– Не боись, летенан, тебя не зарублю.

– Ты себя не заруби, – нашелся Алексей, – по ноге спьяну не жахни или по руке. Давай лучше я – безопасней будет.

– Ты чо? На зоне контора дрова не рубит.

– Какая же тут зона, – сказал Алексей, твердо берясь за топорище, – дрова-то где?

– Ну, ты авторитет, – сказал Павлуха, уступая топор. – Там, за домом… найдешь.

Небо в звездах, белесая полоса тумана над лугом на фоне темной стены леса, всхрапывания невидимых коней, столбик оранжевых искр и домашний запах дыма из железной трубы, торчащей над крышей сторожки…

«Я ведь это никогда не забуду», – подумал он. Когда он колол дрова, за его спиной послышались осторожные голоса и шорох веток – это были двое мальчишек, посланных Дробкиным на разведку.

– Идите, спите спокойно, – махнул он им. – Все под контролем. Я один справлюсь, – и ему было приятно думать, что, пожалуй, так оно и есть.

Он наколол и принес охапку дров. Павлуха удовлетворенно кивнул, достал откуда-то берестяной короб и вынул из него два больших куска сушеной трески.

– Ну что, летенан, похаваем? Не побрезгуешь?

Вскоре в котелке, поставленном на печку, забурлила вода и по сторожке разнесся запах рыбы. Нашелся и хлеб. Когда они трапезничали, устроившись на нарах, занимавших половину сторожки, возле открытой настежь двери раздались шумное дыхание, мягкая переступь шагов и в проем, пошевеливая ноздрями, просунулась огромная лошадиная голова.

– Машка, а ну пошла! – для порядка рявкнул разомлевший Павлуха, и лошадь, вздохнув, отступила.

– Может, ей хлеба дать? – сказал Алексей. – У меня осталось…

– Ну дай, – усмехнулся Павлуха. Веки его уже слипались от сна и, махнув рукой, он повалился спиной на нары.

Алексей вышел из нагретой, пропитанной рыбьим духом сторожки на пронзительно свежий и знобкий воздух. Рядом за дверью, прислонившись к стене, стояла Машка, словно ожидая угощения. Алексей протянул ей на ладони кусок хлеба, и она осторожно, одними ворсистыми губами взяла его. Прикосновение этих лошадиных губ вызвало в нем какой-то мгновенный, до слез, прилив нежности – то ли к ней, молча все понимающей, то ли к самой звездной ночи, торжественно стоящей вокруг, то ли к этому несчастному Павлухе с покалеченной судьбой, то ли к своей собственной судьбе, делающей ему такие подарки, когда вдруг, пусть на несколько мгновений, дано ощутить жизнь в ее неуловимой сути, а не в том, что ты сам о ней думаешь…

На розовой заре в сверкающем хрустальном росном мире они верхом – Павлуха проснулся трезвым как стеклышко – на двух лошадях спустились к протоке на глазах рано вставших ребят, разжигающих костер…

Поймав вопросительный взгляд дочери, Алексей подмигнул ей.

На прощанье Павлухе презентовали банку тушенки и полбуханки черного хлеба, а потом, когда сложили палатки и сели в байдарки, Алексей вдруг осознал, что ребята плывут именно за ним, как за вожаком, лидером, повторяя любой его маневр, синхронно, как рыбы в стае.

«Признали…» – с усмешкой подумал он.

Признание его абсолютного авторитета продержалось недолго, но остатки его сохранялись до самого конца их путешествия, где был и Архангельск, и Холмогоры, и монашеский скит в лесу, и теплоходик «Юшар», отвезший их на Соловки, и сами Соловки, а та ночь с пастухом, пожалуй, так и осталась для Алексея в памяти целиком, как кадры какого-то удивительного фильма…

А жена продолжала угасать. Алексей уже не носил ее в туалет и ванную, а подкладывал под нее судно, потому что она перестала контролировать отправление естественных надобностей, и как он ни пытался проветривать комнаты, в квартире стоял гнетущий запах страдания. Пожалуй, теперь беспомощную, полностью зависящую от него, от его забот, он любил жену даже больше, чем раньше, как может любить скупой рыцарь свое всеми силами оберегаемое сокровище, и не испытывал ни малейшего отвращения к тому физическому унижению, в котором она, прежде такая чистюля, пребывала. Скорее наоборот – он теперь умилялся даже содержимому ее судна, ведь это означало, что ее органы живы и продолжают работать. Он стал не то что патронажной сестрой, которая привычна к любым отвратительным для здоровой психики подробностям разлагающегося тела, он превзошел этот барьер отстраненности – как бы разделил с женой ее болезнь, как врач, который на себе проверяет действие открытого им лекарства. Утром и вечером он делал уколы, обтирал ее тело теплой влажной губкой, особенно осторожно и любовно в интимных местах, подстригал кудель волос на лобке, прежде всегда ухоженном, находя в этом растительном буйстве еще одно подтверждение победы живого в ее организме над мертвеющем, менял белье – на свежевыстиранном ей было заметно комфортней, готовил каши и протертые овощные блюда, кормил с ложечки, включал, когда она просила, музыку – Шопена или Дебюсси, читал ей Пушкина, Бунина, Булгакова, иногда не зная, спит она или еще слушает – глаза ее по преимуществу были закрыты… Пищу она принимала с трудом – все ей казалось горьким.

С каждой неделей она опускалась на одну ступеньку к небытию, и Алексей каждую неделю должен был подниматься на ту же ступеньку, а то и на две, чтобы справляться с усложняющимися обстоятельствами. В паузах он читал корректуры и относил их в издательство, что-то получая за это, что вместе с пенсией и денежными переводами от дочери позволяло сводить концы с концами.

Вскоре обычные обезболивающие перестали помогать – от болей спасал только морфин, но его было бы невозможно достать, если бы не старые связи Алексея. Новые уколы на несколько часов избавляли жену от страданий – плохо лишь то, что они вызывали привыкание организма к наркотикам, но выбора не было… Он читал, что за границей раковым больным на последней стадии дают таблетки ЛСД, но у нас это приравнивалось к уголовщине.

Однажды утром, войдя к жене – он теперь спал в гостиной, – он увидел на ее лице необычное, какое-то благостное выражение, ее чаще всего отсутствующий взгляд стал осмысленным, она тепло, как когда-то, очень давно, посмотрела на мужа, взглядом же подозвала его к себе и, приложив руку к золотому крестику на шее, прошелестела какое-то слово. Собрав в комок все свои способности к разгадыванию звуков ее теперь невнятной речи, он кивнул и сказал: «Священник?» Жена благодарно закрыла глаза.

– Ты хочешь, чтобы я позвал священника? – переспросил он.

Жена зажмурила уже закрытые веки, и из уголка левого глаза выкатилась слезинка.

– Она просит позвать священника, чтобы он отслужил молебен у ее постели, – сказал он по телефону Темных.

– Вот как, – сказал тот, сделав странную паузу… – Ну, раз просит, надо позвать.

– Вообще-то я атеист, – сказал Алексей, – не верю во все это.

– Имеете полное право, – сказал Темных. – Но жена ваша, судя по всему, верующая. Нет ничего плохого, если священник отслужит возле нее молебен за здравие. В молитве, даже с точки зрения науки, присутствует своя особая энергетика, свой положительный импульс. И мне будет в помощь.

– Вы по-прежнему убеждены, что она будет жить? – спросил Алексей, впервые позволив себе скептическую нотку.

– Да, убежден, – спокойно сказал Темных, – только не надо сбавлять усилий, надо продолжать работу на исцеление. Вы ведь тоже заняты этим… – и, сделав паузу, чтобы Алексей оценил осведомленность целителя, Темных продолжал: – Надо верить. Верьте, что она выздоровеет, и так и будет. Вот и вся религия в действии.

Темных как бы передоверял теперь часть своей работы Алексею, считая, что тот набрал для этого достаточно кондиции. Алексей не знал, как к этому отнестись: с одной стороны, ему было лестно слышать такое, с другой – это можно было понять как шажок в сторону от ответственности за результат. Вот и священник должен теперь помогать… И потому он сказал:

– Но ведь молитва за здравие – она обращена к Богу, чтобы тот услышал и помог. И разве не Бог говорит, что каждому будет воздано по делам его. Разве моя жена заслужила такое воздаяние. За что? За что ее наказывает Бог, если он есть?

– Бог обозначает лишь направление, вектор развития, но напрямую никак не соотносится с жизнью и смертью отдельного человека. Бог – это лишь всеобщий закон бытия, в котором, применительно к человеческому бытию, добро должно побеждать зло…

– Если бы… – усмехнулся Алексей.

Темных, вероятно, не заметил, что в прозвучавшей словесной конструкции добро и зло грамматически дихотомичны, то есть выступают одновременно и подлежащим и прямым дополнением, делая возможным обратный смысл, – одна из темных особенностей недозрелого русского синтаксиса… И Алексей продолжил:

– Ведь сказано: род уходит, и род приходит, а земля остается вовеки. Получается, что единственная ценность для Бога не человек, а земля, которую он охраняет и поддерживает неизвестно для чего…

– Нет, на самом деле все гораздо сложнее, – сказал Темных. – Земля и человек находятся в нерасторжимой связи – это по сути один организм, некоторые называют его антропосферой. Отчасти она и есть то самое энергетическое поле, о котором мы уже говорили. Иначе там, откуда я беру информацию, никакой информации не было бы. Говоря о промысле божьем, надо подразумевать победу добра над злом, и только. А когда человек обращается к Богу, на самом деле он обращается к своему высшему началу, активизирует его. Вивекананда говорил, что на нашу молитву отвечает не Бог, а наш собственный скрытый потенциал. Мы сами себе помогаем. Бог – это лишь идея общей закономерности, некая причинно-следственная связь, диалектической частью которой является случай, случайность. Болезнь вашей жены и есть такая случайность, сбой программы, исключение из правила, из нормального хода вещей, и потому там, наверху, берутся это исправить. А вообще, заболевание вашей жены, возможно, связано с ее профессиональной деятельностью – она ведь музыкант, мечтала о карьере пианистки…

– Откуда вам это известно? – искренне удивился Алексей, поскольку хорошо помнил, что о профессии жены он экстрасенсу никогда не говорил.

– Мне известно гораздо больше… – мягко ответил Темных. – В данном случае я лишь хотел вам напомнить, что, не реализовав свои возможности, человек находится в постоянном стрессе, а это неизбежно приводит к ослаблению иммунитета. Результат вы знаете… Я бы на вашем месте выполнил пожелание жены и позвал бы священника.

16 часов 43 минуты

Промчавшись с минуту в сторону маяков, он решил больше не испытывать судьбу и опустить кайт. Но как это сделать на такой скорости? От него ничего не зависело – не он управлял кайтом, а кайт им. С трудом он подтянул на себя нижние стропы – купол заполоскал левым краем, превращаясь в тряпку, но правый надутый край продолжал тянуть – правая рукоятка вырвалась из руки, и, чтобы не упасть, Алексей выпустил и левую. Кайт схлопнулся, перевернулся в воздухе, свалился метрах в пятидесяти от Алексея и пополз по снегу – Алексей же припустил за ним. К счастью, купол так сложился, что скольжение его замедлилось…

Что в результате? В сухом остатке, так сказать. Он снова далеко от берега. Кайт запутан, и, похоже, начинаются серьезные проблемы.

Солнце опускалось, время шло… Очередной звонок от дочери: – Ты как? Я еще могу за тобой заехать.

– Не знаю. Позвони минут через сорок. Может, я уже буду у берега. А пока я далеко.

– Может, я на машине спущусь, тебя заберу?

– Да ты что! Все нормально!

– Правда, все нормально? – переспросила она.

– Абсолютно! – сказал он. – Тут хорошо, солнце, простор…

Священник из ближайшей к дому церкви Алексею не понравился, как и весь его бессмысленный обряд над умирающей женой. Скороговоркой бормоча что-то нечленораздельное о рабе божьей, он махал у изголовья жены кадилом, и по всему было видно, что он и сам не верит ни одному своему слову: хмурое выражение лица его говорило лишь о том, что ему неприятен вид больной и единственное его желание – поскорее отслужить заказанный и оплаченный молебен. После этого в квартире еще несколько дней стоял тошнотворный запах ладана, смешавшийся с запахом приближающейся смерти.

Когда, омывая губкой тело жены, Алексей обнаружил у нее на животе ниже пупка лиловое пятно, которого прежде не было, он позвонил не Толстых, а в поликлинику и добился, чтобы пришел врач.

Для порядка измерив больной давление и еще раз внимательно взглянув на нее, врач кивком указал на дверь и уже в коридоре тихо сказал:

– Это некроз. Омертвение тканей. Имейте в виду, жить ей осталось максимум две недели. Вы здесь один с ней?

– Один, – сказал Алексей, чувствуя, как леденеет его позвоночник, – но вообще-то у нас есть взрослая дочь. Правда, она далеко. Я не хотел ее волновать, пока оставалась какая-то надежда.

– Бог с вами! Какая надежда? – сказал врач, перелистывая медицинскую карту жены. – Тут диагноз… Летальный исход без вариантов. Вы были поставлены в известность.

Сказать ему про экстрасенса? Только тут Алексей вдруг осознал всю абсурдность того, чем он жил последние месяцы.

– Но мы принимали новый препарат, только что разработанный на Западе.

– Помогло? – с иронией спросил врач. – Я бы на вашем месте поставил дочь в известность.

– У жены некроз, – в отчаянии позвонил Алексей экстрасенсу.

– Да, я вижу, – сказал Темных. – Я работаю над этим.

На сей раз на вопросы он отвечал уклончиво, и огонек надежды в Алексее окончательно погас. Потом, немного поразмыслив, он решил, что Темных ни в чем перед ним не виноват – так или иначе он подарил три месяца веры в благополучный исход. За это время вполне можно было свихнуться. Ему подарили сказку, и он поверил. Каждому дается по вере его…

В одну из ночей Алексею приснилось, что они с женой дома, в своей квартире, но наружные стены у квартиры прозрачные, и за одной из стеклянных стен, выходящих на улицу, под притолокой он видит льнущее к стеклу женское лицо, стремящееся заглянуть внутрь, – во всем черном женщина плывет вдоль стены, и ткани на ней помавают, как плавники. «Я ее прогоню!» – кричит он жене и бросается к входной двери, тоже из прозрачного толстого стекла, а с той стороны возникает перекошенное женское лицо и с каким-то отвращением впивается взглядом в Алексея. От ужаса он вскрикивает и просыпается, еще слыша свой крик.

Это ведь смерть, подумал он.

Спустя три дня Алексей встречал дочь в аэропорту. Жена была в квартире одна, но ее нынешнее состояние можно было назвать одним словом – беспамятство. Ему оставалось только сделать очередной укол морфина, вынести и ополоснуть судно да покормить ее двумя-тремя ложками геркулесовой каши в надежде, что на сей раз ее не вырвет…

Он не виделся с дочерью с тех самых пор, как она с мужем и годовалой дочкой покинули Россию, и теперь ему было особенно заметны разительные перемены в ней – из русской женщины она стала женщиной европейской. Такой у нее стал взгляд – независимый, свободный и одновременно благожелательный. Он возникает только в соответствующей среде. У нее появился неуловимый акцент от привычки говорить по-английски, даже не акцент, а иное интонирование речи. Пока они ехали до дому в такси, он, сидя с ней рядом на заднем сиденье и держа ее руку в своей, все ей рассказал, в том числе и про услуги экстрасенса, именно этим объяснив, почему он так долго держал дочь в неведении. Да, экстрасенс был последней надеждой, той самой соломинкой, за которую нельзя было не ухватиться… А так с тем, что навалилось, он справлялся и сам – не хотел больше никого нагружать. Счастье дочери, ее семьи ему дороже…

– Какое счастье, папа? Что ты говоришь? – отвечала дочь. Ее лицо было в слезах. – Ты сам себя видел? Ты себя загнал. Седой совсем… Не хватало, чтобы я обоих вас потеряла.

– Мамочка! Милая, бедная, родная! Мамочка! – зарыдала она, увидев то, к чему Алексей привык и что считал своей женой. Но от еще совсем недавно красивой женщины ничего не осталось – на кровати лежала желтая мумия с острым носом и провалившимися в глазницы глазами, которые открылись при звуке голоса дочери и, похоже, узнали ее. Щека ее задергалась, и иссохшая рука сделала попытку потянуться к дочери. Только в этот миг Алексей почувствовал, насколько он вымотан и опустошен.

На следующий день, передав в метро очередную корректуру редактору издательства, он не стал возвращаться домой, а позвонил своей тайной подруге и поехал к ней. Они давно не были близки, и прелесть женского здорового, тренированного фитнесом тела, охочего до ласк и любви, ошеломила его, как ошеломляет всякий прекрасный жизнеутверждающий акт. Он вернулся домой только под вечер, но дочь, поглощенная новыми заботами, ни о чем его не спросила, вроде даже не заметив его отсутствия.

Алексей был готов к тому, что погодя в нем проснется чувство вины за это очередное – при недопустимых обстоятельствах – предательство, но ничего похожего на раскаяние он не испытал. Скорее наоборот – утвердился в том, что жизнь продолжается и в светлой своей части она по-прежнему прекрасна. Он даже попытался оправдаться перед собой за это маленькое исключение из общепринятых нравственно-моральных норм, сказав себе, что таким вот образом получил дополнительные душевные и физические силы для того, чтобы продолжать борьбу за жизнь жены.

Как она умерла, Алексей не видел – был в аптеке. А когда вернулся с двумя полиэтиленовыми сумками, полными подгузников, одноразовых простыней, салфеток и прокладок, а также бутылочек с хлоргексидином, которым он обрабатывал пролежни на теле жены, дочь молча бросилась ему на шею.

– Что? – прошептал он. – Все?

Вместо ответа дочь только сильнее прижалась к нему. Ее трясло. Затем она выпрямилась, пошла в ванную и включила воду. Алексей опустил на пол никому теперь не нужные сумки, снял пальто, сменил туфли на домашние тапочки, причесался, при этом несколько раз пытливо глянув на себя в зеркало, словно ему предстояла важная аудиенция, и на цыпочках вошел в комнату, где лежала его умершая жена. Она была почти такой же, как в последние дни, только безучастное отсутствие, как бы блуждание по неведомой для живых вселенной, сменилось в ней теперь какой-то печалью и даже укоризной, запекшейся между красивых соболиных бровей. И глядя на нее, Алексей вдруг зарыдал в голос, по-детски, не стыдясь своих слез и не пытаясь остановить их, словно это был плач сердца, пытающегося осмыслить все то, что копилось в нем целых двадцать семь лет совместной жизни – плохое и хорошее, низкое и высокое, стыдное и достойное…

На его рыдания из ванной выбежала дочь и ничего не сказала, просто, стоя над ним, сидевшим на краю кровати, прижала его голову к своему телу, будто он был ее ребенком.

Врач «Скорой помощи» зарегистрировал факт остановки сердца с указанием часа и минут, названных дочерью. В тот же вечер сам позвонивший Темных сказал, что больная умерла позднее, во всяком случае, ее душа еще сорок минут не покидала тело – ждала, пока вернется Алексей.

– Простите, – сказал Темных. – Я делал все, что мог. На сей раз не получилось…

– Спасибо, что поддерживали нас все эти месяцы, – сказал Алексей.

На следующее утро, он, пересилив себя, сам позвонил Темных:

– Что же все-таки произошло? Почему? Ведь вы говорили, то есть вам обещали, что она будет жить…

– Да, она должна была выжить, – не сразу ответил Темных, – но изменился план. Кто-то из связанных с нею людей его нарушил. Это сказалось на ней самым негативным образом.

Кто был тем человеком, Алексей, конечно, понял, хотя бы по тому, как жаром обдало его лицо. Неужели тот его визит к подруге подорвал весь ход лечения? Чушь, ерунда! Его жена и так умирала – это было очевидно.

Это был их последний разговор, и услышанное то поднималось в Алексее чувством вины, то надолго угасало.

Упоминание об экстрасенсе Г. Т. Темных Алексей потом не раз встречал в Интернете – одни называли его шарлатаном, другие магом. Еще несколько раз в жизни у Алексея были моменты, когда он хотел позвонить Темных, но не позвонил.

Вскоре после похорон дочь улетела, убедившись, что с ее отцом все в порядке. Была идея полететь вместе, но этим надо было всерьез заниматься, к тому же Алексей не был готов к таким кардинальным переменам. Дочь ему помогала – этого было вполне достаточно. Вот когда он станет стар и немощен…

– Ну тебе до этого далеко, – убежденно сказала дочь, по привычке считавшая отца красивым и молодым, недаром в него в свое время влюблялись ее одноклассницы, а потом однокурсницы…

И тогда в порыве раскаяния Алексей признался, что всю жизнь был неверен жене и что теперь это висит на нем непростительным страшным грузом.

Однако его признания ничуть не удивили и не огорчили дочь – больше того, она дала ему понять, что каяться бессмысленно, поскольку неверны не только мужчины, но и большинство женщин…

«Ты хочешь сказать, что и мама?» – вдруг подумал, Алексей, но промолчал, а дочь, все поняв по его взгляду, сказала:

– Есть ситуации, когда, если не изменишь даже любимому человеку, перестанешь себя уважать.

– Ты хочешь сказать, что у тебя были такие ситуации? – смутился Алексей.

– Конечно, были, – усмехнулась дочь. – Что тут такого? Это нормально, папа, это жизнь. Это право на собственную свободу. Зачем клясться в верности, если природа устроила так, что человек не может быть телесно верен. Это что за верность такая? Верность чему? Своей косности? Своему ханжеству? Страху перед миром, перед его искусами?

– В Нагорной проповеди сказано, что человек совершает прегрешение даже в мыслях своих.

– Ну это уж дудки! – возразила дочь. – В мыслях человек должен быть свободен от любых препон, в том числе от моральных. Мораль – это для людского сообщества, чтобы там не перегрызли глотки друг другу, а личность должна развиваться, идти вперед, открывать в себе еще сокрытое… Личность антагонистична коллективу, и она его движет. Для этого она и берет на себя ответственность за других. А коллектив никогда ни за что не отвечает. Наш с тобой социализм рухнул именно тогда, когда число безответственных превысило допустимое для выживания социума значение.

– Но это философия оправдания человеческих слабостей… Ты хочешь меня оправдать, дочка?

– Ты уже оправдан, папа. Ты хороший отец, и ты был нормальным мужем. Уж поверь мне. Я в этом кое-что понимаю. А насчет мамы – не было у нее никого, кроме тебя…

И то, что у нее не было, а у него было, теперь представлялось ему ее моральной победой над ним.

Кстати, выяснилось, что дочь абсолютно не помнила тот единственный случай, когда при ней Алексей вышел из себя – в ответ на какие-то ничем не обоснованные придирки жены он в бешенстве схватил табуретку и запустил ею в стену, а семилетняя дочь закричала: «Папа, не бей маму!» От того удара в гипсокартоне стены еще лет десять, пока они не переклеили обои, оставалась внушительная вмятина.

17 часов 30 минут

Снова все распутав и наладив и покатив, на сей раз он остановился еще ближе к пристани – до нее оставалось метров триста, но его уже отнесло так далеко от его первой главной лыжни, что двигаться дальше не имело смысла. Снег был легкий, рассыпчатый, затупившиеся лыжи невозможно было закантовать в жестком насте, сопротивляться мощной тяге Алексей не мог – и его просто волокло поперек желаемого направления.

В общем, он решил, что с него на сегодня хватит, – осталось сложить кайт, смотать оснастку и пехом дойти до причальной стенки, а там подняться, переобуться и двинуть к берегу. Но оттуда доносился лай собак, и он вспомнил, что та территория охраняется. Не только собаками, но и людьми. Паспорта у него с собой не было, а разборок, порванных брюк и задержаний как-то не хотелось. Придется идти в обход. Это еще плюс километр. Сложенный кайт он запихнул в рюкзак. Снятые лыжи соединил прочной резинкой от эспандера. Посмотрел на часы – прошло сорок минут, а дочь не звонила. Он полез в накладной нагрудный карман куртки за телефоном – его там не было. Не было и во внутренних карманах куртки, и в карманах лыжных брюк…