Свобода, овеянная ветром

© Валерий Георгиевич Свешников, 2022

ISBN 978-5-4493-8731-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Цветок в клетке

Эта странная история случилась давно, в раннем детстве, и потому мало что осталось в памяти. Помню только, как однажды я проснулся ночью и обнаружил у себя на груди отпечаток какого-то странного рисунка. Он походил на след, который возникает, если к коже надолго прижать ткань с вышивкой или какой-нибудь предмет.

Так, возможно, и появился этот не очень четкий рисунок, слегка напоминающий что-то вроде клетки из прутьев или проволоки, а в ней находился цветок, похожий на ромашку. Он как бы протискивался между прутьями клетки и немного возвышался над ней.

Видимо, в три-четыре года меня уже одолевало любопытство. Я стал искать на рубашке и пододеяльнике что-либо, способное оставить такой след, но ни аппликации, ни похожей вышивки нигде не нашел. Да и откуда им взяться – я ведь не девочка, чтобы на меня надевали рубашонки с вышивкой.

Помню только, что спросил об этом цветке маму, но что она ответила, как-то забылось, правда, кажется, она тоже не могла найти объяснения этой «тайной печати».

До сих пор иногда вспоминаю об этом загадочном отпечатке, и ищу в нем какие-то смыслы.

Уговор дороже денег?

Общение взрослых с детьми отличается некоторым легкомыслием и безответственностью со стороны взрослых. Дети еще едва лепечут, но у них уже есть неприятие обмана. Одно из таких ранних «поисков правды», и даже своего рода «программное заявление» случилось со мной в два-три года.

Судя по воспоминаниям родителей, это произошло еще до войны. Моя тетя Екатерина Александровна была деланно участливой, и казалась заботливой родственницей. Так, однажды, как рассказывали родители, тетушка спросила меня перед уходом: «Что тебе принести в следующий раз?»

Все понимали, что этот вопрос задан из вежливости, и мой ответ на него ничего не значил. Предполагалось, что я забуду, о чем попросил.

Однако я, видимо, верил в справедливость! И ждал исполнения своего пожелания, когда заявил: «Пьинеси „ябика и ибки“». В переводе на человеческий язык мне хотелось яблока и рыбки.

Как часто бывает у взрослых, моя тетя забыла о своем предложении. Но я при новой встрече внимательно смотрел на руки своей родственницы в надежде, что наш уговор исполнится.

Правда, произнес только: «Ябико?» Поэтому при нашем расставании у тетушки уж не было больше ни вопросов и ни обещаний.

Удивительно то, что и до сих пор я больше всего люблю всякую рыбу, а из фруктов – яблоки. Оказывается, пищевые предпочтения человека могут проявляться довольно рано. А посему родным и родственникам стоит прислушиваться к просьбам детей – они, можно сказать, бывают программными.

Встреча с богом

Встреча с богом – событие почти невероятное при жизни человека. А посмертные путешествия души и свидание с богом – это пока не проверенные мифы. Те, кто верит в бога, почти всю жизнь к ней готовятся. Одни страшатся ее, а другие ждут.

Так уж получилось, что мне в этом деле повезло, а может, и наоборот – не повезло. Но пересудов тогда было много. Целую неделю родные ожидали от меня раскрытия некой тайны, хотя я ничего не скрывал, а говорил только правду.

В нашей семье не встречалось истовых приверженцев какой-либо веры. Самым верующим, пожалуй, считался дед – Александр Алексеевич. Дедушка выделялся глубокой внутренней верой, почти, как старообрядец.

Вообще-то, в те далекие времена все считались атеистами, хотя и вынужденно. Атеистами числились и мои родители. То есть они не ходили в церковь, но тайком пекли и святили куличи, не постились, да и не было в этом особой нужды, так как не всегда можно было достать скоромного – мяса любого вида. Большие церковные праздники, конечно, знали и помнили.

Вот и меня крестили, но тайком, на дому, приходящим священником.

В церкви я бывал изредка, главным образом, с нашими соседками. На первом этаже дома жила Маша (Красильникова) – бывшая монашенка. Вот эта женщина чаще других и водила меня на службу в праздники.

Посещение храмов в те времена обозначало пешее путешествие на окраину города на одно из кладбищ. А все потому, что в Вологде власти рьяно поспешили закрыть все городские церкви и устроили в них склады, фабрики и разные мастерские. И только на кладбищах еще действовали храмы. Поэтому ближняя от нас действующая церковь находилась довольно далеко – на Горбачевском кладбище. Вот туда, в Лазаревскую церковь, и водила меня монашенка Маша.

Однажды, когда мы вернулись со службы, мама спросила, что интересного я увидел и узнал. Говорят, я спокойно ответил, что видел бога и… он вертелся на одной ножке!

Изумлению окружающих не было предела. Я как мог, объяснил смысл увиденного, но так и оставалось непонятным для всех, кого же я видел.

В следующий раз, когда мы пришли в церковь, Маша попросила показать бога, которого я тогда увидел. И я показал на… вентилятор, который неторопливо вращался под действием теплого воздуха, выходящего из церкви.

Все стало ясно. Я видел «бога, вращающегося на одной ножке», потому что вентиляторов я до сих пор не видывал – у нас их нигде пока не встречалось. А этот единственный оказался сломанным, и вращался от легкого сквозняка.

Теперь стало понятно, что только прогресс и наука иногда разрушают наши мистические представления. Но иногда они же и вводят в заблуждение, если знания неполноценны или наивны.

Уроки жизни

Жизнь нас непрерывно учит, но не всегда мы – ее ученики – достаточно прилежны.

Это произошло в раннем детстве, когда я уже выполнял несложные поручения. Разнообразных просьб и заданий иногда появлялось по нескольку в день. То надо было сходить к кому-либо из соседей и что-нибудь принести или отнести, передать просьбу или выполнить что-либо подобное, не требующее строгой последовательности действий.

С шести-семи лет многим из нас приходилось исполнять множество подобных поручений. Имелись главные, или постоянные, заботы о «воде, дровах, помоях», то есть то, что следует выполнять по дому, – принести или вынести без всяких напоминаний.

Случались и поручения, вроде покупок продуктов, иногда с длительным стоянием в очередях. Короче, подобных дел всегда находилось много. А вот оттого, как ты справишься с ними, зависело от тебя, от твоей смекалки, ловкости и даже изворотливости.

Так однажды мама поручила мне сразу два дела, тем более, что дома, в которые при этом надо было зайти, располагались поблизости друг от друга. Мама меня попросила отнести соленую треску моей бабушке Маше, а потом зайти к Эрне Колпаковой, жене папиного сослуживца, и взять у нее березовых углей для самовара.

Я же рассудил так. Если иду в те края, то, пожалуй, заодно обменяю книги в библиотеке. Она располагалась почти по пути моего следования. Это меня и сгубило.

Книги я обменял, и оказался не у начального пункта назначения, а у конечного. А какая разница? Я быстро отдал треску вполне обеспеченной и безбедно живущей Эрне, а к бабушке заявился за углями.

Нельзя сказать, что бабушка бедствовала, но то, что вся их семья – сама бабушка, ее дочь Галина и двое ее внучек, жили на одну зарплату Галины – электрика вагоноремонтного завода, говорило само за себя. Да и эту рыбу мама передавала, чтобы помочь им хоть чем-то.

Когда я принес угли и передал привет от бабули, мама меня встретила таким выразительным молчанием, что я мгновенно понял, что совершил тяжкий проступок. Мама долго молчала, а потом спросила: «Ты хоть понимаешь, что наделал? Эх ты, горе-помощничек!»

Если бы кто-либо мог понять всю глубину моего раскаяния! Мне стало так стыдно, что и передать трудно. Тогда я дал себе слово больше не поступать так безответственно.

Какие слова звучали в том обещании, сейчас трудно воспроизвести, но с тех самых пор я помню свой позор (раньше даже уши от стыда горели), и стараюсь выполнять обещанное.

Такое осознание ошибки меня, похоже, изменило, это был урок на всю жизнь. Прости меня, бабуля, если это возможно.

Фишер – стойкий музыкант

Жизнь нас иногда не только учит, но и показывает примеры упорства человека в условиях почти невероятных.

После войны в городе встречалось много увечных людей, обделенных судьбой и пострадавших от жизненных передряг. Так, по улице мимо нашего дома каждое утро ковылял на костылях человек, увешанный музыкальными инструментами. Их них помню трубу и флейту – блестящих и красивых.

Любой заметил бы, что передвигался этот музыкант с большим трудом, а его опухшие ноги едва помещались в каких-то немыслимых опорках. Направлялся же он в сторону рынка.

И вот однажды там, на рынке, я услышал, как этот необычный человек хорошо играет на трубе, флейте, гармошке, какой-то необыкновенной формы, и бог знает, еще на чем.

Я узнал у мамы, что фамилия этого музыканта Фишер. Пострадал он из-за своей немецкой фамилии (а может быть, и из-за происхождения). Его, похоже, отпустили из тюрьмы или лагеря умирать на волю. А он вопреки всему выживал, но не побирался, а честно зарабатывал на хлеб. Хотя давалось это ему с большим трудом.

Но он, судя по всему, держался изо всех сил, и еще нес людям радость, поражая их своим мастерством и упорством.

Его виртуозная игра на многих инструментах привлекала немало слушателей, и вызывала их неподдельное восхищение. Надо сказать, что конкурентов у Фишера всегда находилось много, но их пиликанье и треньканье не сильно привлекало зрителей.

Возможно, именно его несгибаемое упорство и высокое мастерство и вызывали не жалость, а уважение.

Летняя посуда

Детские игры – это не простое время препровождение, а наши первые шаги к взрослой жизни.

Лето 1941 года началось с того, что к нам в гости приехала Ниночка – моя двоюродная сестра – дочка брата моего отца. Ее привезли из Ленинграда на лето к нашей бабушке Саше.

А вскоре началась война. Через месяц после ее начала в Вологде оказался проездом ее отец Николай Свешников – командир Красной армии.

Он ехал в тыл за пополнением. Рассказывали, что мой отец обратился к брату с просьбой взять его к себе в часть.

Отец, по наивности своей, полагал, что война быстро закончится, и он не успеет повоевать. Правда, его уже мобилизовали и направили в службу воинских сообщений. Но отцу казалось, что связь через Вологду с фронтом будет всегда надежной, а война ее не коснется.

Брат же, похоже, со своей частью поедет бить врага. А отцу ничего не достанется, и скорая победа свершится без его участия.

Как потом отец рассказывал, брат его «успокоил» – не спеши, всем, похоже, придется повоевать. А вот, если что со мной случится, то помоги моим, чем можешь.

Так и оказалось. Уже осенью связь с Ленинградом прервалась. Поэтому Нина осталась жить у нас. В конце сентября она пошла в школу. Я, по причине своего малолетства, начал ей завидовать, – моя сестренка уже взрослая – ходит в школу, а меня даже в детский садик не берут.

Наступило лето второго года войны. Ниночка рассказала, что у школьников начались каникулы, и они целыми днями играли во дворах с друзьями и подружками. Игр было много. Все их разнообразие можно разделить на девчачьи и на мальчишечьи.

У девчонок наиболее частыми были игры «в дом». Они также любили «классики» – перепрыгивание на одной ноге по квадратам, нарисованным на земле.

Эти начерченные квадраты носили название «черта». Как только не скакали на этой «черте»! Были и простые варианты, когда перед началом твоего захода нужно попасть особой плиткой в нужный квадрат, а потом, подпрыгивая на одной ноге, попадать ногой точно в каждый квадрат. Если же ты наступил на линию – на «черту», то ты сгорел. Тогда ты отдавал ход другому участнику.

Много игр проходило в соревновании по ловкости прыжков со скакалкой. Встречались игры с фантиками – обертками от конфет. Конечно, имелись и другие девчачьи игры, но и упомянутых состязаний в ловкости достаточно, чтобы утверждать, девчонки не скучали.

У парнишек набор игр и интересных занятий оказывался, пожалуй, побольше, чем у девчонок. Часто наши игры и девочек тоже привлекали. Тогда не существовало каких-то барьеров, мешающих тому, чтобы девчонки играли «в ножички» и в городки, да и мы – парнишки – иногда скакали на черте.

С каждым новым летом появлялись и новые игры. Особенно привлекали игры-состязания, в которых девчонки и мальчишки с упорством боролись за победу.

Так, одно лето все с удовольствием скакали на досках, положенных на чурбак. Все объяснялось тем, что в соседнем доме шел ремонт и во дворе лежали эти доски и обрезки бревен. Побеждал тот, кто подпрыгнет выше всех.

В одном из соседних дворов соорудили нехитрый «аттракцион» – гигантские шаги. Мы их называли «гиганы» и крутились на них чуть не целыми днями.

Казалось, нашим летним играм и счастью не будет конца. Но время шло и через три года, вдруг, к общей радости, сняли блокаду Ленинграда. Постепенно появилась связь телефонная и железнодорожная. Пришли письма от Клавдии Николаевны – матери Нины. Она, естественно, беспокоилась о судьбе дочки. После окончания учебы ее стали готовить к отъезду в Ленинград.

И тут у нас возник неожиданный раздор. Мы с Ниночкой, хотя и подружились за эти три года, но неожиданно в слезах и с причитаниями пришли к взрослым, чтобы разрешить наш спор.

Говорят, мы оба рыдали в три ручья, и горе наше казалось, так велико, что родители решили как-то разрядить распрю. Они начали расспрашивать нас о причине слез, и долго не могли понять, в чем же дело.

Пришлось всем идти в сарай, и разбираться на месте, что же у нас стряслось. Сквозь всхлипы, слезы и жалобы, наконец, старшие поняли, что речь идет о «летней посуде», которую Нина решила увезти с собой в Ленинград.

В углу сарая мы показали причину нашего раздора. Ею оказалось наше главное богатство – «летняя посуда» – несколько блюдец с оббитыми краями, крышка от заварного чайника, черенок от ножа с остатком лезвия длиной с палец, а происхождение остальных черепков даже не представлялось возможным установить.

Нам предложили до завтрашнего дня самим разделить эту «летнюю посуду» на две равные части, а потом бросить жребий, кому что достанется.

Весь остаток дня мы делили неделимое наше «богатство». Горе от потери чего-либо из посуды нам казалось просто безмерным. Беспокоили нас и слова «бросить жребий». Не могли мы ничего бросать.

Но все-таки с трудом мы составили наиболее справедливый вариант дележа. Предстоял час жребия. Я счастливый пришел домой и увидел отца, он появился дома, потому что должен был отвезти Ниночку в Ленинград.

Когда отец увидел наше неделимое «богатство», то предложил мне поступить по-мужски, и подарить свою часть уезжающей сестре. Уговаривал отец меня не очень долго. Наконец, я решил так и поступить.

Ниночка была счастлива и сразу повеселела.

На следующий день они уезжали в Ленинград. Мы провожали отъезжающих на вокзале, и долго махали руками вслед уходящему поезду.

После отъезда сестренки не стало наших общих игр. Оказалось, что вся летняя посуда – весь «сервиз», который мы долго не могли разделить, так и остался лежать в закутке сарая. Но от этого открытия никакой радости я не ощутил.

Может быть, начал понимать, что с потерей друга исчезает что-то большее, чем нам кажется, на первый взгляд. Похоже, что при расставании с другом мы теряем что-то в своей душе.

Таинственный звон

Во время войны в городе размещалось много госпиталей. Чуть ли не половина школ и каких-то других зданий стали лечебницами для раненых. Против нашего дома в помещении бывшей школы тоже располагался небольшой госпиталь. Всего скорее, в нем долечивались раненые из других лечебных заведений.

При хорошей погоде они выходили на улицу и прогуливались по окрестным улицам. Почти каждый раз, когда мимо нас, детей, проходил солдат, мы слышали какой-то таинственный звон. Каждый шаг военного сопровождался странным позвякиванием.

Поначалу нам казалось, что это звенят медали на груди. Но потом поняли, что это не так – у бойцов без медалей звон тоже слышался.

Я начал опытным путем искать причину звона. Для этого клал под пятку в каждый ботинок по пятаку – вдруг это звенят монеты. Походил денек-другой – толку никакого, в смысле, звона не было, только носки порвал.

Хорошо, что мама ничего не заподозрила, и результаты неудачного поиска остались в тайне. Пытался класть по два пятака, но результат также был неудачным – никакого звона не получалось – хоть ты тресни.

Тут как раз вовремя приехал отец. При первой же встрече я спросил его как военного человека, что же за звон мы слышим у солдат. Тогда как у отца этот звон слышен едва-едва, а то и совсем не слышен.

Тогда отец подал мне свои сапоги и сказал: «Разберись сам, у меня, действительно, позванивает один сапог, а я этого звона не люблю. Найдешь причину, куплю мороженое».

Я так и сяк крутил сапоги в руках, и искал причину звона. Сапоги были большими и довольно тяжелыми, почему-то они назывались яловыми. Никаких звонков на них не было видно.

Тогда отец посоветовал постучать подошвами сапог по полу и послушать. Я так и сделал и услыхал, что один сапог при ударе как-то позванивает. Присмотрелся, и тут открылась причина – одна подковка на сапоге чуть-чуть ослабла, и гвозди не держали ее плотно, поэтому с каждым шагом она позвякивала.

Я был рад этому открытию, но и разочарован тем, что звенела всего лишь небольшая железка, а не специальное устройство. Но свое мороженое я заработал.

А заодно и услышал рассказ о разведчиках, которые перед рейдом в тыл врага следят, чтобы ни одна подковка не звякала при ходьбе. У фашистов подковок не было, а ботинки у них подбивались особыми гвоздями с выпуклыми шляпками.

Отец рассказал, что наши разведчики перед выходом в рейд в тыл врага даже прыгали на месте и прислушивались, чтобы проверить, не звякает ли что-либо на обмундировании или оружии.

Так что, сказал отец, этот звон подковок говорит о том, что врага даже близко нет, и этому надо радоваться.

Война кончилась

Нам казалось, что эта страшная война будет продолжаться еще долго. Почти все наши воспоминания детства так или иначе связаны с этой бедой. А нам хотелось чего-то радостного.

Шел май 1945 года. Ожидание конца войны все-таки уже бродило в головах людей. Но пока оно оставалось скорее мечтой, чем ощущением.

И вот однажды ясным солнечным утром на противоположной стороне улицы раздался какой-то необычный громкий и красивый звук. Мы с ребятами в тот раз играли во дворе и при первых звуках выбежали за ворота на улицу. Сейчас кажется, что, даже не добежав до места, мы поняли – кончилась война!

На крыльце госпиталя стоял человек в больничном халате и играл на трубе. Торжественные звуки трубы привлекли множество прохожих – люди, как бы тянулись к невысокому крыльцу.

Кто-то крикнул: «Война кончилась!» Эти слова повторяли окружающие, как заклинание, многие обнимали друг друга.

На трубе играл один из раненых, видимо, лежавший на излечении. Он стоял, опираясь коленом на табурет, а рядом лежали костыли, было понятно, что свое увечье он получил на фронте, и сейчас радуется тому, что, наконец, закончилась эта ужасная война.

Солнце, сияющая медь трубы и ее мелодия создавали радостное настроение, а мы как будто купались в этих звуках. Кто-то вышел из госпиталя и еще раз объявил, что по радио сообщили о полной капитуляции Германии. Слово Победа пока звучало редко, но все понимали, что капитуляция противника – это и есть Победа.

Радость все прибывала, стали кричать: «Ура!» Обнимали солдат, выходивших из госпиталя, кого-то даже подбрасывали в воздух. Поднялся разноголосый шум от поздравлений, слышался смех и рыдания: у кого-то от счастья, а у кого-то от горя.

Потом на смену трубачу появился аккордеонист, уверенно и красиво игравший танцевальные мелодии, и тут же отдельные пары начали танцевать.

Потом залихватски зазвучала гармошка, хотя мелодия ее была проста, но гармонист оказался бывалым, и знал, чем тронуть сердца.

Кто-то рядом сказал: «Думал, что будет обычное „отвори да затвори“, а он, вишь, как наяривает, невольно плясать пойдешь». И тут же образовалось несколько кружков, в которых начали плясать с частушками. Я такое видел и слышал впервые.

Каждый выступающий начинал притопывать ногами в частый такт музыке, а потом выходил на середину круга и запевал частушку. Так много частушек прежде я не слышал никогда. Казалось, им не будет конца.

Но тут на крыльцо вышел начальник госпиталя. Он стоял в белом халате и ждал, когда на него обратят внимание. Постепенно музыка стихла, начальник госпиталя еще раз поздравил всех с окончанием войны и объявил, что сейчас будет перерыв – у больных должны быть процедуры, а потом обед.

Постепенно народ разошелся, и праздник, как мы думали, тоже закончился.

К вечеру из своей части пришел отец с сослуживцем. Их часть носила таинственное название «ЗКУ», а занимались они воинскими перевозками. Мы сразу поздравили друг друга. Мама усадила всех за праздничный стол.

Застольные разговоры все время возвращались к воспоминаниям о потерях в войне. Два брата отца воевали с начала войны. Один из них погиб при переправе через Волхов, а второй был ранен под Сталинградом. У сослуживца отца тоже не все родные выжили в это трудное время.

И тут по улице проскакал всадник на лошади, он прокричал, что на площади сейчас будет праздник. Я впервые видел скачущего кавалериста и даже высунулся в окно, чтобы получше его рассмотреть.

Он был красив, лошадь неслась во весь опор, но больше всего меня поразили ее подковы. Они ярко блестели под лучами заходящего солнца.

Я невольно спросил отца, почему так блестят подковы. Он объяснил, как мог, что они блестят, как всякий инструмент при частом использовании. Так блестит наточенный нож или топор, очень ярко блестит лемех плуга, хотя он соприкасается с землей.

Я, видимо, не унимался и все спрашивал, а что будет, если лошадь стоит в конюшне и не ходит по земле, тогда подковы заржавеют. Мне не хотелось, чтобы такое случилось.

Тут отец показал на бутылку с машинным маслом и сказал, что тогда придется смазывать подковы этим маслом. Я, вроде бы, согласился, но отец засмеялся и признался, что пошутил. На самом деле – сказал он – лошади почти постоянно работают, а верховых коней каждый день выводят на пробежку. Так что их подковы никогда не ржавеют.

Он рассказал, как служил в конной артиллерии, что долгие переходы с пушками и зарядными ящиками их лошадям давались тяжело. После нескольких часов езды от них даже летом шел пар, так что о блеске подков можно не беспокоиться.

Тут отец предложил своему другу: «Давай выпьем за победу, и чтобы у коней сияли подковы, а по блестящим рельсам всегда летели наши поезда».

Я понял, когда блестят подковы лошадей, а по блестящим рельсам бегут поезда, это хорошо, это конец войне, это радостный смех людей и звучит красивая музыка.

Снега

В нашем детстве зимы были долгими и морозными. Снега выпадало очень много, и дороги заметало так, что машины едва пробирались по улицам. Чтобы не завязнуть в снежной мешанине посреди дороги, почти все грузовики ездили с цепями на задних колесах. Эти оковы сильно гремели, а иногда, задевая о кузов, выбивали весьма забавные и быстрые ритмы.

Пешеходы тоже боролись со снегом, как могли. Все ходили в валенках – это довольная теплая обувь, но при долгом хождении по снежной каше, они становились тяжкой обузой. Через час-другой передвижения хотелось сбросить валенки, или хотя бы передохнуть. Такое хождение в снежные зимы особенно тяжело давалось пожилым людям.

Наверное, поэтому бытовало выражение «сходить в город» – снежной зимой это передвижение становилось небольшим подвигом. Но потребность в таких подвигах существовала всегда, и ходить приходилось часто.

Общественного транспорта, к сожалению, было мало. Те два-три маршрута автобусов, что изредка курсировали по городу, ходили крайне нерегулярно, а протиснуться в них удавалось с трудом. Поэтому почти все медленно, но упорно пробирались пешком.

Чтобы перевезти какой-либо груз, использовали санки. Было три «модификации» этого транспорта: салазки, «чуньки» и тормозки.

Салазки – это детские саночки, «грузоподъёмность» их невелика – самое большее один школьник. Но можно на них перевезти пол мешка картошки, корзину белья для полоскания или бидон керосина.

Более надежными считались «чуньки», они представляли собой самодельную уменьшенную модель дровней – саней для конской упряжки. На них уже можно перевезти мешок картошки, а взрослому человеку съехать с горы, не разломав санки на рытвинах.