…Бабушка вернулась с миской капусты, поверх которой красовались огурцы, и экономно окропила все это постным маслом из бутыли.
– Лей, не скупись, – хмыкнул в усы дед, подмигивая внуку и нарезая ломтями скрипящий под ножом хлеб. – Топором не урубишь, хлебушек-то из кукурузы, язви его в душу.
– И того по две буханки дают, – вздохнула бабушка, разливая щи по мискам. – Раньше хоть цены снижали, а таперя все дорожает, не подступишься. И што за жизнь пошла, одна маята.
«В последнем решающем году шестой пятилетки заготовлено на 1 млрд. 600 млн. пудов зерна больше, чем в предыдущем…, - громогласно вещал репродуктор, невольно заставляя слушать. – Реальные доходы рабочих и крестьян по сравнению с 1940 годом увеличились в два раза».
Глянув на сердито закашлявшегося деда, бабушка поспешила в комнату к репродуктору.
«Товарищи! В нашей стране достигнут невиданный расцвет…», – репродуктор умолк на самом интересном месте.
– Мяса хочу, – буркнул недовольный тишиной Ванька, болтая ложкой в миске со щами, но под строгим взглядом деда перестал. Тогда он стал болтать ногами под столом, делая вид, что не замечает осуждающего взгляда чересчур привередливого деда.
– Лупи картошку да ешь, пока горяченькая, – одернула его вернувшаяся бабушка. – У родителей мяса много, не чета нашему получают.
– За длинным рублем погнались, себя забыли, – в сердцах дед бросает ложку на стол, напугав бабушку с внуком. – Перекати-поле.
– Что такое перекати-поле, дед? – заерзал от любопытства Ванька.
– Когда у человека корней нет. Вот его и мотает, по всему белу свету, – разъяснил дед, обращаясь к бабушке с горечью: – Мало у нас работы?
– У них там столица, а наш городишко курам на смех, – защищала она Ванькиных родителей. – Чай одеться-обуться надо, молодые, поди.
– Не хлебом единым жив человек, – отрезал дед…
В наступившей тишине слышалось лишь сонное похрюкивание поросенка, да дед с бабушкой усердно хрустели капустой. Ванька засмеялся:
– Мама говорила, за столом нельзя чавкать, она и разговаривать не велит, – вспомнил он и добавил, ябедничая: – а сами разговаривают.
– Ворона и за море летала, да вороной и вернулась, – заключил дед, вставая из-за стола и доставая кисет с махоркой.
– Балаболишь при мальчонке, чево не следует, – осерчала бабушка.
– Спина побаливает, тудыттвою ее растуды, комаринский мужик, – закряхтел в ответ дед, усаживаясь на скамеечку и закуривая. Ванька тут же устроился рядом и, с завистью вдохнув дым, закашлялся.
– Всю квартеру продымил, ребенок ведь, рази можно.
– Дед, кто такой комаринский мужик? – Ванька жаждал знать все.
– Ишь ты, любопытный какой, – удивился дед, добродушно и лукаво посмеиваясь. Глянув на прибирающую со стола бабушку, он хитро ухмыльнулся и зашептал внуку на ухо. Тот жадно слушал, затаив дыхание.
– Хосподи, седина в бороду, бес в ребро. Чему ребенка учишь?
Ванька восторженно запрыгал, порываясь рассказать все бабушке.
– Молчи, – упредил дед, улыбаясь в усы, – потом продекламируешь.
Ванька с готовностью закивал и умчался в переднюю, горланя там в избытке чувств: «Как по улице варваринской идет мужик комаринский…». На мгновение все смолкло, и бабушка заглянула в переднюю.
Ванька снова включал радио.
«Кукуруза – царица полей дошагала до Севера!..», – проникновенно провозгласил диктор, и бабушка заторопилась к выключателю…
На кухне чертыхнулся дед. Ванька бросился к нему:
– Кукуруза разве может шагать, дед?
– У нас все может…
– Почтальонша сказала: ночью 50 градусов мороза будет, – вспомнила бабушка, восстановив тишину в квартире.
– То-то смотрю, с утра продирает, – встревожился дед, вставая.
– В финскую-то помнишь, ударило морозищем, погибло тогда в саду – не перечесть, – жалостно вздыхала она, глядя на одевающегося деда.
– Неужто ночь целу маяться собрался? Авось обойдется, ну их к ляду.
– Авось да небось – хоть вовсе брось! – вскипел дед, сердито топая валенками. – Хворосту да сенца заготовлю.
– Я с тобой, – Ванька схватил его за руку, – помогать буду.
– Тоже мне помощник нашелся, мороз такой на дворе, – запротестовала, было, бабушка, но, глянув на мужа, уступила. – Давай-ка потеплее оденемся.
Дед разложил вокруг яблони хворост, сверху потрусил сена.
– Зачем сено, дед?
– Для дыму. Вишь, сырое оно, знать дыму много будет, яблоням тепло. И нам спокойнее, уразумел?
Ванька схватил охапку хвороста и, увязая в глубоком снегу, поволок к красавице-яблоне, стоящей поодаль от других деревьев.
– Неси сюда, – позвал дед, подходя к неказистой на вид яблоньке и утаптывая вокруг нее снег, – здесь раскладывай.
– Я у той хочу, – запротестовал внук.
– Это дикарка, не жалко, – объяснил дед. – Давно срубить пора.
– Что, яблоки не растут?
– Кислятина. А это апорт, осенью попробуешь – за уши не оттащишь, – дед старательно раскладывал хворост, а Ванька с жалостью смотрел на заиндевевшую дикарку, рядом с ней апорт казался ему уродом.
– Вот, – кряхтел под яблоней дед, обворачивая ствол мешковиной, – теперь не замерзнут, – он удовлетворенно оглядел свою работу.
– Дед, можно я ночью помогать буду? – подгадал под настроение внук.
– Там видно будет…
Поглядев на одевающуюся бабушку, дед понимающе усмехнулся:
– Что, бог-помощь пошла разносить?
– К Богоявленским надо сходить, покалякать про то да се. Ты уж сиди, старый, в бабские дела не суйся.
– Иди-иди, божья старушка. Посудачьте. Вам, бабам, без этого никак нельзя, – развеселился дед, усаживаясь перекурить.
– Я с тобой, бабушка! – взвился неугомонный внук, хватая валенки и пальто. Ей ничего не оставалось, как помочь внуку одеться. Наконец, сопровождаемые насмешливым взглядом деда, они пошли в гости.
Оставшись в одиночестве, дед затушил окурок и присел к столу, поглядывая в окно: смеркалось. Делать было нечего, и он прошел в переднюю, подтянул гирьку ходиков и включил радио: «Местное время восемнадцать часов ровно…», – услышал он и тут же выключил радио.
Поправив стрелку на циферблате, снова отправился на кухню, размышляя про себя: «Перекурить, что ли? Да нет, пожалуй, хватит на сегодня. Пора бросать, как говорит старуха. Надумала в гости, на ночь глядя, да еще внука прихватила с собой, в этакий-то мороз. Что это я разбрюзжался, старый стал совсем. Одному если жить, с ума сойдешь или сопьешься. Помрешь, одним словом. А нам надо еще внука уму-разуму научить, опыт жизни передать по наследству. Так что, поживем еще, старуха, дел много…».
А в это время, сидя на диванчике, Ванька разглядывал добрые морщинистые лица сестер Богоявленских, калякающих о чем-то своем с его бабушкой за чашкой чая. На столе стоял начищенный до блеска самовар, рядом пироги в блюде, баранки.
Откусив баранку, Ванька продолжил от нечего делать обзор комнаты.
В красном углу висели большие иконы, горела лампадка под образами, а рядом на стене располагалась картина в раме под стеклом, на которую он и загляделся: тройка с седоками в санях мчалась по заснеженному лесу, а за ними гналась стая волков с оскаленными пастями.
Предсмертный ужас застыл в вытаращенных конских глазах, возница из последних сил отбивался от наседающих зверей, вот-вот произойдет трагедия, и Ваньке стало так жутко, что он боялся пошевелиться в полусумраке комнаты, пока бабушка не спохватилась, наконец:
– Что же это я, старая, заболталась, домой пора, а то дед мой заругается.
– Иван Яковлевич строгий мужчина, привет ему от нас, – согласно закивала бабушка Лида, а ее сестра бабушка Люба прибавила, усмехаясь:
– Зато, он какие пикантные случаи из прежней жизни рассказывает, заслушаешься. Про колдунов, как он публичный дом посещал…
– Будет тебе, окстись. Перед таким-то праздником, грех на душу принимать. И не стыдно тебе, старая, – корила ее бабушка Лида.
Под говор и смех старушек Ванька одевался на выход – скорее домой…
– Завтра Рождество Христово, в церковь с утра надо, – придя домой, бабушка занялась хозяйством с новыми силами: достала с полки квашню, банку с мукой. – Тесто поставлю, Батины обещались прийти.
– Валяй, божья старушка, – посмеивался довольный их возвращением дед, снова покуривая на своем любимом месте возле печки. – Мы с внуком пироги уважаем.
Ванька сонно улыбнулся и зевнул, вылезая из-за стола.
– Сомлел, милок, – подошла к нему бабушка. – Пойдем в кровать.
– Я спать не буду, мы с дедом ночью костры жечь пойдем…
– До ночи долго, отдохни пока, а я тебе сказку поведаю, – уговаривала она внука, провожая в спальню и укладывая в кровать.
– Я про войну люблю или про колдунов, страшные…
– Вот и я толкую, – усмехнулась бабушка, усаживаясь на стоящий рядом скрипучий сундук. – Будто во время войны ходил вещий старец по городам и селам, и там где пройдет, фашистов вскорости изгоняли.
– Мне папа рассказывал, как он с фашистами сражался, – вспомнил Ванька, глядя в скованное морозом окно. – А вещий старец – колдун?
– Не перебивай, слушай лучше. Так вот, будто знал старец заговор такой, как врага одолеть. Будто шел он чистым полем ко дремучему лесу, ко ручью-студенцу, где стоит старый дуб мокрецкой, а возле лежит горюч-камень Алатырь. Под этим камнем живут семь старцев…
– А почему семь старцев? – допытывался внук сонным голосом.
– Чтобы не было врагу покоя ни днем, ни ночью, – пояснила бабушка. – Так вот, отвалил он этот камень Алатырь и призвал старцев, поклонился им низехонько: «Отпирайте вы, старцы, сундуки свои железные…».
Слышит Ванька бабушкин голос, а видит необыкновенный сон: вот он отваливает огромный камень, выходят из земли старцы, несут ему меч.
– Вот тебе, Иван – крестьянский сын, меч-кладенец. Иди с этим мечом смело на врага, не бойся… – говорит Ваньке передний старец.
– Я не боюсь, я буду героем! – отвечает Ванька, засмотревшись на чудных старцев.
… – И тогда обретешь ты силу великую и победишь ворогов окаянных всех до единого, как отцы и деды наши побеждали.
…«Замыкаю свои словеса замками железными, бросаю ключи под горюч-камень Алатырь! И ничем мой заговор не отмыкается», – закончила бабушка свое повествование и встала потихоньку.
– Бабаня, – спохватился Ванька, – о чем заговор, в сундуках что?
– Заспался, – улыбнулась бабушка, приглаживая внуку вихры, – самое интересное прослушал. Слова говорил такие, после которых люди на смерть за Родину идут и не боятся. А в сундуках тех сила наша несметная, секрет ее враги разгадать не могут, от того боятся нас пуще смерти. Спи, давай, – она поправила одеяло и не успела выйти, как Ванька уже крепко спал.
– Охо-хо, старость не радость, с мальцом-то хлопот полон рот, за день намаешься, – вздыхала бабушка, сноровисто замешивая тесто.
– Без хлопот что за жизнь? Без него скушно было, – дед сидел за столом и шумно пил чай вприкуску с сахаром, поглядывая в темнеющее окно.
…А Ваньке в это время снился сон: будто он с дедом в саду зажигает костры вокруг яблонь, и густой дым окутывает деревья, отгоняя мороз.
Поодаль стоит одинокая, застывшая в лунном свете дикая яблонька, и кажется Ваньке, будто она стонет от лютого холода…
– Что надулся, как мышь на крупу, – добродушно посмеивался дед, глядя на обиженное лицо внука. – Мороз трескучий был, аж дыхание перехватывало. Вот подрастешь маненько, тогда другое дело.
Хлопнула сенная дверь, и через мгновение в дом вошла розовощекая с морозу бабушка с кошелкой в руках. На ее круглом благостном лице застыла умиротворенная улыбка.
– К обедне ходила? – оживился догадливый внук. – Чего принесла?
Он нетерпеливо ожидал, пока улыбающаяся бабушка бережно вешала на гвоздь плюшевый пиджак с шалью.
– Мороз-то поутих, кажись, – она протянула внуку просвирку.
Грызя божий дар, он более миролюбиво глянул на деда:
– Дед, а ваш город на горючем камне построили? Ну, на том месте?
– Может и так, – сухощавое лицо деда просветлело. – Заложен он был еще при царе Иване Грозном как сторожевой город…
– Хлебом не корми, только бы ему истории разные калякать, – ворчала бабушка, снимая с квашни марлю и засучивая рукава.
Ванька восторженно кинулся к нему на колени, обхватил за шею:
– Ты рассказывай, не слушай бабушку. Пусть она тесто месит.
– Тогда каждую осень караулы наши степь за лесом жгли, чтобы значит ногайцы в Присурье не ворвались.
– Ногайцы – это татары, дедуленька? – взволнованный Ванька замер.
– Они самые, – подтвердил дед, – Ногайская Орда. Как нагрянут бесчетно с Дикого Поля, сколько народу извели, в полон угнали – не счесть. Вот и построили города-крепости цепочкой вдоль леса от набегов, значит. Город наш знатный, – с гордостью произнес он, – его когда-то разинский атаман Нечай брал. Говорят, сам Степан Разин в пещерах на Стрелке прятался, когда воеводы царские войско его под Симбирском разбили. Бывал я в тех пещерах в детстве еще.
– Далеко они, дедуленька? Пойдем туда!
– Вот лето настанет, видно будет…
Бабушка старательно месила тесто: ноздреватое, тягучее, оно поскрипывало и пищало под уминавшими его бабушкиными руками.
– Запарилась, – выпрямившись, она весело смотрела на примолкших, было, собеседников. – Проголодались, поди. Сейчас самовар поставлю.
– Емельян Пугачев у нас бывал, правил суд да расправу над помещиками, – деду приятно было говорить об истории родного города. – Всесоюзный староста Калинин в восемнадцатом приезжал, речь держал перед народом.
– Ты видел его? – задохнулся от изумления внук.
– Как тебя сейчас, слазь-ка, – деду не терпелось перекурить.
– Откуда ты все знаешь, дед?
– Историю своего края надо изучать, – поучал внука дед, усаживаясь перед отдушиной и закуривая. – Любить свою землю надо, а не знаешь истории, так и не сможешь. Неоткуда любви-то будет взяться. Вот и едут из дома, кто куда… – в его голосе застарелая обида.
– Запамятовала, было, – спохватилась бабушка, выпрямляясь над самоваром. – Квартеру-то соседскую заселили. Спускаюсь с горы, а военный с женой и мальчонка чемоданы тащут. Вот тебе и друг новый.
Но Ванька уже не слышал, он лихорадочно одевался, забыв про чай.
Дверь в соседскую квартиру была закрыта, во дворе никого. Ванька разочарованно потоптался в ожидании и побежал в сад.
Снег вокруг яблонь почернел от кострища, и Ванька несказанно обрадовался, увидев обмотанный мешковиной ствол дикарки. Он поднял обгоревшую палку и осторожно постучал по стволу: с веток посыпался снег прямо ему за шиворот.
– Вот видишь, дед не забыл про тебя, – удовлетворенно улыбнулся он яблоне, поеживаясь, и вздохнул:
– Я не нарошно проспал, не сердись, ладно?
Не дождавшись ответа, посмотрел в окна на втором этаже. Вспомнив, что сказала бабушка, опрометью помчался во двор…
С крыльца спускалась необыкновенно полная женщина в шубе. Кинув презрительный взгляд на появившегося Ваньку, она гордо проплыла к калитке, где у груды вещей стоял паренек, посматривая в его сторону.
Разинув рот от удивления, Ванька камнем торчал у крыльца, глядя, как большого роста военный в шинели с золотыми погонами подхватил два огромных чемодана и, покраснев от натуги, поволок мимо него в дверь, едва не сбив с ног при этом.
Приняв воинственную позу и размахивая палкой, Ванька по-хозяйски промчался в калитку и остановился неподалеку возле забора.
– Фу, какой оборванец, – снова окинула его презрительным взглядом огромная женщина, – еще хулиганит тут.
Паренек насмешливо запрыскал под нос, топчась около чемоданов, которые он явно охранял, глядя на Ваньку также презрительно.
Оскорбленный холодным приемом Ванька воинственно заорал на весь переулок и снова прогалопировал мимо них к дому.
– С этим хулиганом, Васенька, не дружи, – мать с сыном дождались отца и, нагрузившись вещами, исчезли за дверью своей квартиры.
Из переулка в калитку вбежала большая лохматая дворняга, радостно виляя хвостом. Ванька подбежал к забору и нарвал с репейника колючек.
– Эй, Дружок, ко мне!
Он быстро утыкал репьями густую шерсть, вымещая на собаке обиду.
Дворняга вырвалась и, скуля, побежала по переулку, стараясь стряхнуть намертво приставшие колючки.
– Ванек, айда с нами! – обернувшись, он увидел знакомых мальчишек и бросился в сени за лыжами…
Длинный на длинных лыжах поправлял скачок, старательно прокатываясь по лыжне.
– Почему гора Грацилевой зовется, знаешь? – спросил парнишка в кацавейке у подбежавшего к ним Ваньки.
– Потому что до революции здесь хозяином был помещик Грацилев, – удивил Ванька мальчишек своей эрудицией и надел лыжи.
– Откуда знаешь? – недоверчОиво смотрел на него парнишка.
– Дед рассказывал. Помещика прогнали, а название так и осталось.
– Симак, – окликнул парнишку длинный, – маханешь сверху?
Все трое задрали головы и опасливо изучали вершину.
– Ванек пусть первым, – отозвался, наконец, Симак, – он все знает.
Ванька оглянулся и увидел около дома своего недруга, завистливо поглядывающего в их сторону.
– Чего зенки вылупил, иди сюда! – закричал Симак. – Это кто такой?
– Сосед, вместо Витьки, – нехотя отозвался Ванька и вздохнул. – Противный такой, – и неожиданно для себя стал взбираться на гору…
Запыхавшись, он развернулся и глянул сверху: далеко внизу мальчишки казались совсем крошечными. Перед ним во всей красе раскинулось Подгорье, даже их двухэтажный дом казался отсюда маленьким.
У Ваньки перехватило дыхание, и закружилась голова. Он почувствовал непреодолимый страх, всю невозможность съехать с такой крутизны. Убиться можно, до смерти.
– Махай, не бойся! – донеслись снизу насмешливые мальчишьи крики.
Ванька растерялся. Он уже собрался, было, слезать обратно и претерпеть там весь стыд и позор, так страшно показалось ему наверху, как вдруг разглядел около скачка своего нового соседа и решился.
Пропасть надвинулась и поглотила его, лыжи рванулись из-под ног и Ванька стремительно понесся вниз. Ветер свистел в ушах, неровная лыжня того и гляди сшибет с ног, но он каким-то чудом домчался до скачка и взмыл в воздух под восторженные вопли приятелей.
Пролетев несколько метров, брякнулся лыжами на укатанный склон, и уже упавшего его протащило еще порядочно юзом и швырнуло в сугроб.
Ошеломленный бешеной скоростью и в то же время обрадованный тем, что уцелел и жив, Ванька выбрался из сугроба, отряхиваясь от снега и подбирая слетевшие лыжи.
Только теперь он услышал хохот, крики и увидел в своих руках сломанную пополам лыжу. Сдерживая слезы, побрел домой.
Мальчишки замолчали, провожая его сочувственными взглядами.
– Деду отдай, он залатает, – поддержал приятеля Симак. – Лихо ты промчался, молоток. Я не верил, гад буду.
– Вот тебе и Ванек, – осудил его длинный, – сам ты Ванек.
– Да я сейчас, вы чо! – торопливо надев лыжи, Симак полез вверх, желая как можно быстрее реабилитироваться. Новый сосед с восхищением и завистью смотрел на Ваньку, как на героя.
Заметив это, тот вспомнил свой геройский поступок и важно зашагал к дому, где его уже заждались дед с бабушкой…
– Давай, мать, что в печи – на стол мечи! – отдав приказ, дед поправил лихой чуб и, многозначительно оглядев гостей, наполнил рюмки московской.
– Чем богаты – тем и рады, – бабушка ставит на стол пироги.
– Войну каку сломали, – оглаживая рукой бороду, вступает в разговор молодцеватого вида старик в полувоенной форме, – а ведь живем, пироги жуем. Хотя, признаться, раньше лучше жили, как думаешь, Иван Яковлич? Обидно. Вот так взять и перевернуть все в душе.
– Политики приходят и уходят, Матвеич, а Россия-матушка у нас одна, – посуровел лицом дед. – Давай выпьем за нее, молча…
Крякнув, потянулись вилками к соленым грибкам.
– Ох уж эти мужчины, – засмеялась дородная супруга Матвеича со следами былой красоты на лице, – им бы все про политику да дела. Споемте или спляшем, Евдокия Лексевна? – подмигнула она бабушке.
– Начинайте, – раззадорился дед, вытаскивая кисет. – Ванюшка! – окликнул он внука, гоняющего по полу паровозик, – иди, глянь. Представленье будет.
Ванька выбежал из кухни и запрыгал в предвкушении зрелища.
– Вылитый дед, – засмеялся Матвеич, разглядывая самодельный деревянный пистолет у Ваньки за поясом, – такой же вояка растет.
Бабушка плавно выступила на середину комнаты и, взмахнув платочком, стала ловко отбивать каблучками приплясы. Задорно напевая:
– Ох, дед, ты мой дед,А я твоя бабка,Корми меня калачами,Чтоб я была гладка.– Ну-ка, Настенька, не ударь лицом в грязь! – вскидывается Матвеич, и Настенька бурно устремляется в пляс. Озорно подхватывая:
– Ой, дед бабкуЗавернул в тряпку,Поливал ее водой,Чтобы стала молодой. Ух, ты…И вот уже звенят, подпрыгивают рюмки и тарелки на столе, веселятся дед с Матвеичем, прочно восседая на стульях и прикладываясь к рюмкам.
И Ванька тоже резво подпрыгивает, глядя блестящими глазами на пляшущих взрослых.
Усмехнувшись, дед выходит на кухню и возвращается со скамеечкой.
– Отдохните пока, у нас свой концерт, – утихомиривает он женщин. – Мы тоже не лыком шиты, – поставив скамеечку посреди комнаты, дед подмигивает внуку:
– Давай-ка, тезка, исполни нашу.
Ваньку уговаривать не надо. Он вскакивает на скамеечку и, подтянув штаны, бойко тараторит, подтверждая слова действием:
– Как по улице ВарваринскойПробежал мужик комаринский,Он бежал-бежал, попердывал,За свое мудо подергивал!..Потрясывая ширинкой, Ванька прыгает и хохочет громче всех; он переполнен весельем, еще бы, такой успех у взрослых!
– Выступал Народный артист СССР Иван Маресьев! – награждает он сам себя почетным званием и, поклонившись, спрыгивает со скамеечки.
– Вот так артист! Ну и пострел, угодил… – смеется дед, утирая ладонью проступившие на глазах слезы. Редко можно увидеть деда таким веселым, потому бабушке с внуком вдвойне весело и радостно.
– Чему научил, сраму-то, – больше для порядка смущается бабушка.
– Из песни слов не выкинешь, – одобрил Матвеич.
– Что грешно, то и смешно, – улыбается Настенька, одаривая Ваньку конфеткой, – ублажил стариков.
Ванька схватил гостинец и мигом очутился у деда на коленях; оглядев стол, схватился за рюмку с водкой, дед перехватил и поставил обратно, тогда Ванька потянулся за самокруткой:
– Дед, дай курнуть.
– Не балуй. Вот усы вырастут, тогда другое дело, – дед ссадил чересчур расшалившегося внука с колен, и в это время за окнами замаячили мальчишки: «Ванька, выходи на улицу!».
– Пусть гуляет, – разрешил дед, и Ванька побежал одеваться…
Глава вторая
Иван Николаевич с внуком в Алатырской Крестовоздвиженской церкви, среди прихожан. Идет служба, и Ванька с любопытством озирается, слушает, впервые оказавшись в храме, с удивлением смотрит на серьезное торжественное лицо деда. Со стен на Ваньку строго взирают сумрачные лики святых, и ему становится не по себе.
Он наблюдает, как дед ставит свечку под образа, крестится, шепчет…
Иван Николаевич вспомнил про внука и, наклонившись к нему, сказал:
– Ты у нас тоже крещеный, Ваня. Перекрестись, как я учил тебя.
Внук не стал возражать и перекрестился, поклонившись образу Христа. На душе у него сразу стало легко и радостно, лицо просветлело.
Иван Николаевич удовлетворенно смотрел на своего смирного внука, стоящего рядом, и вспомнил вдруг, как когда-то давным-давно он вот так же стоял рядом со своей бабушкой в этой же церкви…
«Бабушка истово молилась перед иконой Божьей Матери, громко шепча молитвы, а Ванька чувствовал себя как дома в церкви, поскольку бабушка часто брала его с собой, невзирая на недовольство деда.
Поставив свечку под образа, она повела внука к алтарю для причастия.
Ванька стоял в очереди среди старушек и с любопытством рассматривал, как священник причащает подходивших к нему прихожан.
Настала их очередь с бабушкой. Вот она вкусила из рук священника часть плоти и крови сына божьего и подтолкнула вперед себя внука.
Проглотив ложку причастия, Ванька с удивлением почувствовал, что это тот самый кагор, который он пил на празднике еще в родительском доме, но тогда он стал пьяным, и ему было плохо после, а сейчас так вкусно, что он не выдержал и громко сказал бабушке:
– Бабуль, скажи батюшке, чтобы он дал мне еще одну ложку причастия.
– Тихо, ты што это надумал, негодник, – заругалась на него бабушка, смущенно оглядываясь по сторонам, но священник лишь улыбнулся и одобрительно погладил Ваньку по голове, вручив ему еще одну просвирку в награду за смелость.
Не получив желаемого, разочарованный Ванька выбирался вслед за своей бабушкой из толпы, держась одной рукой за бабушкину руку, а в другой крепко сжимая просвирки…».