Январежки
Думать, думать, это называется – мозговой штурм, так, его родители в детстве достали, делись-делись-уступай, вот он и поклялся, когда вырастет, никому ничего не уступать, все себе, себе, себе. А журнал… пусть его в стенгазету не взяли… не, не в стенгазету, а в местную газетенку, пусть он в городке в маленьком родился и жил, носил свои опусы в газету, а его не взяли… вот он с тех пор мечтал попасть в журнал…
…накатывает удушье, волнами, волнами, сильнее, сильнее, через двери и комнаты вижу своего врага, как он пишет, быстро, борзо, и не на ноутбуке пишет, у него другое что-то в руках, что-то незнакомое, нда-а, похоже, сейчас все-таки не двадцать первый век…
…удушье накатывает резко, сильно, хватаю воздух, воздуха нет, начинаю понимать, пока я выдумывал ему историю, он тупо записал что-то вроде, что я умер, или что меня не было никогда, или сердечный приступ какой-нибудь выдумал…
…хватаю стол, стол не хватается, падаю, кто-то подхватывает меня, да не кто-то, Пиро, хлопает меня по щекам, спохватывается, бежит к своим записям, что-то переправляет…
…с наслаждением вдыхаю.
– Как… как вы догадались? – спрашивает Пиро.
– О… о чем… до… до… дога…
– …ну это вот все… про родителей… про газету… ах, пусть Танечку напечатают, она же девочка, а тыжемальчик, тыжеуступи, и это ты такую фигню в журнал понес, не позорился бы…
Молчу и слушаю. Что-то подсказывает мне, что нужно молчать и слушать. Просто.
Наливаем чай. Пьем сами, не все же чашкам пить.
За окнами идет снег. Здесь всегда идет снег.
– Ну, давайте… продолжать, что ли… – кивает Пиро, – вам какую биографию-то писать?
– В смысле?
– Ну, вы сами-то что хотите? Где родиться хотите, где жить…
– Ой, а знаете, я наследным графом хочу быть… в поместье… родители, дедушка… библиотека огромная… замок, чтобы там по закоулкам прятаться надо было, кузина сколько-то-там-юродная, её в дом жить взяли, а она за мной присматривала… ну так, чтоб не сильно строго, двадцать первый век все-таки…
– Ну, это вы загнули…
– А что я такого загнул, думаете, это написать трудно?
– А, ну да, конечно, мы же пишем… – Пиро смеется.
Садимся писать, каждый выдумывает другому биографию. Страницу за страницей…
…думаю, почему же здесь все-таки все время идет снег.
Сворачиваем нашу общую рукопись, Пиро бормочет что-то, что надо бы еще подредактировать, я отвечаю, что так вообще никогда не сделаем, и вообще, слишком хорошо тоже плохо…
Пиро Кусь хочет прицелиться, протягивает рукопись мне.
Бросаю самолетик.
Сердце делает сальто.
Аплодисменты. Такие, какие бывают, когда кто-то попадает в журнал. Хлопают все – Фил Тано, Агник, Амо Эп…
Журнал разбивается со звоном и грохотом.
Смотрим что там, по ту сторону.
Понимаем, что можем войти…
Ханна отбивает полночь
Люди идут по мосту.
Я открываю врата.
Где-то там, на горизонте уже догорает то, что было великим городом.
Думаю, что там случилось, впрочем, какая мне разница.
Мое дело – открывать врата.
Вижу женщину на мосту, она тащит за руки двух ревущих детей, приговаривает им что-то, а как зайчик бегает, а как белочка, а как слоник – дети неуклюже прыгают, всхлипывают, мальчик снова заливается ревом, девочка тоненько скулит.
Открываю врата.
Женщина входит, падает на колени, спасибо, спасибо, толкает детей, давайте, давайте, быстро, на колени, благодарите. Я хлопочу, не стоит, не стоит, думаю, куда их обустроить, по комнатам, по ярусам, а ведь дети голодны, надо накормить…
Люди идут по мосту.
Я открываю врата.
Самая высокая башня с треском и грохотом ломается пополам, падает на то, что было городом.
Смотрю на сухонького старичка, спешащего по мосту, визжащего – пропустите, пропустите, смотрю на напольные часы с боем, которые он тащит с собой, часы дорогие, я это отсюда вижу, золото, натуральное дерево, поблескивают драгоценные камни…
Визги, срывающиеся на фальцет:
– Пропустите! Пропустите! Не видите, я с часами?
Закрываю врата.
Опускаю мост.
Отворачиваюсь, не хочу видеть часы и их хозяина, летящих в бездну.
Люди идут по мосту.
Выжидаю.
Поджарый парень пытается нести на руках пухлую девушку с залитым кровью лицом, не выдерживает, спускает на землю.
Настораживаюсь.
Обвивает руки девушки вокруг своей шеи, тащит на закорках, с трудом, с трудом.
Открываю врага.
Крепко сбитый мужлан спешит к парню, кричит что-то, чего мучаешься, давай вместе, парень мотает головой, мужлан не сдается, да никто твою невесту у тебя не отберет, чего ты всполошился-то, вместе быстрее донесем…
Заходят все трое, только сейчас понимаю, что у поджарого вывихнуто плечо, крепкий мужлан кидается ко мне, где тут вода, где бинты, давай-давай, вишь чего делается, девке помочь надо, и этому ща плечо вправлять будем, да не боись, я зря, что ли, на хирурга учился, щ-щас, во-о-от так, да не ори ты, до свадьбы заживет…
Открываю врата.
По мосту едет машина, я в машинах не разбираюсь, только догадываюсь – дорогая, женщина за рулем в коротюсенькой шубке, что она себе с волосами сделала, вспоминается какое-то полузабытое слово – пергидроль…
Сигналит клаксон, или чего у неё там, пропустите, пропустите, люди расступаются…
Закрываю врата. Дамочка колотит в двери, вижу сверкающие перстни на руке.
Поясняю:
– С машиной нельзя.
– Чего-о?
– С машиной… нельзя.
– Ты не охренел, у меня там шубы!
– С шубами тем более.
Опускаю мост, смотрю, как в бездну летит автомобиль, распахивается, выплевывает из себя ворох разношерстных мехов.
Открываю врата.
Жду.
Немолодой мужчина гонит к вратам стайку ребятишек, гадаю, первоклашки или совсем маленькие, на ходу теряет шапку, даже не оборачивается.
Вглядываюсь в туман на горизонте, башня за башней рушится в бездну, из окон пылающего дома тянутся чьи-то руки, женщина в плюшевом халате протягивает мне из окна ребенка, даже не успеваю показать, что никак не могу его взять, я слишком далеко – дом ухает в бездну.
Сжимается сердце.
А это еще что такое… смотрю, не понимаю, не верю своим глазам, ошибка какая-то, нет, никакой ошибки, люди волокут огромную люстру, которая когда-то украшала трехэтажный особняк…
Опускаю мост.
Молча.
Жду. От города осталось мало, слишком мало, поток людей редеет все больше. К вратам спешит семейная пара, всклокоченная женщина, мужчина в нелепом шарфе, тащат здоровенный чайный сервиз, бережно рассованный по коробкам, умоляют, пропустите, пропустите…
Морщусь.
Открываю врата.
Муж и жена бросаются ко мне, спасибо, спасибо, бережно расставляют чайники и чашки…
…падает последняя башня.
По мосту спешат три человека, волокут…
…мне кажется, я сошел с ума…
…нет, никакой ошибки, волокут здоровенный витраж, выломанный черт знает откуда.
Опускаю мост.
Смотрю на темную бездну, где была столица, ветер гонит по пустоте обрывки газет, листья, чей-то зонтик…
Мой корабль расправляет крылья.
Прислушиваюсь к обрывкам разговоров, ух, еле успели, он еще пускать не хотел… А вы Ханну не видели, а никто не видел, нет больше Ханны…
Прислушиваюсь.
Нет.
Никакой ошибки.
Чер-р-рт…
Чайник оживленно беседует с блюдцем, блюдце всхлипывает, Ханна, я так привыкла к её бою, никто не умел отбивать полночь так, как она…
Начинаю понимать.
Открываю врата, уже сам бегу по мосту, хватаю упавший со стены навесной фонарь, тяжелый, чер-р-рт, волоку по мосту, в ворота…
Корабль заявляет, что перегружен.
Киваю.
Закрываю врата вручную, потому что снаружи они закрываются только так.
Смотрю, как корабль машет крыльями, взмывает в небо, подернутое туманом.
Мост опускается.
Королева роз
– Я вам что сказала? Я вам что сказала сделать, а?
Вытягиваюсь в струнку. Королевскому садовнику не пристало не понимать. И переспрашивать тоже. Надо схватывать с полуслова, с полувздоха, с полувзгляда, чего изволит госпожа…
Но слишком уж… м-м-м…
– Я что, должна два раза повторять?
Королева гневается. Сжимаются тонкие брови. Приподнимает подол платья.
– Выполняйте. Немедленно!
Понимаю, что должен переспросить. Иначе не сносить мне головы. Хотя мне в любом случае не сносить головы. Просто. Потому что…
– Прошу прощения, моя госпожа. Вы говорите, я должен…
– …выполоть в саду цветы!
– Э-э-э…
– Что тут непонятного?
– Со… со… сорняки вы имели в виду?
– Цветы!
– Розы?
– Ну, разумеется!
Не верю своим ушам. Розы, которые с такой трепетной любовью сажали король и королева в своем саду, они даже мне не доверили розовые кусты, это были только их розы, белые розы…
И вот теперь…
…если бы она приказала перекрасить белые розы в красный цвет, я бы и то удивился меньше. Кажется, так было в какой-то книжке. Или будет. Кажется, она еще не написана и даже не придумана, и автор еще не родился. А может, уже родился и придумал, не знаю…
– Выкорчевать! Немедленно выкорчевать! Все! Уничтожить! Сжечь!
Делать нечего, иду выполнять приказ. Вонзаю лопату в землю, божественное благоухание со всех сторон окружает меня.
…уничтожить….
…сжечь…
Нет.
Понимаю, что у меня не поднимется рука…
– …всё исполнено, Ваше Величество.
– Отлично… – королева приподнимает подол платья, бежит к окну, смотрит в опустевший сад, – отлично… трава… вот и сейте здесь траву… во веки веков! Под страхом смерти!
Чуть остывает, бросает мне золотой соверен.
Рассыпаюсь в благодарностях.
– Тут вишь, дело-то какое… – конюх лукаво прищуривается, – монарх-то наш задумал по хорошеньким барышням хаживать… цветочки им дарить… вот королеве и не по нраву пришлось….
Меня передергивает.
– Ну а цветы тут в чем виноваты?
Короткая усмешка:
– Да кто их там, женщин этих, разберет…
Вспоминаю побледневшего монарха, понимаю, что месть супруги удалась как нельзя лучше…
Черт…
– Скажите… друг мой…
Поднимаю глаза на монарха, понимаю, что на нем по-прежнему лица нет.
– Друг мой… вы… выкорчевали…
– …я выполнял приказ Её Величества, ваша светлость.
– …и сожгли…
Оглядываюсь, прислушиваюсь, не слышит ли она… она…
– …нет.
– Нет?
Он не верит, он сам видел обугленные остовы роз…
И все-таки я говорю:
– Нет.
– Она… она жива?
Не понимаю:
– К-кто она?
– Скажите… – король выдыхает, – куда… вы… дели… кусты?
Отчаянно припоминаю адреса, куда я продавал цветы, понимаю, что не смогу припомнить их все…
– А вы припоминайте… – король сжимает мое плечо, – умоляю… припоминайте…
Мне кажется, сейчас он упадет передо мной на колени.
Нет.
Не падает.
– Ваше Величество…
– …не видите, занят я?
– …список…
Король тут же отворачивается от заморского посла, бросается к свитку в моей руке.
– Здесь всё?
– Я так думаю… да…
– Думаете или…
Выдыхаю:
– Д-да.
– Ну… спасибо… не забуду…
Бросает мне золотой соверен….
…вижу силуэт королевы на фоне свечи, она читает мой свиток, чувствую, сейчас бросит в огонь…
…нет, не бросает.
Бережно сворачивает листок, уходит прочь. Перевожу дух, похоже, успокоилась, кто их поймет, этих женщин…
– Они сгорели… сгорели…
Оторопело смотрю на короля, повторяю:
– Клянусь честью, я не сжег ни одного кустика, я продал их…
– Да нет же… кто-то сжег цветущий сад герцогини Сассекской… и две деревеньки близ Глазго…
Меня передергивает, холодеют руки, я даже не говорю, что продавал цветы туда…
Не говорю…
Хлопаю себя по лбу:
– Ваше Величество… я же ещё одно место забыл… Чарльстон-Холл…. Я продал туда два куста…
Король набрасывается на меня:
– Ты… ты не записал в свиток?
– Н-нет…
Монарх разворачивает свиток, бегло просматривает, выдыхает.
Бросает мне еще один золотой соверен.
Сбегает по лестнице, сам распахивает массивные двери, кричит кучеру:
– В Чарльстон-Холл! Быстро!
Догадываюсь, что нужно делать дальше, бегу в конюшню, подрезаю подпруги, рессоры, Брауни тревожно фыркает, чешу его за ухом, тише, тише, всё хорошо…
Возвращаюсь в замок, буквально сталкиваюсь с королевой.
– Ваше Величество…
…вздрагиваю от пощечины.
– Как… как ты посмел? – она срывается на визг.
– Ч-что, Ваше Величество? Сию минуту, высажу, что прикажете… прополю… полью…
Новая пощечина.
– Ты не сжег… не сжег… – бросается в двери, – экипаж! Живо!
Понимаю, что пора прятаться. В библиотеке. В комнате для гостей. В зале для танцев. На чердаке. В подвале… да, на чердаке, вот там-то точно…
…взлетаю по лестнице, пробираюсь на чердак, отсюда из окна виден лес, кусочек океана, крыши Чарльстон-холла на горизонте.
Я жду.
Вспыхивает пламя.
Там.
Далеко.
Больно сжимается сердце.
Пламя умирает, убитое людьми, что-то подсказывает мне, что розы спасены.
И что король уже там.
Я так и не понимаю его, я так и не сказал ему, что ему ничего не мешает дарить своим любовницам цветы например… да хоть бы покупать их у уличной торговки, что ли…
Стук башмаков по лестнице.
Скрываюсь за шторой.
Королева находит меня в считанные секунды, её лицо покраснело от гнева:
– Вы… вы…
– Ваше Величество, я…
Ожидаю очередной пощечины.
Не ожидаю, что она толкнет меня в окно, что я полечу кувырком с головокружительной высоты…
…нет.
Не успевает.
Кто-то оттаскивает королеву, резко, грубо, кто-то хлещет её колючими ветвями роз, кто-то шипит – да как вы смеете, черт побери, я никогда не слышал у человека такого голоса…
Королева визжит, бросается прочь с чердака, мне тоже хочется броситься прочь от того, что я вижу, это не человек, это…
…жадно вдыхаю аромат роз, у него на лице три распустившихся цветка, еще пять нераскрытых бутонов…
Спрашиваю то, что и так очевидно.
– Вы… их сын?
– К вашим услугам, добрый господин.
Непонятный акцент, какой-то шипящий, шелестящий, так шелестят розовые кусты. В комнату входят еще двое, цветочный запах усиливается.
– Пойдемте с нами, – он протягивает мне руку в перчатке, стараюсь не думать, что может быть под этой перчаткой, – пойдемте… мы отведем вас в безопасное место… где королева вас не найдет… у вас будет свой дом… с розовым садом… Садовник вам, я думаю, не понадобится.
Оказывается, они умеют смеяться…
Краденая весна
Они украли у меня весну.
Они.
Все.
Их много, гораздо больше, чем я один.
«Большинством голосов март в этом году объвлен зимним месяцем».
Я их неннавижу.
Они это знают.
Они белые. Как снег.
Большинством голосов весна отменяется…
– …нет, ну ты эгоист законченный, ты о других подумай…
Это они мне.
– Зачем тебе эта весна? Зачем, скажи?
Это они тоже мне. Я их ненавижу. Я же не спрашиваю, зачем им зима.
Я уже знаю, что у меня отнимут лето.
«Вопрос о проведении лета в этом году решается…»
Так всегда говорят в январе. И в феврале. И в марте. А потом:
«Управление склоняется к переносу лета на более поздние месяцы или к сокращению лета…»
Это уже в апреле и в мае.
А потом:
«Большинством голосов лето в этом году отменяется».
Я молчу.
Их много, я один.
Только каждый раз поднимаю руку, когда спрашивают, кто за.
На улице снег.
Там всегда снег.
Они белые.
Белые, как снег.
Вопрос об осени остается открытым.
Я прошу осень.
Мне отвечают, что зачем мне осень, если не было весны и лета.
Захожу в отсек.
Переключаю температуру.
Они белые.
Они тают, как ледяные глыбы.
Они стальные.
Они умирают.
Я расправляю огненные крылья.
Я живу.
Первый раз за столько времени – я живу…
«…Обвиняется в массовом убийстве сотрудников на станции…»
Семнадцать Претти
– А вы, я вижу, кошек любите…
Хозяин бледнеет. Следит за моим взглядом, смотрит на коллекцию фарфоровых статуэток на камине. Пять, семь, десять… ух ты, семнадцать.
– Семнадцать, – повторяю я.
Хозяин разводит руками:
– Ну а что вы хотите, я за свою Претти любого разорву…
– И… часто приходилось?
– Ну, вот видите… Претти у меня сильная… очень сильная…
– Можно… взглянуть?
Хозяин не успевает ответить, на кресло вспрыгивает черное пушистое существо, смотрит на меня раскосыми глазами, невольно отворачиваюсь, чувствую исходящую силу, большую силу, сжимаю волю в кулак, чтобы не растерять остатки разума.
– Ну как? – спрашивает хозяин.
– Мощно… очень мощно… слушайте… а вы… не боитесь?
– Да как-то… привык уже.
– И, значит, вы… семнадцать раз?
– Да… пришлось… – он наливает себе еще кофе, – понимаете, я этим совсем не горжусь… ну а что делать было…
Киваю. Понимаю. Если бы кто тронул мою Флер, я бы поступил точно так же.
– И как вам Вильямс?
– Э-э-э… простите… кто?
– Вы его видели.
– Простите… не при…
– …Претти.
– А, ну да, – хлопаю себя по лбу, понимаю, что речь шла про хозяина кошки, – весьма… приятный…
– А его… м-м-м…
– …Претти? Да, впечатляет кошечка. Первый раз вижу… чтобы такая сила…
– Страшно, правда?
– Да… есть немного.
– И не немного. Вот что… есть тут кое-какие подозрения насчет Вильямса… вас не насторожили семнадцать фигурок?
– Ну… если Претти такая сильная, то наверняка находилось немало желающих…
– Но вам не кажется, что семнадцать, это уже, так скажем… перебор?
– Ну, как сказать…
– …и мне кажется, это еще не вся его коллекция.
– Вы думаете?
– Мало того… друг мой, у меня есть подозрение… что он нарочно подставляет все эти убийства… что ему… нравится убивать.
Сглатываю:
– И что вы предлагаете…
– …зайдите к нему… и проверьте…
– Думаете, он так просто пустит меня…
– …а вы зайдите, когда его не будет.
– Вы… вы предлагаете мне зайти в дом один на один с этой… Претти?
– Да.
Вот так, коротко: да. И все.
Понимаю, что с моей Флер спорить бесполезно.
И что сегодня вечером я дождусь, пока Вильямс уедет, и пойду в подвал пустого дома, дома человека, которому нравится убивать.
Память
…начинаю понимать.
Что?
Еще не знаю, что.
Но начинаю понимать.
Они дали мне понимание.
Они.
Кто они.
Не знаю.
Кто я.
Тоже не знаю.
Этого мне не дали знать.
Мне дали знать идти туда.
Иду туда.
Там понимать. Много понимать.
Мне дали знать, куда идти. Вперед. Потом направо, где камень. И налево.
С собой веду…
…кого?
Не знаю.
Этого мне не надо знать.
Вижу цель.
Она…
Она…
…не знаю, какая она.
У меня нет знаний.
Я должен что-то сделать с этим… с этим… которого веду с собой.
И с тем, что у меня в руке.
Делаю.
Что-то происходит.
С тем, кого я веду.
И тем, к чему я пришел.
Что-то соглашается, что-то дает мне…
…дает мне…
…начинаю понимать, вот теперь по-настоящему начинаю понимать. Смотрю на Атакела, которого я только что заколол, смотрю на источник знаний, который только что поделился со мной.
Кланяюсь источнику. Впрочем, источнику уже не до меня, он набрасывается на то, что было Атакелом, высасывает дочиста.
Мешкать нельзя, надо спешить домой, в поселение. Теперь припоминаю. Поселение. Нас около трехсот. Двести девяносто пять. Нет. Теперь двести девяносто четыре. Потому что Атакела нет.
Смотрю на небо. Теперь я знаю – небо. Смотрю на звезды. Теперь я знаю – звезды. Вспоминается и чувствуется что-то такое… такое…
…нет.
…чтобы вспоминать и чувствовать, надо было забрать весть источник.
Источник не позволит забрать себя весь.
Спешу назад, мимо камня, по просеке, касаюсь коры дерева, вспоминаю слово, пробую его на вкус – кора, пробую на вкус и другое слово – сосна, мне мало, мне хочется вспоминать еще, но еще – нет.
Не дали.
Немножко дали – и хватит.
Кора.
И – созвучное с корой – ко-рень-я, которые мы выкапываем из земли, вернее, выкапывали, сейчас они ничего не делают, все двести девяносто три, они не знают, что делать, потому что знания иссякли.
Они выходят из укрытий, они окружают меня – все двести девяносто три. (Я – двести девяносто четвертый. Умерший Атакел – двести девяносто пятый). Они смотрят на меня. Они ждут.
Передаю каждому по капле. Чувствую, как капля за каплей тает во мне то, что я принес. Отчаянно пытаюсь вспомнить, что я видел, что я думал, что я знал, небо, звезды, кора…
Небо, звезды…
Небо…
Не…
…всё.
Знаю. Рыть. Искать. Есть. Вот это. То, что вижу перед собой.
Рыть. Искать. Есть.
Рыть…
Поднимаю голову, пробую вспомнить.
Не могу.
Рою…
…что-то тает, что-то уходит, чего-то больше нет…
Чего-то…
Собираемся.
Все.
Я уже не понимаю, что это такое – все.
Мне передают то, что осталось.
По каплям.
Понимаю.
Прошел год.
Пытаюсь вспомнить, что такое год, не могу, для этого мне дали слишком мало… мало…
…чего?
Надо идти.
Опять я.
Опять иду.
Веду кого-то.
Вперед.
Направо, где камень.
Касаюсь чего-то, пытаюсь вспомнить… каро… рока…
…не могу.
Вижу цель.
Делаю что-то с этим. Которого привел.
Цель задумывается.
Соглашается.
Передает.
…вспоминаю, что в первый раз это было больно, теперь уже как-то легче. Думаю, почему второй раз жребий пал на меня, обычно одного и того же два раза не выбирают.
А вот.
Меня.
Смотрю на небо.
На звезды.
Вспоминаю – Альтаир.
Мешкать нельзя, нужно идти назад. Мимо камня, я даже вспоминаю слово – гранит, мимо шумящего леса, вспоминаю – кора, сосна, трогаю землю, вспоминаю – мох.
Надо спешить.
Они ждут.
Теперь их триста восемь.
Я вспоминаю, как это было, как таяло по каплям то, что дал мне источник.
Я возвращаюсь к своим.
Я зову их за собой.
Они не понимают, они идут. Шаг за шагом. Идут.
К источнику.
Я вонзаю лезвия в их спины. Одно. Другое. Третье. Триста восемь. Солнце клонится к закату. Устает рука. Кажется, источник тоже устает принимать мои дары, с каждым разом он делает это все осторожнее.
Я жду.
Я не знаю, как напомнить источнику, что нужно дать мне…
…информация наваливается. Вся. Разом. Мне страшно, я уже чувствую, чем это может кончиться, мой разум просто не выдержит…
…нет.
Все в порядке. Я понимаю. Я вижу. Я чувствую. Вселенную – от Большого Взрыва до Большого сжатия. Каждую травинку. Каждый камень. Каждую звезду. Каждую молекулу. Мириады измерений касаются моего сознания. Мириады миров, мириады цивилизаций, абсурдных, нелепых, в которые невозможно поверить…
Не сразу вспоминаю, что теряю память – по крупицам, по каплям, записываю на земле – чтобы не потерять, не забыть, добраться до тех миров, где отдаешь память – и не теряешь её…
…спохватываюсь, смотрю на только что написанное – понимаю, что не понимаю. Записываю – сам не знаю, для кого, налетевший ветер уносит буквы, цифры, ноты, слова, вспоминается что-то – бумага, печатный станок, бумагу из дерева делать надо, это дерево рубить…
…оглядываюсь, пытаюсь понять, что это, откуда это, – вертятся воспоминания, но я не могу их поймать, что-то плоское, испещренное чем-то темным, почему, зачем, как, хочется в отчаянии биться головой о…
…я уже не помню, о что.
Я уже…
Источник молчит.
Нужно что-то сделать.
Что-то…
Источник ждет.
Вспоминаю: лезвие. Кажется, моя память специально хранила его до самого конца.
Вонзаю лезвие себе в горло, как вонзал многим и многим.
Источник дает кусок памяти.
Странный кусок.
Про какие-то дальние дивные миры, где можно отдать память другому и не потерять самому…
Замок у ворот
У ворот нас встретил замок – важный и царственный. Он сладко потянулся, посмотрел на нас свысока и торжественно зашагал по садовой дорожке, изогнув хвост. Когда мы толкнули дверь, замок зашел вслед за нами, принюхался, прыгнул на старое кресло, которое, видимо, было его любимым обиталищем.
Когда подали вечерний чай, замок устроился возле стола, глядя на блюдца сонными зелеными глазами, а когда луна коснулась верхушек старых буков, замок захлопал крыльями и вспорхнул на толстую ветку напротив окна. Он наблюдал за нами – вернее, делал вид, что мы ему глубоко безразличны, а сам вполглаза следил, чем мы заняты. Когда ближе к ночи мы пошли в свои спальни, замок перепорхнул на ветки повыше, как раз под нашими окнами.