Следы на песке. Рассказы

Совсем еще недавно, я и представить себе не мог с чем мне придется столкнуться. Тихие, размеренные и при этом совершенно однообразные дни, преследующие меня на протяжении всей жизни, по сути остались неизменны. Разница была лишь в том, что ощущение их непоколебимости, в сочетании с многократно возросшим бессмыслием всего происходящего, завешивали разум мутной пеленой бессилия. Я не мог ничем помочь, я не мог ничего исправить. Человек, имеющий сложный, я бы даже сказал тяжелый характер, в обычной-то жизни далеко не всегда идет в ногу с окружающими, а уж если он подвергается ударам судьбы, надежда хоть на что-то, рассыпается словно песочный дом – не спеша, последовательно и навсегда. Мне оставалось только наблюдать – сидя в густой чаще леса, на тонком трухлявом бревне, как затухает последняя искра, когда-то считающая себя огнем. Подбросить в пепелище было нечего, а встать, и примкнувши ближе лицом, попытаться раздуть из искры хоть какое-то пламя, не было сил, а может желания. Вероятно, это всего лишь оправдания, но положа руку на сердце, с уверенностью могу сказать, что я просто не знал, как это сделать. Может не хватало рассудка, а может дело в том самом течении, которое несло меня с тех пор, как я впервые увидел свет. Сестра жила обособлено, время от времени напоминая о себе. Безусловно, это было естественно. С виду вполне обычная, вполне сносная жизнь ее семьи, хранила в себе вполне естественные подводные камни, а где-то и вполне осязаемые. В полном безветрии пламени разгореться не суждено. Повторюсь, я не знал, как это сделать, а не всегда объяснимые силы природы, не желали меня обгонять, предпочитая все-таки право выбора оставить за мной. Только спустя какое-то время я понял, что выбора-то на самом деле никакого и не было. По крайней мере для меня. Все было предопределено. Увы, в жизни часто бывает так, что человек вынужден мириться с ролью наблюдателя, пусть даже и не всегда осознавая это. И не всегда сказанное определяется, как оправдание.

Итог всему был один – заранее подготовленное место, вскоре перестало пустовать. Огонь затух.

* * *

Уверенность в том, что мой внешний вид абсолютно точно излучает несокрушимую решительность присутствовала, так же, как и желание все-таки поплотнее застегнуть пальто. Ложка дегтя в бочке меда. Причем если ложка была вполне реальная, то бочку легко можно было сравнивать с миражом. Все тело под рубашкой покрылось мурашками, дыхание сбивалось от резких порывов ветра. «Сейчас или никогда» – говорил я себе, судорожно шевеля замерзшими губами. И опять где-то в подсознании ощущал, что уж чего-чего, а уверенности в моих мыслях не было ни на йоту. Но тем не менее ноги несли меня вперед, гонимые мыслями, по нелепой закономерности ведущие борьбу с самими собой. Пройдя вдоль серых, обшарпанных, потасканных от времени домов, я резко свернул в сторону, чтобы спустившись по отвесному, поросшему болезненного вида травой оврагу, спуститься к железнодорожным путям. Ветер на мгновение стих и в нос ударил резкий, являющийся частью моей жизни запах рельс. Сам того не осознавая, не оглядываясь по сторонам, я на одном дыхании миновал несколько стальных полотен, уперся ногой в широкий выступ серого бетонного забора и выскочил на узкий перрон, чем-то всегда мне напоминавший заброшенную взлетную полосу.

Пальто по-прежнему развивалось в разные стороны. Но, тем не менее, кровь в груди потеплела, постепенно передавая свою энергию в остальные части тела. Не останавливаясь, я широким шагом пересек пустой перрон, чтобы в его конце упереться в обшарпанную кабинку билетных касс. Из-за тусклого, отмеченного разводами неизвестного происхождения стеклышка, на меня посмотрели два печальных, с оттянутыми нижними веками глаза.

– Мне… – неуверенно пробурчал я.

Глаза вопросительно напряглись.

– Мне бы билет.

Печальное лицо небрежно приоткрыло задвижку окошка и замерло в ожидании.

– Билет… – пробурчал я, параллельно пытаясь поймать ритм своего дыхания.

Печальное лицо, чуть шире приоткрыв задвижку, оголило два земельного цвета пальца и снова замерло в ожидании.

– Куда-нибудь подальше. Точнее, как можно дальше.

Два грузных глаза бросили осудительный взгляд, а через минуту, все те же земляные пальцы протянули в узкую щель клочок бумаги с синим квадратиком внутри.

Судорожно пошарив по брюкам, и ничего там не обнаружив, я переключился на пальто. В одном из внутренних карманов мне удалось нащупать несколько смятых купюр, включая мелочь. Собрав все содержимое в горсть, я высыпал деньги перед двумя тусклыми глазами и взял бумажный отрывок в руки.

– Хватит?

Вдруг подул сильный ветер. Смятые, засаленные купюры, словно замерзшие воробьи, затрепетали, норовя сорваться и исчезнуть, но два неторопливых пальца земляного цвета успели медленно прижать их к небольшому деревянному выступу, выполняющему роль монетницы, чтобы затем утащить в тонкую щель. После этого створка кассы захлопнулась. Крепко сжимая в кулаке клочок желтоватой бумаги, я уверенно зашагал по платформе, подгоняемый в спину леденящим ветром.

* * *

Раздался резкий гудок, словно эхо отозвавшийся в темном птичьем облаке, поднявшимся над густыми шапками понурых тополей. Пронзительный гудок повторился, и хмурые выцвевшие вагоны, словно гигантская усталая змея, поползли вперед, оставляя позади безлюдный перрон. Сквозь грязное окно вагона, на фоне бледного бетонного забора, тщательно исписанного различными точками зрения касательно существования человечества, а так же его перспектив, виднелись полузахороненные, потерявшие форму, и от тягости, имеющего власть над всем времени, шпалы, которые в свою очередь, из последних сил выдерживали натиск бесконечных замерших составов, уже не способных передвигаться.

Я сидел на упругом боковом кресле обшарпанного плацкартного вагона, прислонившись щекой к грязном окну.

* * *

Время утратило свои грани. Стук колес, словно загадочный часовой механизм, чеканил свои никому непонятные интервалы. Взмокший, покрасневший от холодного стекла лоб, будто врос в грязное окно вагона. Уставшие глаза закрылись, напряжение спало, не спеша унося остывающий разум куда-то очень далеко-далеко, туда где когда-то было хорошо. Туда где когда-то просто что-то было.

Острый, угловатый, постоянно меняющий свою форму косяк неуправляемых воробьев, то резко поднимался, то так же молниеносно опускался за полу-облезлые кустарники шиповника и черемухи. Солнечные блики, такие же солнечные зайчики, рожденные путем отражения лучей от начищенных стекол, еще не успевших облупиться четырехъэтажек, как своеобразное солнечное сияние, добавляли всему окружающему ни с чем несравнимое чувство праздника и торжествующей весны. Дул теплый апрельский ветер. Весело размахивая тряпичным мешком крепко затянутым толстой капроновой веревкой, я в расстегнутом пальто уверенно вышагивал вдоль тех самых кустарников, ловя прищуренным взглядом все, что меня окружало: набухшие почки, готовые вот-вот разорваться феерверком свежей маслянистой листвы, блестящую дорожную пыль, чем-то напоминающую то, что обычно остается после налета старателей, короткие, а может быть даже и кроткие, только-только увидевшие белый свет побеги молодой зеленой травы, имеющие возможность появиться на Божий свет лишь там, где им позволило это сделать время и асфальт; теплый, а местами даже кажущийся горячим воздух, насквозь пропитанный запахом того, что наполняло каждый мой день – запахом рельс.

Вдруг земля неожиданно начала уходить из-под ног, словно палуба небольшого суденышка, попавшего в неожиданный шторм. Меня резко закачало, тряпичный мешок практически молниеносно превратился в отцветший гигантский одуванчик, и начав резко подниматься вверх, потянул меня за собой. Ладонь пришлось разжать. Легкое клетчатое пальтишко, подаренное мне на десятилетие, да-да точно, на десятилетие вдруг осыпалось, как пепельное, а затем и вовсе превратилось в сотни маленьких мотыльков, в мгновении ока собравшихся в небольшое, но очень дисциплинированное облако, чтобы подхватив меня, последовать вслед за гигантский мешком-одуванчиком. Куда-то вдаль, куда-то ввысь, абсолютно не имея никакого смысла, подгоняемый потоком упругого теплого ветра, насквозь пропитанного до боли знакомым запахом.