Фанфарон и Ада (сборник)
– Ладно, ладно, поехали, – поторопила Верочка. – Знаю, чего ты завернул сюда.
– Знаешь?
– Знаю… Но былого не вернешь. Поехали!
Около Горного Щита (деревушка такая) Роман опять притормозил, вышел из кабины и вновь, как прежде, попинал по колесам автобуса.
– А здесь чего? – насторожилась Верочка.
– Ты не помнишь? – Она не ответила. – Здесь я впервые поцеловал тебя.
– О, господи!
– Для меня это было целое событие.
– Какой же ты романтик, господи! Чепуха все это, поцелуи, охи, обниманья… ты еще расскажи, где, около какого куста или моста, признался мне в любви.
– И этого ты не помнишь?
– Не смеши меня!
– А я помню. Это было на Чусовой, как раз около цветущего, благоухающего куста черемухи, весной…
– Батюшки, какие подробности! – И теперь она уже с какой-то даже злобой приказала ему: – Или мы едем дальше, или высаживай нас здесь: найдутся желающие подбросить.
Что было делать? Роман покорно передернул ручку передачи, и автобус сразу, на второй скорости, рванул вперед.
Через полчаса они въехали в город Екатеринбург.
В тот же самый день, ранним утром, трое пацанов-друзей – Егорка, Павлуша и Любомир – отправились к реке Полевушке, ко вчерашнему костерку. Взрослые накануне вчера утомили их своей болтовней, громкими восклицаниями, взаимными обвинениями, несбыточными прожектами и той обычной чепухой, которая суть всякого праздного застолья.
Костерок быстро вспыхнул вновь (на вчерашних-то углях), ребята бросили в котелок крупные, надвое разрезанные картофелины, тройку луковиц, перец, лавровый лист, а когда картошка дошла до кондиции, бросили в варево несколько окуньков и ершей (со вчерашнего еще остались, захватили из дома). Уха дымилась, и по низким прибрежным травам, казалось, растекался ее наваристый запах, и не только по травам, но и по кустам – по орешнику с черемушником, да и по всей округе, конечно.
Чудом из чудес было то, что Павлуше удалось сегодня удрать от матери. Во вчерашнем гулянье Марьяна отравилась, лежала пластом дома с холодным мокрым полотенцем на лбу, охала и стонала (голова раскалывалась), но продолжала и лёжа цепко держать Павлушу за руку: «Не уходи, постой, побудь со мной… Куда ты? Что с тобой? Куда ты рвешься?»
– Матрица, ответь, пожалуйста, на один сакраментальный вопрос твоего сыночки: «Должен он держать свое слово или не должен?»
– Это смотря какое слово – заветное или болтовня, может?
– Разумеется, заветное. Вчера, на реке мы договарились с друзьями, что сегодня вновь соберемся у костра – для решения проекта большой всечеловеческой важности.
– Не пугай меня, сыночка! Какой проект? О чем ты? – Марьяна еще крепче вцепилась в руку Павлуши.
– Этого пока твой сыночка сказать не может. Это тайна, а то я буду предателем в глазах самых верных друзей.
– Но Матрице-то можно сказать? Хотя бы намекнуть?
– Матрица сама скоро узнает про всё. Нужно только философское терпение.
– Ничего страшного?
– Ничего.
– Ах ты, философ мой! Ладно, иди сегодня, сыночка, только не подведи меня. У меня сил нет не то что покормить тебя, но даже встать с постели. Но, пожалуйста, – недолго? Хорошо? Договорились? Поцелуй Матрицу!
Вот таким чудесным образом оказался на берегу Полевушки вместе с друзьями и Павлуша. Жаль, не было с ними сегодня Антошки, да тут случай особый – их семья переезжала в город.
Как только уха созрела, ребята вытащили рыбёшек из котелка на большую миску: всякий рыбачий охотник знает – начинать лакомиться нужно не с бульона, а с рыбьего хвоста, обглодать каждую косточку, обсосать каждую разваристую окунёвую головушку (с ершом, правда, дело сложней, его обгладывать себе дороже: исколет тебя, как пиками).
Ели, мурлыча от удовольствия, хлебали наваристую юшку, налегали на черный хлебушек.
А между делом нет-нет да вставали и подходили к плотине, то один подойдет, то другой, будто примеряясь к чему-то.
Так и было.
Захватили они сегодня с собой несколько лопат, кирку и лом и, пока ели уху, поглядывали то на инструмент свой, то на плотину, то друг на друга. Заводилой, похоже, был Егорка, самый ухватистый и деловой из них, хотя и не любящий громких речей; Любомир – тот вообще всегда молчал, не то что бы не выражая своего мнения, а просто как бы говоря: «О чем тут думать? Всё и так ясно», ну, а теоретическую базу, естественно, подвел Павлуша. И вчера, и сегодня он примерно одну и ту же мысль развивал:
– Если вы успели заметить, друзья, взрослый тип человечества – ленив, болтлив и мечтателен. Прежде чем приступить к любому важному начинанию – этот тип настолько извернётся в словах, что почти полностью забывает, о чем только что шла речь. Взрослые – они больше дети, чем мы, потому часто и впадают в детство, а у нас мысли зрелые, без компромиссов. Пришло наше время. Время взрослых детей. Свободу природе! Свободу водной стихии! Свободу рыбному царству и всему живому миру!
– Ну, начинаем, друзья!
Идея у них была бредовая: сломать плотину. Освободить Бобриный омут от гниения и затхлости. Дать наконец рыбе свободу, чтобы она не задыхалась в омуте, особенно в зимние трескучие морозы, когда лед бывает толщиной в три лопатных штыка. Сколько уже было попыток, начиная с прошлого века, осуществить наконец эту затею, – всё прахом. Но что такое жизнь? Жизнь – это крепкий, мощный канат, который от времени все утоньшается и утоньшается, превращаясь постепенно в тонкий волосок. Волосок рвется – канат лопается, – и жизнь (такая мощная, крепкая, даже, казалось бы, вечная) надламывается. Жизнь исчезает. Жизнь уходит. Жизнь превращается в ничто.
Так и здесь. Егорка забрался на плотину, ползком с киркой на весу (кирка все же мешала) добрался до середины и, здесь, балансируя на слегка дрожащих ногах, поднялся во весь рост. Когда ему Павлуша скомандовал: «Бей!» – они, Павлуша с Любомиром, именно как глупые дети, стояли у основания плотины; задачей своей они считали – растаскивать по сторонам отлетевшие куски плотины.
– Бей! – еще раз крикнул Павлуша, и Егорка со всего маха ударил киркой по плотине.
Вряд ли уж сила удара была такая мощная, просто пришло время, истончилась жизнь могучего бобриного плотинного сооружения: вдруг плотина посыпалась, как игрушечный, как карточный домик. Видно, настолько уж она прогнила и изжила себя, что достаточно было легкого толчка – и по кусочку, по куску, по кусищу буквально на глазах обваливаться начала ветхая конструкция. А вместе с этим в образовавшийся пролом хлынула вода из Бобриного омута: да что хлынула – не хлынула, а как будто водопад извергся сверху на дно бывшего русла Полевушки, на то дно, которое уже десятилетиями превращалось в пашню и где со временем, чуть в стороне, выстроились в ряд последние из последних домов на улице Миклухо-Маклая.
Егорку подхватил не водопад, он просто от неожиданности потерял равновесие и, взмахнув несколько раз руками, бросив кирку, камнем пошел вниз; и вот именно там, внизу, ударился головой о булыжник.
Умер он сразу.
А Любомир просто не умел плавать; стремнина подхватила его и закрутила в себе, он сразу наглотался затхлой воды, растерялся, запаниковал, еще больше хлебанул воды и камнем пошел на дно, хотя река долго еще рвала и метала его тело.
Умер он, видимо, в муках.
Дольше всех боролся за свою жизнь Павлуша: он умел плавать; он умел жить; он умел думать; он был очень умный; он был необыкновенный; он не мог поверить, что сейчас, вот сейчас он умрет, уйдет из жизни навсегда, он еще ничего не успел сделать, открыть, добиться; его несло и несло бурным потоком, то накрывая с головой, то давая ему передышку, но сил, физических сил, все-таки не хватило ему, и он утонул от бессилия, от отчаяния, от полного истощения.
Не сжалилась над ним жизнь.
Много событий утекло после того случая, многие вообще уехали из поселка. Оставили свои дома, родные могилы. Некоторые дома, когда река Полевушка разлилась в полную мощь, были напрочь затоплены, особенно те, которые стояли на окраине улицы Миклухо-Маклая.
Валентин Семенович с Ниной подались на родину Валентина в Саратовскую область, в город Балашов. Марьяна уехала к родной сестре Ульяне, в Сибирь, на Алтай. Статного, красивого и высокого Кирилла Семибратова увела от Ады какая-то очередная красавица, взяла его за руку и отвела, покорного, к себе домой. Ада (в память об Егорке) вернулась к Захару, больше не шалила с мужчинами, а смеяться перестала совсем. Жили они теперь на Красной Горке, у бабушки Тоши.
И только один бедный Роман Абдурахманов как бы слегка свихнулся с тех пор. Жилья у него не было, работу потерял (выпивать начал), и бродил он по поселку, как неприкаянный. Чаще всего ночевал в избушке Азбектфана, а как он там устраивался, одному богу известно.
Жалел его Захар, иногда приводил на Красную Горку, к матери Тоше. Подкармливал.
Вот такая история случилась на Урале, в небольшом пригородном поселке.
Ярославские страдания
В Ярославль Петров приехал в командировку.
Из окна гостиницы, в которой он остановился, был виден знаменитый Театр имени Волкова. И сам Волков, российский актер, стоял рядом с гостиницей. Естественно, не живой – в камне. Была середина осени; у подножия памятника всегда, в любое время дня и ночи, алели и краснели розы с гвоздиками: по всему чувствовалось, горожане чтили память прославленного земляка. Перед театром, перед памятником, перед гостиницей раскинулась просторная площадь, которая отчего-то воспринималась булыжной, хотя была обычной, асфальтированной. А булыжной она воспринималась по ассоциации – все вокруг отдавало стариной, древностью; даже кинотеатр – напротив гостиницы – с бесконечными афишами современной киногалиматьи – и тот был архитектурно стар, в нем прежде наверняка было какое-нибудь Благородное собрание, купеческий клуб или что-нибудь в этом роде; не говоря уже о старинном парке, который простерся от площади во многие стороны; не говоря о древних строениях, с красивыми архитектурными излишествами, где нынче расположился городской базар; тем более не говоря о низких, не больше двух этажей, каменных домах, с дверями, зовущими то вниз, в подвалы, то вверх, по всевозможным витым лестницам – явное обиталище бывших ярославских купцов, торговцев, служащих разного ранга, – и где нынче уютно прижились разные кафе, закусочные, ателье и магазины.
В общем, гостиница, где устроился Петров, находилась в прекрасном месте – и по своему расположению, и по тому обзору, который открывался из окна на городские архитектурные пейзажи.
А Волга неподалеку? А прекрасные ажурные громады мостов? А затейливые пристани? А неприступные стены Спасо-Преображенского монастыря? А сам монастырь, весь его мощный, шестнадцатого века, архитектурный ансамбль? Нет, что ни говори, устроился Петров в Ярославле превосходно.
Вот и звонок, который раздался в номере Петрова, был ласково вежлив, предупредителен.
– Как устроились, Владислав Юрьевич?
– Превосходно, – искренне, бодрым тоном ответил Петров. – Просто отлично.
– Можно за вами заезжать?
– Да, пожалуйста.
Через десять минут перед входом в гостиницу с мягким шипом остановилась черная «Волга». Моложавая женщина, в узко обтягивающей бедра юбке, в таком же жакете, который покроем своим подчеркивал стройность, изящность и деловитость хозяйки, вышла из машины (Петров видел все это в окно) и взглянула наверх, как бы решая: подниматься или подождать товарища Петрова здесь, внизу? Петров решил не утруждать Елену Васильевну, накинул пиджак, подхватил «дипломат» и вышел из номера. Где-то между первым и вторым этажом они встретились с Еленой Васильевной на лестнице, улыбнулись друг другу – Петров открыто, искренне, Елена Васильевна – приветливо, но несколько официально, конечно.
– А я уж решила…
Но Петров еще раз улыбнулся ей:
– Ничего, ничего… Я увидел – вы подъехали, пошел вам навстречу.
В машине Петров в первую очередь поздоровался с водителем, тот вежливо кивнул в ответ. Петров никогда ни с кем не панибратничал, но и ни на кого не смотрел свысока – это была даже не выучка, это жило в крови. И люди относились к нему соответственно – с уважением, без похлопывания по плечу, но и без излишней скованности. Это относилось как к большому начальству, так и к простой горничной или уборщице в номере. Высокого роста, с открытым лицом, подтянутый, стройный, в командировках – всегда в джинсах и темно-коричневом замшевом пиджаке, с «дипломатом» в руках, Петров на всех производил одинаково хорошее впечатление. При этом он вызывал в людях доверие – тоже немаловажная черта при работе Петрова. Человека он обычно выслушивал внимательно, до конца, никогда не перебивал и не подталкивал к излишней откровенности; привыкнув к Петрову, к его мягким деликатным манерам, которые иногда окрашивались легкой и не обидной иронией, человек сам все рассказывал о себе, делился иной раз такой сокровенностью, что позже невольно стыдился обнаженности своих тайн.
А вот тайнами людскими Петров иногда злоупотреблял. То есть пользовался ими. Но – во имя искусства. Ибо искусство, считал Петров, это когда тайна одного открывается для всех. Открой в человеке тайну, но так, чтобы она была интересна другим, – и ты художник.
А Петров хотел быть художником. Он был журналистом, но мечтал стать художником.
Ведь художник – единственный человек, побеждающий время.
Так думал Петров.
Когда они приехали к начальству, разговор состоялся короткий, деловой, с пользой для обеих сторон.
– Не буду скрывать, – сказал Петрову собеседник, – нам очень лестно, что всесоюзный журнал, который вы представляете, обратил внимание на наш опыт. Да, у нас по этому вопросу дела действительно обстоят несколько лучше, чем где-либо в республике. От всей души желаю вам удачи в поисках и подборе материала. По всем вопросам вашим помощником и гидом будет Елена Васильевна. Надеюсь, вы уже познакомились?
– Да, конечно, – кивнул Петров. Кивнул важно, с достоинством.
– Ну, что ж, прекрасно! Можете приступать к работе. В случае необходимости – прошу не стесняться, обращаться лично ко мне.
– Спасибо. – Петров крепко пожал протянутую руку.
На этом беседа закончилась, Петров с Еленой Васильевной вышли из просторного кабинета.
– С чего начнем? – деловито поинтересовалась Елена Васильевна.
Петров обратил внимание, как неестественно, напряженно чувствовала себя Елена Васильевна в кабинете. Боится, подумал Петров. Почему они всегда боятся начальства? Было немного обидно за эту стройную, изящную, полную собственного достоинства женщину.
– Познакомьте меня, пожалуйста, с каким-нибудь инспектором по делам несовершеннолетних, – самым дружеским тоном произнес Петров.
– Я уже думала об этом. Инспектор Лихачева вам подойдет? Лучший инспектор области. Искренне рекомендую!
– А нет ли у вас такого инспектора… ну, скажем, экспериментатора? Или которого чаще других ругают – за срывы в работе, за всякие там идеи, прожектерство?
– Как же, есть. Бобров. Виновата – старший лейтенант Бобров Василий Лукич.
– Так, так… – обрадовался Петров. – Нельзя ли с ним познакомиться?
– К сожалению, – развела руками Елена Васильевна, – вам не повезло. Он в отпуске.
– Жаль, – огорчился Петров. – Ну, а еще кто-нибудь вроде Боброва?
– Нет, такой у нас один. Такого нам одного хватает, чтоб голова от него шла кругом. Впрочем, простите, человек он, конечно, интересный, хороший. Но – неугомонный. Со срывами, как вы правильно выразились.
– А в чем срывы?
– Да он может, например, ради эксперимента переодеться в гражданское (он на вид совсем мальчишка) и пойти вместе с подшефными по улицам.
– В самом деле? – искренне удивился Петров.
– Конечно. Подходят к кому попало, задираются. А рядом, представляете, Бобров!
– Гм, любопытно, – все больше заинтересовывался Петров.
– Теперь вопрос – для чего он это делает? Сколько раз вызывали его, внушения делали, выговоры давали. А он за свое. И знаете, что он говорит, на чем настаивает?
– На чем?
– На том, что в хулиганстве не хулиганы виноваты, а добропорядочные граждане. Добропорядочные с виду, но с отсутствием всякого гражданского и человеческого мужества. Редко кто из людей отваживается противостоять хулиганам, бороться за свое достоинство. Большинство – сразу пасуют. Хулиганы – стихийно организованный народ, организованность их неосознанная, она – в наглости, в хамстве, во взаимной поддержке. Я, говорит Бобров, изучил психологию хулигана. Он – наглец, но потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, а воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, смелость, гражданскую зрелость.
– Мысли любопытные, – произнес Петров.
– Мысли – да, любопытные. А методы? Методы, которыми Бобров достигает свои выводы? Простите меня, но это уже крайности – инспектору выходить на улицу с хулиганами!
– За это и снять, наверное, могут?
– И это было. И снимали его. И разжаловали один раз. А потом жизнь берет свое. В районе хулиганов – пруд пруди. Как только Боброва убираем, в районе Бог знает что творится. Поставим на место – тишина… Только опять какие-нибудь фокусы начинаются…
– Да, интересный человек. Он когда, Елена Васильевна, из отпуска возвращается?
– Только неделя, как ушел. Так что не скоро…
– Ну что ж, – сказал Петров. – Поедем для начала к лучшему инспектору области. К Лихачевой, так, кажется?
– У вас прекрасная память, – улыбнулась как будто с облегчением Елена Васильевна.
– Профессионализм, – небрежно обронил Петров. Хотя ему всегда нравилось, когда другие люди восхищались его памятью.
Вышли из здания, сели в машину.
– К Лихачевой, – скомандовала Елена Васильевна.
Шофер кивнул. Вероятно, эта Лихачева была отработанным номером. Небось всех журналистов к ней возят. Петров заранее обреченно махнул рукой, но поехать согласился – надо же с чего-то начинать, за что-то зацепиться.
Задание у него было – написать очерк о хулигане, который исправился. О матером хулигане. Сделать что-нибудь вроде «Исповеди бывшего хулигана». Чтоб пронять читателя до печенок. «По всей стране ширится кампания борьбы с хулиганством, – сказал на очередной летучке главный редактор журнала. – Ответственные товарищи проанализировали ситуацию. Оказалось, дела по исправлению хулиганов очень хорошо идут у наших соседей, в Ярославской области. Предлагаю отделу нравственного воспитания срочно направить корреспондента в Ярославль. Очерк нужен заразительный, яркий. Мы ведь начинаем первые!»
Так Петров оказался в Ярославле.
…Лихачева, конечно, сидела на месте, в своем кабинете, в парадной лейтенантской форме, которая, кстати, очень шла ей, при всех знаках отличия, с орденом «Знак Почета» на груди, приветливая, женственная, краснеющая при пристальном взгляде на нее. Впрочем, и не такие, как Лихачева, краснели, когда на них обращал внимание Петров. Избалованный ими, Петров относился к слабому полу несколько снисходительно, иногда – даже с легким презрением, чем еще больше нравился женщинам. Ну, эти парадоксы, как говорится, давно известны.
Петров слушал Лихачеву внимательно, делая вид, что подробно вникает в ее рассказ, на самом деле для себя он сразу сделал вывод: не то… Для яркого, самобытного очерка ему нужен был материал необычный, главным героем должна быть не эта вот милая, краснеющая женщина, хотя и лейтенант, хотя и с заслугами, а какой-нибудь взбалмошный Бобров, идущий вместе с хулиганами по улицам Ярославля… Вот, черт, не повезло в самом деле, что Бобров этот в отпуске!..
– А скажите, Валентина, как вы относитесь к опыту вашего коллеги старшего лейтенанта Боброва? – спросил словно совсем невпопад Петров.
Лихачева невольно переглянулась с Еленой Васильевной.
– Дело в том, что я начинала работу помощником Василия Лукича. Как же я могу относиться к нему? Конечно, с уважением.
– Нет, не к нему лично, а к его опыту работы? – настаивал Петров.
– Мне трудно, конечно, ответить на этот вопрос. Верней, скажу так. – Валентина Лихачева сделала глубокий вдох, как бы готовя себя к затяжному нырку в воду. – У Василия Лукича натура горячая, и он верит, что должен и может сам, лично повлиять на подшефных. Он сугубый индивидуалист. А я стою на других позициях. Я за коллективный метод работы с подшефными.
– А именно?
– Ну, я вам рассказывала. Вот план моего района. Смотрите, – Лихачева подошла к стене, на которой висела карта, взяла указку. – Красными кружочками, – она нацелилась указкой, – у меня отмечены дома, где живут подшефные. Как видите, их немало. Что я сделала? К каждому подшефному у меня прикреплен шеф – в большинстве своем это студенты педагогического института.
– Студенты или студентки?
– Студентки. Они охотней дружат с нами. Ребята под всякими предлогами стараются улизнуть от нас…
– Почему? Вы не считаете, что здесь тоже скрыта какая-то проблема?
– Нет, не считаю. – Лихачева непокорно взглянула на Петрова, и лицо ее залилось густой краской. – Девочки, верней – девушки оказывают на подшефных более благотворное влияние. Они мягче, сердечней.
– Вы думаете, хулигану, чтобы он исправился, нужна обязательно сердобольная тетушка?
– Не хулигану, а подшефному подростку, и не сердобольная тетушка, а сердечный, неравнодушный человек. Самое главное – неравнодушный, честный. Вот что я думаю! – Ого, какой у Валентины Лихачевой был сейчас горячий, непримиримый взгляд! Петров искренне залюбовался ею.
– Вы не сердитесь на меня, – улыбнулся Петров, как бы извиняясь перед ней, – я, может, специально говорю все это, чтоб вызвать вас на откровенность. Я и сам считаю, что не только с вашими подшефными, как вы говорите, но и вообще друг с другом люди должны быть сердечными, мягкими, неравнодушными.
– Ох! – рассмеялась неожиданно Лихачева. – А я уж подумала, вы какой-то прямо поперёшный!
– Какой, какой? – продолжал улыбаться Петров.
– Поперёшный! – не объясняя, повторила Лихачева. – Я родом из деревни, – признавшись в этом, она вновь густо покраснела, – ну нас там говорят о тех, кому все не так, все не этак: поперёшный!
– А что, емко говорят, – согласился Петров. – Но вы извините, я перебил вас. Продолжайте.
– Ну так вот, к каждому подшефному у меня прикреплен шеф. Вот видите, голубые кружочки – рядом с красными? Это дома, где живут шефы. Главное, чтоб они жили неподалеку. Чтоб могли не формально интересоваться жизнью ребят, а были бы всегда в курсе их дел. Это раз. (Между прочим, пока Лихачева рассказывала, а Петров слушал, Елена Васильевна что-то все время записывала в блокнот. Надо бы поинтересоваться, подумал без насмешки Петров, о чем это она пишет?) Второе, – продолжала Валентина. Губы ее, нежные, сочные, и пушистые волосы, и чистые глаза, – все говорило почти о детскости Лихачевой, – как это Петров принял ее поначалу за взрослую женщину? Ведь ребенок еще, совсем ребенок, хотя и лейтенант. – Второе, – повторила Лихачева, – наладить контакт с рабочими, с которыми ребята вместе трудятся на заводах. Или с мастерами, или с воспитателями, если они учатся в училищах. Третье – контакт с родителями…
– Родители – на третьем месте? – снова не выдержал Петров.
– А вы знаете одну закономерность: для таких ребят родители не авторитет?! Вот вы, наверное, думаете, что мы призываем родителей воспитывать своих детей? Ошибаетесь! Мы занимаемся воспитанием самих родителей.
– Ага! Здесь вы смыкаетесь с Бобровым, – вставил Петров.
– Здесь – да, смыкаемся. Только работаем в разных плоскостях. Мы хотим начать с родителей, а Бобров стоит на утопической точке зрения: он хочет перевоспитать сразу всех граждан, весь народ.
– Да, тут ваш Бобров явный прожектер, – согласился Петров. Но не без усмешки ли согласился?
– Вы иронизируете или говорите всерьез?
– Да я и иронизирую, и говорю всерьез.
– А все-таки – какая точка зрения ближе лично вам?
– Мне-то? Да я пока не знаю. Честное слово! – Петров приложил руки к груди и улыбнулся. – Я для того и приехал, чтобы разобраться.
– Ясно. – Лихачева словно отмахнулась от Петрова и продолжала дальше: – Четвертое. Дружба с ткацкой фабрикой.
– В чем она проявляется, дружба с фабрикой? – спросил Петров. Надо сказать, он ничего не записывал, только слушал, только спрашивал, как будто корреспондентом был вовсе не он, а Елена Васильевна, которая без конца строчила что-то в блокноте.
– Дело в том, что на ткацкой фабрике работают в основном девушки. Дружба с ними положительно влияет на наших подшефных.
– Да, но вопрос – как их заставить дружить с ними? Ваши подшефные вечером, к примеру, хулиганить собрались, а вы тут как тут с девочками, что ли?
– Честное слово, Владислав Юрьевич, я никак не пойму, почему вы настроены так иронично? Вы что, подвергаете сомнению правильность наших методов? Так я понимаю? – Лихачева смотрела на Петрова без всяких шуток – серьезно и испытующе.