Фанфарон и Ада (сборник)

Поэтому сегодня, когда Роман за ужином между прочим обронил:

– А подружка-то твоя, Адель Иванова, кажется, нового кадра кадрит! – Верочка грубо осадила мужа:

– Тебе бы всё сплетни разводить! На себя посмотри: только и делаешь, что пялишься на пассажирок. Думаешь, я не знаю?!

Но это она неправду говорила. Наговаривала на Романа Абдурахманова.

И только Верочка сказала эти слова, у соседей через стенку разразился очередной скандал. Четвертая их подруга, «мадам Нинон» (так ее прозвали) закатывала настоящую истерику:

– Ты посмотри, как другие живут! Вон Марьяна – какой ремонт отгрохала! Все по-европейски, ламинат, кафель, дубовые двери, французские обои, крыльцо из золоченой плитки, а не как у нас – гнилые доски, книги все до одной выкинула на помойку (кому они теперь нужны?!), а ты, ты – захламил весь дом своими потрепанными книжонками, все колдуешь над ними, начитаться не можешь, а кому это сегодня нужно – быть умничающим дураком? Сколько лет прошу – заменить плинтуса в прихожей, ноль внимания, а потолки? Ты посмотри на потолки – черт знает что за потолки, и это у меня, у торгашки, как ты говоришь, да, я – торгашка, и летом, и зимой, и в холод, и в слякоть, и в жару – стою на рынке, добываю трудовую копеечку, а ради кого и ради чего стараюсь? Ради того, чтобы жить по-человечески, чтобы в доме была полная чаша, чтобы сын наш был сыт и обут не хуже других, да и ты голым не ходишь, то тебе дубленку турецкую куплю, то зимние ботинки из Германии достану, и за все за это ко мне одно презрение и насмешки…

– Да не то, не то ты говоришь! – Это уже голос Валентина Семеновича, ее мужа. – Счастье-то не в том, сколько ты добра и хлама в дом натащишь (тут ты никогда на насытишься), а в том, чтобы быть довольным тем, что имеешь. Нужно научиться радоваться тому, что у тебя есть, а ты вспомни: много ли ты радуешься в жизни, хотя чуть не каждый день тащишь в дом то одно, то другое, то третье, то десятое… Усмири себя! Оглянись вокруг! Загляни в душу!

– Это ты оглянись вокруг! Жизнь совсем другая сейчас, ты проповедуешь в своей никому не нужной газетенке старые обветшалые принципы: будьте добрыми, будьте честными, будьте чистыми, а люди стали совсем другие – алчные, жадные, себе на уме, каждый норовит устроить свою жизнь так, чтобы было не хуже, а лучше, чем у других, для этого в дело идет все: знакомства, деньги, предательство, подставы, подкупы и много чего еще.

– И это ты называешь жизнью?!

– Да, такова сегодняшняя реальность! И ты ее не перешибешь паршивыми нравственными статейками в своей газетенке! От ваших газет и призывов у людей только каша в голове, вот, мол, здесь пишут: делай так – и будешь счастлив, а из дома на улицу вышел – все совсем по-другому. Да ты пойми – нынче капитализм на дворе, ка-пи-та-лизм!

– Не капитализм, а бардак. И бардак не на дворе, а в головах ваших.

– Ну, конечно, куда нам с нашими тупыми головами, с нашими куриными мозгами! Мы не способны понять, что вы там напридумывали в ваших статьях. Но чтобы вы ни напридумывали, жизнь не подходит под ваши сказки, ты и сам каждый день черпаешь не из своего нищего журналистского котла, а из моего котла – торгашеского.

– А это уж совсем не по-человечески: укорять куском хлеба!

– Да не жалко мне для тебя, ничего не жалко ни для тебя, ни для сына, только хочу, чтобы муки и страдания (когда я околеваю от мороза в торговых рядах – да, да околеваю!), чтобы эти муки не презирались, а понимались и оценивались!

…Шум и гам в этой семье – на разные лады – продолжался и повторялся тысячи раз, и со стороны могло показаться, что это несчастливая семья, но нет, несмотря на жесткие ссоры и раздоры, и «мадам Нинон», и Валентин Семенович жить не могли друг без друга. Многие годы Валентин Семенович работал журналистом в местной газете «Рабочая правда», дослужился до должности зам. главного редактора, после чего уговорил главного редактора дать газете новое название – «Народная правда». Мол, пишем не только для рабочих – пишем и живем для всего народа.

Одна беда: сын «мадам Нинон» и Валентина Семеновича никак не мог понять их отношений. Ему казалось, мать с отцом ненавидят друг друга: всю жизнь ругаются, ссорятся, кричат, беснуются, чуть не до драк иной раз дело доходит, а ведь они, родители, когда он появился на свет, почему-то назвали его знаковым претенциозным именем: Любомир. Правда, была дилемма: назвать или Любомиром, или Ладомиром. Выбрали: Любомир. И вот всю жизнь ему казалось: как раз ни мира, ни любви в семье нет. И однажды он по-мальчишески поклялся себе: когда вырасту – ни за что не буду жениться и заводить семью! Чтобы всю жизнь лаяться и обливать друг друга грязью? – извините!

А вот друг Любомира, Антошка (сын Верочки с Романом), который и во время этой ссоры и во время многих других ссор засиделся у них в гостях (сегодня друзья играли в шахматы, правда, из-за шума и крика думалось плохо), Антошка этот всегда был на стороне Валентина Семеновича. Его тоже волновала тема праведности и справедливости жизни. Или по-другому это звучит так: человек будет счастлив, если научится любить и ценить то, что имеет. Ни меньше, ни больше. Много раз на разные лады Антошка слышал эту фразу от Валентина Семеновича, и поэтому в душе у него зародилась и крепилась всё больше и больше одна заветная мечта: вырасту – стану журналистом. И только!

Когда Алиар-Хан впервые появился в нашем поселке, со своим мешком семечек и доморощенными постулатами дзен-буддизма, люботные и здесь потянулись к нему, сначала тонким ручейком, а затем понапористей, поактивней. Многие ахали и охали, одурманенные Алиар-Ханом Муртаевым, несли ему, как всегда и везде, подношения и деньги.

Наши подруги (все до единой) тоже побывали у него, похихикали; Ада в открытую посмеялась над убогими проповедями. Верочка с «мадам Нино» – те просто ничего не поняли, слегка посмеялись не столько над Алиар-Ханом, сколько над собой: надо же, такие бестолковые! И только одна Марьяна, своими черными проницательными глазами, как лучами, как рентгеном, просветила сущность дзен-буддиста: да тут, оказывается, золотое дно под ногами! Недаром она была бухгалтером, быстро считала, прикидывала разные варианты и возможные исходы, и чутье подсказало ей: вот оно, вот оно!.. Собственно, она, конечно, никакого решения еще не приняла, и что это такое – «вот оно, вот оно!» – и сама толком не знала, но разожглось в ней любопытство, и заманчивая картинка забрезжила перед глазами о возможных безбедных перспективах… И в один вечер, задержавшись у Алиар-Хана дольше других, низко поклонилась ему и спросила с таинственной улыбкой:

– Скажите, учитель Хан, ведь вы родом из Киргизии?

Алиар-Хан важно склонил голову в знак согласия.

– Вы не спрашиваете, отчего я знаю это? – продолжала Марьяна.

Алиар-Хан еще ниже склонил голову: мол, я никогда ни о чем не спрашиваю страждущих, это они спрашивают меня.

– Все дело в том, что мой дед и бабушка долго жили под Бишкеком, это Фрунзе, в селе Петровка рядом с Беловодском. Знаете такое село?

Алиар-Хан еще ниже опустил голову; редкая его бородка коснулась черной мантии, в которую он всегда облачался, принимая гостей. А низко склоненная голова перед паломниками означала: я слушаю, слушаю вас, говорите, я ваш покорный и нижайший слуга…

– В тридцать седьмом году, до войны, дедушку Макария раскулачили и сослали в Киргизию. Вообще-то родина его – Алтай, село Голохвостово, не слышали, наверное. Хозяйство было небольшое, но крепкое: три коровы, две лошади, овцы, свиньи, гуси, куры, утки. Всё забрали, реквизировали, а дедушку с женой и пятерых детей мал-мала меньше – всех в «теплушку» (поезд такой) – и в Киргизию, на исправление. Хорошо – не расстреляли. Моя мать хоть совсем маленькая была, а родину не забыла: долго-долго жила в Петровке, старшую дочь и сына там родила, а потом в одночасье собралась, дом отцовский продала, корову – и на родину, на Алтай. Мы с младшей сестренкой уже там родились, в Сибири. Так что родина моя, я считаю, и Киргизия, и Алтай.

Алиар-Хан ничего не говорил, молчал, слушал.

– Что-то близкое, родное в Вас есть, учитель Хан. Не сердитесь, но мне кажется, я всю жизнь ждала, чтобы встретить своего Учителя. (Алиар-Хан Муртаев, действительно, мог сойти за учителя: лет на десять-двенадцать был старше Марьяны.)

Алиар-Хан еще ниже опустил голову.

– Вы не бойтесь, Учитель, я ни на что не претендую. Мне абсолютно ничего не нужно. Но Вы должны понять: сколько лет живу на свете, а всё как впустую, ни на что сердце не откликается, ничто по-настоящему не волнует, не задевает и не трогает. Так жить больше нельзя! И вот я увидела Вас и поняла: Вы укажете мне правильную дорогу. Ведь так? Можете не отвечать. Даже если Вы откажете мне в Ваших наставлениях – я все равно буду Вам благодарна!

(Сколько раз впоследствии, вспоминая этот разговор с Алиар-Ханом, Марьяна будет изумляться и своему неожиданному красноречию, и всем своим нежданным словам и воспоминаниям, – как будто во сне все было, как будто и не с ней это происходило, как будто рок какой-то вел ее за собой; и в то же время, вспоминая этот разговор, Марьяна часто искренне смеялась над собой и над ситуацией, буквально взрывалась смехом, не могла поверить, что вся эта тарабарщина – реальные события, ну не смех разве? не потеха? не чародейство?)

– Как Ваше имя? – неожиданно тихо, проникновенно спросил Муртаев.

– Меня величают Марьяна. – Она вновь поклонилась ему.

– Я так и знал. – Почему Алиар-Хан так уверенно сказал, осталось вечной загадкой. Может, на самом деле был провидцем?

…Через год у них родился сын Павлуша, будущий вундеркинд. А еще через год Марьяна попадёт в тюрьму.

Захар у матери починил забор, напилил и наколол дров, в доме подлатал на полатях доски, в баньке настелил новый полок, над крыльцом смастерил крышицу из старого, но не битого шифера. Ну, а если дел больше не находилось, Захар целыми днями лежал на полатях, включал лампочку и с упоением читал книги. Читал он их без всякого разбора, хоть художественные, хоть технические, хоть заумно-философские, хоть сказы и сказки, – ему все равно. Книг, как ни странно, у матери Тоши был целый чулан; теперь какая мода пошла? – все в поселке от книг избавляются, буквально на улицу выбрасывают. (Ада, к примеру, в первую очередь: «Ни к чему мусором жилье забивать, в квартире должно быть чисто, светло, стильно, свободно. Сколько книжек народ читал – и что? умней стал? Благодаря этим книжкам людей и облапошили, все читали, верили, надеялись, – а им раз только: фигу с маслом, всё отобрали да еще сказали: сами во всем виноваты! Читающих-то быстрей надуть можно: они всё буковки разглядывают, раздумывают, мечтают, рты разинут – манну небесную ждут, а у них богатство из-под носа забрали да этим же носом в дерьмо ткнули – живите теперь и нюхайте!».) Ну, а Захар повсюду книги подбирал и тащил сюда, на Красную Горку, так что здесь у них с матерью Тошей целая библиотека набралась.

– Ну, и как ты собираешься дальше жить? – спрашивала мать.

– А никак.

– Люди живут – работают, а ты чего?

– А я, мать, на чужих богатеев горбатиться не буду. В нашей жизни уже все сделано, ешь, пей, бери чего хочешь – всего вдоволь.

– Откуда вдоволь-то, если работать не будешь?

– А смотри, мать. Ты на работу не ходишь, я не хожу, а живем – лучше всех. Что нам, картошки, что ли, не хватит? Я лучше лежать буду и думать. Пусть они там жиреют, все больше и больше хапают, а жить-то лучше не станут. Истина не в том, чтобы иметь, а в том – чтобы не иметь.

– Как это? – удивлялась мать.

– А так. Чем больше хапаешь, тем больше рот разеваешь. Вот мимо рта твоего твое же богатство и уплывет.

– Мудрёно.

– Не-е… Я и Егорке говорю: не тебя должны учить, а ты их должен пресекать.

– Пресекать? Это за что же? – охала мать Тоша.

– Не в смысле – рот затыкать, а в смысле – истину объяснять.

– И что за истина такая?

– А истина простая, мать: войны – они от богатства, и не просто от богатства, а от того, что богатства еще больше хочется. Бедный на бедного не пойдет. Вон раньше лозунг был: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Хороший лозунг придумали: рабочий рабочего лупить не будет. А богач заставит обоих: убивайте друг друга до смерти! Мне же потом всё ваше богатство и достанется, возьму его голыми руками. Вот так, мать!

– И в кого ты у меня разумник такой?! – понимая и не понимая сына, вздыхала мать Тоша.

На работе, в центральном офисе банка, девчонки как-то подбросили Верочке неожиданную идею. Мол, зачем мотаться каждый день из поселка – в Екатеринбург, а из Екатеринбурга – в поселок. Продай там жилье, а здесь купи… ну, хотя бы однокомнатную квартиру для начала.

– А денег-то где взять? В поселке за мое жилье гроши дадут.

– Как где? В банке кредит возьмешь под льготный процент. И самое главное (ты что, не слышала?) в нашем корпоративном доме, который строится на деньги банка, есть несколько свободных квартир – для своих. Внесешь залог, а там… Главное, Верочка, ввязаться в сражение, как говорит Клаузевиц. (Про этого Клаузевица, немецкого боевого генерала, постоянно, как заклинание, повторяла одна из сотрудниц, муж которой был военным – полковником, кажется.)

Вот тут и щелкнуло что-то в голове у Верочки. Есть, оказывается, выход из тупика, в котором она оказалась. Оказалась невольно, сама того не ожидая. Что-то нужно было кардинально изменить в жизни, развернуть ее на сто восемьдесят градусов, если не на все триста шестьдесят. На один вопрос она уже ответила сама себе, откровенно, прямо, грубо: да, я разлюбила Романа. Страшно было в этом признаваться, но что делать – именно это тяготило ее в последнее время больше всего. Не сумел он, Роман, любя ее самозабвенно и даже обременительно, не сумел разжечь в ее сердце встречное чувство любви, – и разве она виновата в этом? О, конечно, она виновата во многом, но Антошке нужен был отец, мужская рука, а ей – мужская опора, вот она и поддалась на уговоры Марьяны, пригляделась к Роману: вроде нормальный мужик, добрый, покладистый, звезд с неба не хватает, да и на погонах ни одной звёздочки, но ведь надежный (а надежный ли? – думает она теперь, – может, она просто не видит и не замечает, а он вовсю заигрывает с женщинами, вон все говорят: постоянно балагурит с пассажирками автобуса… или это ей только кажется? или просто ей так хочется думать?). Но как бы там ни было, а первое, что она сделала (в тайне от всех своих друзей и подруг), подала заявление на развод.

Когда Павлуше исполнился год, Марьяна получила от младшей сестры Ульяны письмо: срочно приезжай! Мало сказать: они были сестры, они были как одно целое, могли часами болтать о чем угодно, причем никаких разногласий и споров между ними никогда не случалось: удивительно!

Марьяна быстро собралась, оставила годовалого Павлушу на руках у Алиар-Хана и на самолете вылетела сначала в Барнаул, а там на перекладных добралась и до алтайского Голохвостово.

Сестры, будто близняшки даже по именам – Марьяна и Ульяна, встретились, обнялись, расплакались, расчувствовались. Жаль, матери не было в живых, умерла несколько лет назад от сердечного приступа, а в остальном всё оставалось по-прежнему, даже и отец, Кузьма Ильич, казалось, нисколько не постарел, а как бы помолодел, что ли, отпустил усы и залихватски подкручивал их на рыжеватых концах.

Ульяна работала следователем. Взяток не брала, но подарки принимала. А тут дело такое случилось: зятя районного судьи поймали на воровстве. На крупном хищении государственных средств. Следствие вела Ульяна. Дело оказалось таким запутанным, что Ульяна не знала, что и делать. Надо было посоветоваться, на что-то решиться, на кого-то опереться в своих мыслях и догадках. Вот она и вызвала сестру с Урала – ближе Марьяны никого у нее не было. Возьмешь линию судьи – прокурор тебе под зад даст. Возьмёшь линию прокурора – судья, давний и верный твой друг, полетит со своего места. Вот и выбирай тут.

…Марьяна сидела в приемной следователя, когда туда вошел представительный такой мужчина, назвался Иваном Ивановичем.

– Вы тоже к Ульяне Кузьминичне?

– Да, поджидаю вот.

Ожидание затянулось, Иван Иванович тихонько напевал какую-то восточную мелодию, а Марьяна от нечего делать даже вздремнула.

– Знаете что, – обратился к ней Иван Иванович, – можно Вас попросить об одном одолжении?

– Да, конечно.

– Когда освободится Ульяна Кузьминична, передайте ей вот этот пакет.

– Да с великим удовольствием!

Иван Иванович вышел, а через несколько минут, когда из кабинета Ульяны вышло несколько человек, выглянула и сама Ульяна.

– Ты что сидишь? Заходи, я освободилась.

Марьяна встала, протянула сестре пакет:

– Это тебе.

– Что там у тебя?

– Да не у меня. Сидел тут какой-то Иван Иванович, просил передать.

– Иван Иванович? Впрочем, ладно, давай по порядку. – И уже более доверительно: – Ты знаешь, а я ведь так и не решила, что делать… – Ульяна вскрыла пакет, оттуда выпал конверт. – Что еще такое? – удивилась Ульяна, развернула конверт, и вдруг оттуда полетели деньги, – как перышки полетели в разные стороны.

Ульяна стала быстро, испуганно подбирать их, Марьяна также испуганно и непонимающе помогала ей.

И как раз в этот момент в кабинет нагрянула милиция вместе с работниками прокуратуры. Всё как в хорошо отрепетированном спектакле.

…Необъяснимое дело: Марьяне за соучастие в получении взятки дали три года, а младшей сестре Ульяне – десять лет с конфискацией имущества. Свой срок Марьяна отбыла от звонка до звонка, а Ульяна продолжала сидеть, кажется, до сих пор. С прокурорами нельзя играть ни в какие игры – ни за, ни против. Себе дороже выходит. Прокурор одним махом отделался и от судьи, и от следователя и везде поставил своих людей. На то он и прокурор, чтобы карась не дремал.

Первая жена Романа, Наталья Ивановна, жила в нашем же поселке, в собственном доме, скатанном из крепкого бруса; брус был обшит красивым резным штакетником. Не дом – сказка. И окна были в резных наличниках, и ворота с деревянными кружевными павлинами, и палисадник из отборных зелинок (чисто уральское словцо), и двор не двор, а придомовая дворцовая площадь. Живи – не хочу! Рядом с мамой тянулась к прелестям жизни и их общая дочь по имени Ростик. После развода Наталья Ивановна напрочь запретила и дочери, и Роману встречаться, достаточно было алиментов – вот и вся их семейная «дружба».

А в чем, собственно, дело?

Дородная, плавная, широкая в движениях, но решительная в действиях Наталья Ивановна указующе вещала так:

– Женился – тяни лямку. Хоть надорвись, а чтоб в доме была полная чаша.

Полная чаша была, деньги были, огород, сад, куры – все было, даже поросят завели, чтоб мясцо парное всегда дымилось на столе, чтоб Наталья Ивановна с дочерью еще плавней и дородней становились, еще круглей и объемней, еще пригожей и притягательней. Но для этого Роману приходилось работать на двух, а то и на трех работах. А к телу женскому подпускали редко – заслужить надо. А как заслужишь, если жена всегда недовольна? Вот знакомая всем картина – недовольные жены. Редко можно увидеть, хотя бы одну жену, которая при появлении мужа становилась бы ласковей и приветливей. Нет, всегда что-то им надо, чем-то раздосадованы, отчего-то нахмурены, а чуть что – еще и припечатают тебя же: «И не стыдно, кобели звериные, одно у вас на уме, только это вам подавай, сколько можно уже, как не совестно-то при живой дочери о таком мечтать, сделал ребенка – и хватит, насладился, теперь ростить дитя надо, а не на бабу пялиться сальными глазами, тьфу!». Роман одно понять хотел: все они такие или только Наталья Ивановна у него на особицу?!

Вообще-то он романтик в душе был. Хотелось чего-то возвышенного, чистого, глубокого, почти неземного; он не пил, не курил, не ругался матом, а работал на самых простых работах: тракторист, шофер, грузчик, – где такие чудеса увидишь, чтобы на Урале, в обычном заводском поселке, подобные экземпляры водились? Попила Наталья Ивановна кровушки у своего «иванушки», ох, попила, а когда он бунтовать начал, сказала, как отрезала: «Вот тебе, дурень, – бог, а вот – мой собственный порог! Выбирай».

Она это смело говорила, ничего не боялась: Роман в примаках числился, никакого права на дом не имел (он достался Наталье Ивановне от отца с матерью), поэтому если кому не нравится жить по ее законам – скатертью дорожка!

Ну, и покатилась скатертью Романова дорожка…

Когда-то, когда он только приехал сюда из Невьянска и устроился шофером на автобазу (после армии), когда-то как раз в Невьянске и был у него свой дом – правда, наполовину со старшим братом Демьяном; а когда Демьян женился и пошли у него дети, Роман, ни секунды не сомневаясь в своем решении, написал брату дарственную на свою половину дома, а потом подхватился и поехал искать счастье по белу свету: жизнь – она большая, огромная, успеется еще наладить свое жилье, какие наши годы…

Годы, конечно, катились, причем очень быстро; поначалу счастлив был с Натальей Ивановной (а, может, только казалось, что счастлив), дочка родилась – тоже вроде счастье, а потом взяли и турнули его из дома (а ему ведь когда-то казалось, что муж и жена – это навеки, навсегда, и неважно, чье жилье – его или ее, важно, что они будут всегда вместе, муж и жена; ошибся Роман в своих романтических грёзах).

Что было делать? Плюнул на все и пошел работать в милицию – лишь бы крыша появилась над головой. В милицейском общежитии быстро выделили комнату, и опять наш мечтатель стал жить в надеждах и прежних грёзах…

А уж когда его сделали постовым в местном отделении банка, голова его совсем, кажется, пошла кругом – каждый день мимо него то туда, то сюда проходило, проплывало чудо из чудес: тоненькая, изящная, обворожительная, почти неземная красавица, которая и внимания-то на него никогда не обращала; и даже когда он, лихо козырнув, восторженно-тихо приветствовал ее: «Здравия желаю!» – она и бровью не вела, не здоровалась, как будто не было здесь никакого младшего сержанта милиции, который охранял отделение их банка (он ведь, кстати, и ее, свою красавицу, тоже охранял). А потом вдруг эта красавица потухла, почернела, осунулась, одни огромные печальные глаза на лице, и он, Роман, так это переживал, что готов был застрелиться (если прикажут), лишь бы она вновь стала прежней. (У нее умер муж, – говорят, от пьянки, – остался на руках маленький сын Алешка, как ей было жить дальше?!)

Что бы там ни было, у нее продолжалась своя жизнь, а у младшего сержанта Романа Абдурахманова – своя. Он и думать не думал и в мечтах не мечтал, что не то что там… какое-нибудь такое… или эдакое… ему и в голову ничего подобного не приходило. Кто – он? И кто – она?! Он – обычный солдат на посту, всего лишь младший сержант милиции, его дело – охранять жизнь сотрудников банка, а она… она высшее существо на свете, не просто красавица, она некий идеал, божество (он, конечно, никому об этом не говорил, ни с кем не откровенничал). Бывает такое: любуешься красотой кого бы то или чего бы то ни было, но тебе и в голову не приходит, что эта красота может принадлежать лично тебе. Красота – для всех, для многих, для тех, кто умеет ценить ее; твое дело – только радоваться, что удалось увидеть чудо из чудес.

Вот каким был наш романтик Роман Абдурахманов!

Наверно, так бы и продолжалось его молчаливое обожание красавицы, если бы однажды она сама, быстро-торопливо входя в банк, не удивила его вопросом:

– А вы почему не здороваетесь никогда?

– Как это?! – изумился он, покраснев до корней волос.

– И все-таки – почему?

– Да ведь я всегда вам честь отдаю!

– И что это значит?

– Это и значит: здравия желаю! Здравствуйте, мол, – если по-граждански.

– Желаете здравия? – изумилась она.

– Именно так. А вот вы, извините, Вера Федоровна, наоборот, никогда не отвечаете на мое приветствие.

– Правда? – смутилась она.

– Правда. Я для Вас будто не существую. Но я ничего, я не в претензии.

– Вас, кажется, Романом зовут? – Она протянула ему свою тонкую изящную руку: – Ну что ж, будем знакомы!

В поселке всего один рынок – он и вещевой, и продовольственный одновременно. И на вещевом рынке властвует, конечно, «мадам Нинон». Только и слышится ее звонкий и призывный голос:

– Мадам, что же Вы проходите мимо? У меня для Вас специальное предложение!

– Мадам, обратите внимание: персонально для Вас привезла итальянскую кофточку!

– Мадам, новейший ассортимент индийских шелковых платков! Вот этот как раз гармонирует с цветом Ваших глаз!

– Мадам, не хмурьтесь! У меня для Вас хорошая новость: новая коллекция нижнего белья. Вашему мужу понравится!

– Мадам, помада, отличная французская помада! Только что из Парижа!

– Мадам, турецкие женские халаты! Настоящая радуга расцветок!

– Подходите, подходите, друзья, сегодня, как всегда, огромный выбор товаров. Большие скидки. Постоянным покупателям – особые бонусы.