Январежки
Знак одного пути – и в то же время двух. Это человеческий разум не поймет. Нет, это не один путь в нескольких измерениях. Нет, не спрашивайте…
Знак спешки.
Знак тайны.
Знак любви. Кого к кому – непонятно.
Знак убежища, дома, очага, вы посмотрите, как у них очаг красиво называется в их языке – кусочек солнца. Да не просто кусочек, а используется слово кусочек, которое говорят про ломтик чего-нибудь вкусного, например, пирога, который от пирога отрезали и на тарелку дорогому гостю положили. Мы вот все смотрим, может, у них легенда какая-то есть, как божество какое кусочек от солнца отрезало и людям на тарелке подало – а нет, не нашли такую легенду.
Дальше знак входа, знак границы холода и тьмы и тепла и света.
Знак встречи.
Знак сомнения…
– …дальше читать будете?
Самое интересное, у них в языке есть специальный знак – знак пути домой, а автор его ни разу в своей книге не использует. Такой вот ловкий прием. Потому что это не просто путь домой, а целое приключение…
Дэннис не выдерживает:
– Ну, вы мне объясните, а я-то тут при чем?
– Ну, как вам объяснить…
…мы не успеваем ничего объяснить, мы видим, что убийцы приближаются. Ну те, которые хотят убить Дэнниса, потому что…
– …да почему же? – не выдерживает Дэннис, – почему?
Мы не спешим с ответом, мы уводим Дэнниса из квартиры, даем ему билет на самолет, куда Дэннис хочет, хорошо, в Милан так в Милан, только пусть Дэннис сразу не бежит Миланский собор смотреть, в гостинице отсидится, не высовывается. Хорошо, вот ему гостиница с видом на собор, любуйся, не хочу.
Ну вот, Дэннис, теперь скажите, вы кем работаете?
Физиком? Очень хорошо. Нет, Дэннис физику в школе не преподает, нет, тут другое совсем, ну-ка, пусть Дэннис нам расскажет, что он делает.
Что значит, не поймем, все-то мы понимаем, вы про нас совсем уж плохо не думайте. Давайте, Дэн, рассказывайте.
Ой, не поняли мы ничего. Какие-то три частицы движутся по двум туннелям, и по логике в каком-то одном туннеле должны оказаться две частицы… а нет, в каждом туннеле одна частица проходит, такой вот парадокс…
Ой, ну мы ничего не поняли.
А вот автор бестселлера понял.
Автор…
– Как он выглядит? – спрашивает Дэн.
Вы его не увидите, говорим мы.
– Он что, невидимый?
Нет, просто глаз человека его не увидит.
Просто.
Не увидит.
Да вы и книгу его не увидите, она тоже ведь не для людей…
Дэн уже знает, как читать такие книги, Дэн глазами на них не смотрит, Дэн сует руку в призрачное пространство книги, чувствует тончайшие вибрации, узнает их – по силе, по частоте, по температуре – знак пути, знак опасности, которой нет, знак кусочка света….
Вы мне все испортили, говорит автор.
Дэн испуганно отдергивает руку от книги, бормочет что-то, да я тихонечко-тихонечко….
Да нет… вы мне все испортили, понимаете, я же хотел бестселлер сделать, сенсацию, чтобы книгу с прилавков сметали, чтобы памятник мне и премию. Это же надо же как выдумал, три человека по двум дорожкам прошли, кто-то на весь городок опозорился, вдвоем по дорожке прошел, и надо расследовать, кто…
А вы все испортили, Дэннис, со своими электронами, теперь же читать никто не будет, только фыркнут презрительно, эка невидаль, это же давно проблема решена, вон, три электрона по двум дорожкам проходят…
Дэннис сглатывает.
– И поэтому… вы хотите меня убить?
– Ну, есть варианты… – говорит автор, – вы не публикуете свои исследования…
– Смеетесь?
– А что такое?
– Ну, вот вы мне скажите, вы от романа от своего откажетесь?
– Нет, конечно.
– То-то же… наши дурака…
Автор не понимает, про какого дурака говорит Дэннис, автор вообще много чего не понимает, что говорит Дэннис. Как и Дэннис не понимает автора, мы не успеваем переводить их слова, их фразы, мы не знаем, как перевести это коротенькое, что сказал Дэннис:
– Дуэль.
Мы пытаемся объяснить Дэннису, что у него нет шансов, что автор изловит и убьет его в два счета. Дэннис не верит. А может, не хочет верить, может, ему надоело прятаться, даже в гостинице с видом на Миланский собор. Дэннис осторожно спрашивает нас, чем можно убить автора, есть вообще у их расы хоть какие-то уязвимые места…
Мы отвечаем – нет.
Дэннис берет бейсбольную биту, сам не знает, зачем, косится на нож, а больше у Дэнниса ничего и нет, ядерное оружие Дэннису никто не даст, да и не нужно оно…
Дэннис бьет в пустоту, где должен находиться враг, даже не понимает, попал или нет.
Автор убивает Дэнниса.
Да-да, вы не ослышались.
Убивает.
Дэнниса.
Мы же предупреждали, против них человек бессилен.
Оживляет.
Чтобы снова вступить в бой.
Снова убить.
Снова.
Снова.
Дэннис опускает биту, падает.
– Стой… ты… ты меня как… ты… время назад отматываешь?
Автор пожимает плечами, разумеется.
– И… и как это у тебя получается?
Автор объясняет. Дэн не понимает.
– А… а в будущее меня перенести можешь?
Автор, конечно, может, но не понимает, зачем.
А затем, говорит Дэннис… ты смотри… вот ты в конце романа допишешь, что никто не осрамился, никто вдвоем по одной дороге не прошел, а использовали они вот такой принцип трех частиц… тут все завопят, а-а-а, не может такого быть, а тут и моя статья выйдет… и все узнают, что это правда….
Ну вот а дальше мы не знаем, что будет… Если они поймут друг друга, все решено будет, еще и про вас вспомнят, и воскресят… а может, и не поймет ничего автор, останется лежать бейсбольная бита в пустой комнате…
Сон в конце аллеи
Вечером собирались там, где все кончалось. Вообще все – даже самого пространства, казалось, не было. Здесь даже не ставили скамейки, даже не думали, что здесь кто-то будет сидеть.
А вот собирались. Приносили с собой раскладные стулья, лавочки какие-то, Сунь Цзы принес плетеную циновку.
Отсюда я вижу пятерых: Сунь Цзы, Торквемаду и Макиавелли, еще двоих не узнаю, один сидит в клетчатом пледе, другой пьет что-то из чашки, кажется, кофе, отсюда мне совсем не видно.
Почему-то по вечерам собираются вот тут, в дальнем конце сада, где аллея упирается в никуда. До самого края аллеи, правда, не доходят, боятся, что кто-нибудь из соседей столкнет в пустоту.
Пару раз бросали в пустоту камушки. Смотрели, как они летят в никуда.
Здесь Сунь Цзы вспоминает какую-то китайскую не то легенду, не то сказку про место, где мир обрывается в пустоту, но я отсюда не вижу, что за легенда, а может, это и не Сунь Цзы вспоминает, а Макиавелли или еще кто.
Кто-то из них уже хочет спать.
К вечеру темнеет и холодает, люди не спешат расходиться, – боятся ложиться спать…
Сунь Цзы видит демона.
Ну, уже знает, что это не демон, но по привычке мысленно говорит себе – демон.
Кланяется.
Демон тоже вежливо кланяется, говорит что-то на ломаном китайском, что для него большая честь видеть величайшего мыслителя.
Почему-то называет его – Сунь Ун.
У демона картинки есть, которые светятся и движутся.
И еще много чего есть.
Сунь Цзы демона не трогает, на демона нападать – себе дороже будет.
С демоном надо дружить.
Большой дом погружается в сумерки, гаснет верхний свет, только тусклые лампы вдоль стен освещают путь в комнаты.
Где-то по коридорам и лестницам большого дома летает история, как Лев Исавр увидел в коридоре Арифа Алви, и увидел его флаг – полумесяц и звезду, и сражался с ним, как сражался со многими, кто носил полумесяцы и звезды. Но у Льва Исавра был только меч и NOMINE DOMINI на клинке меча, а у Арифа Алви сотня плутониевых боезарядов, и исход битвы был предрешен.
История хочет жить, мечется по коридорам и комнатам, ищет себе пристанище, не находит, умирает. Потому что ничего такого случиться не могло: где меч Льва Исавра? Где ядерный комплекс Арифа Алви?
Они остались где-то там…
Там…
Да и вообще, дом большой, ОНИ не позволят им встретиться.
Дом большой.
Вчера здесь была глухая стена, за которой начиналась улица.
Сегодня здесь дверь в комнаты, туда нового человека привезли.
Все пошли на новенького смотреть.
А новый боится.
Думает, его под трибунал отдали, в плен взяли, орет, вы не имеете права, я требую адвоката…
Все пришли, новенький на всех смотрит, фыркает, это еще что за бал-маскарад, напугать меня решили, кого, меня, да я и не такое видывал…
Они все так сначала говорят.
Про бал-маскарад.
Старожилы ему знаками-знаками объясняют, что вот тут в холодном шкафу еда есть, вот тут можно воду вскипятить…
Знаками.
Еще же непонятно, на каком языке он говорит.
Мне непонятно.
Никому непонятно.
Нет, Торквемада что-то понимает, говорит, вроде, это испанский, но какой-то другой испанский…
Новый прислушивается к себе.
Спрашивает:
– Я что… умер?
И так они тоже все сначала говорят. Потому что у них ничего не болит. Вот и пугаются, и говорят:
– Я что… умер?
Кто-то из Англии (отсюда не вижу, кто) оценивает одежду нового, оценивает, как тот ловко управляется с микроволновкой, – осторожно подходит к решетке, спрашивает, ду ю спик инглиш.
Новый сначала не понимает, потом кивает, ай спик, ай спик, тут же спохватывается, бормочет что-то про вери-вери-бед.
Торквемада и кто-то из Лондона осторожно-осторожно объясняют новому, что…
…а что тут объяснять?
Что они сами знают, чтобы что-то объяснять?
Что мы живем…
Гхм…
В доме. Дом большой. А вокруг дома парк, там гулять можно, а по вечерам зажигаются фонари. В доме есть бильярдная, и бассейн, а в парке фонтан есть, и скамейки, еще библиотека тут есть, и телевизоры, ну вот, вы микроволновку знаете, значит, и телевизор знать должны…
Нет, судить не будут.
Нет, не казнят.
Они.
Они… они это они.
Хотят добавить про край, за которым ничего нет. Не находят слов. Для этого всегда не находят слов, потом просто ведут нового и показывают.
Но новый пока за решеткой.
Его отпустят – когда он успокоится.
Здесь так.
Под самой крышей шахматная комната.
Сунь Цзы нравятся шахматы на троих.
А еще шахматы на трех уровнях стразу.
Там еще в комнате куб есть, раскрашенный под шахматную доску, он в воздухе парит и вращается, и меняется как-то, то как кубик Рубика (это ему Рейган про кубик Рубика сказал), то как тессеракт (а кто про тессеракт сказал, Сунь Цзы уже не помнит), и фигурки там шахматные.
Сунь Цзы пытается понять, как играть.
Не понимает.
Сегодня у этих спросит.
Поиграют.
Может, поймет.
Люди разбредаются по дому, засиживаются допоздна.
Чтоб не спать.
Спать идти боятся.
Кто-то начинает дремать прямо в кресле, отсюда не вижу, кто, вроде, Черчилль, а может, и нет. Отсюда не видно. Мне отсюда вообще мало чего видно. Кто-то уходит в свою комнату, долго стелет постель, комкает подушку.
Торквемада молится, Санта Мария, грация плена…
Приходят сны. Как всегда незваные, нежданные, негаданные, зачем приходят, как приходят, никто не знает.
Сунь Цзы снится женщина, чьи глаза ярче звезд.
– Направо!
– Налево!
– Кругом!
Сунь Цзы слышит свой голос во сне, шепчет что-то наяву, теребит одеяло, по ночам в комнатах холодновато, чтобы людям лучше спалось.
Женский смех во сне.
Сунь Цзы слышит свой голос:
– Казнить!
…песок обагряется кровью.
Сунь Цзы просыпается, он не хочет вспоминать это, не хочет чувствовать, а ведь он гордился этим… когда-то…
Женский смех…
…песок, обагренный кровью…
Сунь Цзы не хочет вспоминать, сон не спрашивает, сон помнит…
Отсюда вижу еще двоих, скрипящих зубами во сне, палец одного из них дрожит на крючке, не надо, не надо, не на-а-а-адо – о-о, ну пожа-а-а-луйста, – нет, все происходит как всегда, он спускает крючок, грохает выстрел, она падает на ковер, он смотрит, он не понимает, как такое случилось, нет, нет, нет… Он вкладывает пистолет в её еще теплую руку, выходит из комнаты, торопится куда-то…
…просыпается.
Отсюда не вижу, кто это.
Да мне и неважно.
Они ходят по спальням из комнаты в комнату, собирают сны, бережно переплетают в причудливый узор.
Они.
На самом деле, он один. Людям просто кажется, что их несколько, когда он тянется к людям из высших измерений.
Он пытается понять, что было на самом деле.
Не понимает.
Прошлое не складывается, рассыпается на куски, он не понимает, он снова и снова смотрит чужие сны, кажется, люди сами не помнят своего прошлого, вспоминают то так, то эдак, прячутся от самих себя.
А вот сны не врут. Сны не умеют врать, сны говорят правду.
Он осторожно собирает правду – по крупицам, по каплям – правда рассыпается, разваливается, ничего не сходится, ничего, ничего, уи-и-и-ии….
К нему (к ним) приходит человек, просит что-нибудь от бессонницы. И для печени, а то за ужином съел лишнего, вкусно всё так у вас…
Человек ложится в постель, он (они) бережно касаются лежащего, снимают боль, человек перестает чувствовать свое тело, он едет в Лондон, только почему-то у вагончиков нет дверей, а едут по узенькому-узенькому мостику, а с мостика можно упасть…
…приходит утро.
Встает солнце.
Кто-то (отсюда не вижу, кто) замечает, что солнце каждый раз встает в одном и том же месте, в начале аллеи с перголами. Времена года здесь не меняются, здесь всегда лето, ну иногда под вечер холодает, и желтеют листья, опадают с легким шорохом.
Люди собираются в обеденном зале, пьют… ну, кто что пьет, кому что нравится, Сунь Цзы шоколад оценил, в его времена в его краях такого не было, только сегодня и шоколад дурной какой-то, зачем туда ягоды накрошили…
Кто-то врывается в зал, кто-то кричит, смотрите, смотрите…
Все бегут смотреть.
Не понимают.
Что за причудливое переплетение линий висит в пустоте большой комнаты.
Осторожно касаются линий, смотрят, как руки проходят насквозь.
Не понимают.
Но чувствуют.
Чувствуют и большую красную линию, которая постоянно меняет очертания, не знает, какой ей быть.
Прошлое, – говорит кто-то.
Прошлое, – вторят ему.
Кто-то кричит – громко, больно, отчаянно, отсюда не вижу, кто, вижу только кусочек его памяти, причудливые дилижансы, запах лошадей, стук копыт по мостовой, извилистые линии вытягивают его память, его прошлое, достраивают сами себя.
Собираются в зале у камина.
Все.
Торквемада говорит:
– Когда они узнают про нас все, они нас убьют. Потому что мы им станем не нужны.
Люди вздрагивают. И начинается по обычаю, шок-отрицание-торг-депрессия, да быть того не может, да с чего им нас убивать, да зачем…
А потом им становится страшно.
Собираются, решают, что делать, первый раз в жизни вместе решают.
Запутать их надо, запутать, говорит Макиавелли, сегодня одно вспоминаем, завтра другое…
…нет, говорит какой-то король какой-то страны, сны не врут.
И сны запутать надо, говорит Макиавелли. Пока не знает, как. Но надо.
Тогда нас тоже убьют, говорит Торквемада. Потому что мы будем им не нужны.
Неловкое молчание, которое нарушаю я, в конце концов, должен я играть какую-то роль в этой истории, не все же мне наблюдать издалека.
Он не убьет вас, говорю я.
Торквемада возражает.
Он вас не убьет, повторяю я. Потому что вы уже мертвы.
Они соглашаются на удивление быстро. Кажется, они давно знали это, но боялись признаться сами себе.
Мне верят.
Ну, еще бы не поверить мировой линии, которая складывается из обрывков воспоминаний в подлинную историю.
Расходятся по комнатам, ложатся спать.
Кутаются в одеяла.
Сонно позевывают.
Кому-то снится, как его убивают.
Кому-то не спится, кто-то смотрит в окно, как желтеют листья, почему-то на пальмах.
Летучий корабль
– Ма, а я звезду нашел!
– Брось сейчас же!
Или:
– Ма, а я звезду нашел!
– Ну, молодец…
Или:
– Ма, а я звезду нашел!
– Руки вымой!
Или еще как-нибудь.
А с неба упала звезда.
А мальчик её нашел.
Хорошо упала, удачно – на холм. Так что даже искать не пришлось, вот она, на холме лежит, сверкает.
Мальчик умный, мальчик сразу к звезде не побежал, подождал сначала полдня, а там и на холм поднялся.
А там штурвал лежит.
Корабельный.
Всамделишный.
Мальчик радуется, мальчик со штурвалом играет, ну как обычно, обеими руками взял, по полю побежал, вж-ж-ж-ж, а это он типа на корабле летит на летучем…
Мальчик.
А имени у него нет.
Потому что самого мальчика нет.
А почему?
А это его маленькая тайна.
Ничего-ничего, скоро мы все узнаем…
Вот мальчик берет штурвал, бежит по полю – вж-ж-ж-ж…
Штурвал обрастает приборной панелью, парусами, крыльями, шасси, иллюминаторами, поднимается в небо, выше, выше…
…нет, это не мальчик выдумал.
Это по правде.
Мальчик пугается, мальчик плачет, домой хочет, к ма-а-а-ме…
Штурвал замирает на траве, успокаивает мальчика, не бойся, не бойся, ну что ты, я с тобой поиграть хотел, а ты…
А поиграй, говорит мальчик, только осторожно.
А я осторожно, говорит штурвал.
И показывает мальчику картинку.
Красивую.
Как флотилия кораблей в небо улетает.
А мне домой пора, говорит мальчик.
А возьми меня с собой, просит корабль.
А как же, спрашивает мальчик.
А так.
– Ма, а это корабль!
Мама уже и сама видит, что корабль.
И папа уже видит, что корабль.
Ну что ж делать, корабль так корабль, мама на стол накрывает, папа кресло у очага ставит для дорогого гостя.
Сегодня праздник же.
День круговорота.
Гости собрались, в изумлении смотрят на призрачный корабль. Может, расскажет им что про себя…
А корабль им картину показывает.
Красивую…
Нет, не так надо начинать…
Он родился не в свое время.
Он это знал.
Всегда.
– Мир вам.
– Мир вам.
– Слушаю вас.
– А мне бы… что-нибудь о дальних временах.
– Ой, боюсь, нет ничего…
Он знает, что есть.
Он лихорадочно обыскивает хранилище, он ищет…
…вот.
Фотография флотилии, уходящей к далеким звездам.
Он прилетает к постаменту каждый день.
Так-то обычно по земле пешком ходит, но к постаменту надо прилетать.
Потому что они летали.
Они.
Те.
Которые стоят на постаменте.
Летучие корабли.
Он не хочет, чтобы они видели его не летящим.
Они.
Те.
Сегодня он почти поднялся в небо.
Почти.
– А что, наш мир когда-то занимал всю вселенную?
Он смотрит на случайного попутчика, он не верит, что можно быть таким… таким…
…таким недалеким.
А ведь верно.
Они уже не помнят, что когда-то было по-другому, что когда-то их колонии были по всей галактике.
И не только.
Они уже не помнят.
Никто.
Они смотрят на изваяния на постаментах – и не понимают…
…нет, не так надо было начинать, не так…
…это история о величайшей трагедии некогда великого народа, который повелевал целыми галактиками, но потом сжался до крошечной планетки на задворках вселенной. Уже никто не скорбел о потере былых колоний – о них никто не помнил, слишком много поколений сменилось, слишком много веков ушло.
Это история о безумце, который пытался возродить галактическую империю…
…нет, тоже не то.
…да вы хоть понимаете, что будет, если его изберут Верховным?
…все силы будут брошены на освоение давно потерянных территорий, ресурсы планеты будут истощены до предела, планета станет непригодной для жизни…
…исторический день, когда небесная флотилия преодолела высшие слои атмосферы и вырвалась в открытый космос…
Он вел свою стаю.
Он всегда знал, что поведет свою стаю – даже когда понял, что родился не в свое время.
– …а… а где?
Он уже не помнит, кто это спросил. Кажется, летящий справа.
Посмотрел на мертвые земли – справа по курсу, слева по курсу, прямо по курсу – там, где Верховный обещал цветущие края, тянутся только бесплодные пустыни, на которых не было ничего живого.
Никогда.
Крылатые корабли недоуменно смотрят на своего предводителя, не верят, не понимают…
– Легенда, – шепчет кто-то.
– Легенда, – вторят за ним.
– Легенда, легенда, – мелькают сигналы по поредевшей стае.
Вселенная все помнит.
Бережно хранит память о том, что случилось здесь, в черной пустоте.
Воздушный бой, помнит вселенная.
Воздушный бой.
Если бы вселенная могла думать, она бы подумала, почему в этом бою уцелел только один – как раз тот, на которого ополчились все, все, как раз тот, который привел их сюда…
Но вселенная не думает.
Несется через пустоту летучий корабль.
Мчится назад.
Домой.
Туда, где постаменты.
Туда, где мальчик.
Ну еще бы, после стольких веков, после стольких странствий крохотные вьюрки-шнырки встал на задние лапы и посмотрели на звезды.
И там будет мальчик.
Он покажет мальчику постаменты.
Он покажет мальчику фото, как флотилия уходит в темноту космоса, ощеренного звездами.
Мальчик сделает себе крылья.
Мальчик…
…которого нет.
Ну да.
…ресурсы планеты будут истощены до предела, планета станет непригодной для жизни…
…с неба падает звезда.
Не звезда – штурвал.
Все, что осталось от крылатого корабля.
Корабль ждет мальчика.
Мальчика, которого нет.
Смотрит на фото отлетающей флотилии, должен же он кому-то показать это фото, должен же…
Корабль смотрит на фото великих времен.
На фото собственной флотилии.
Пытается найти хоть какое-то отличие.
Не может.
Начинает понимать…
Жуткое зрелище, которое никто не видит. Жуткое зрелище, когда по мертвой пустыне ползет нечто, что было корабельным штурвалом, ковыляет в сторону архива.
Там постамент.
Туда надо лететь.
А не идти.
И, уж тем более, не ковылять.
Но делать нечего, он ковыляет, спотыкается о пустоту.
Поднимает на постаменты гла…
…нет у него никаких глаз.
Смотрит на рисунки на стенах хранилищ, с самого начала смотрит, слева-направо вьюрки-шнырки, потом зверолюди, которые встали на ноги и посмотрели на звезды, потом люди, у них праздник круговорота, вон мальчик бегает, (мальчик!), потом крылатые корабли, построенные умелыми руками, потом живое сознание, подсаженное в корабль, потом флотилии…
…мальчик, которого нет, нашел корабль, которого нет.
А тот показал ему фото, которого нет.
ДомА дОма
Сегодня все заночевали в Черном Замке. Замок этот совсем не страшный, несмотря на название, очень даже уютный, в спальнях камины, кровати с пологами, шторы на окнах. Все разместились по комнатам, Совиная Башня попросила, чтобы ей как всегда на самом верху. Белый Дворец обустроился на втором этаже, чтобы видеть аллею, а Красный Кирпичный Дом устроился на первом этаже, он не любил забираться слишком высоко. А зря: заберись он повыше, глядишь, разговорился бы с Совиной Башней.
На следующую ночь все спали в комнатах Совиной Башни, Черный Замок с наслаждением отсыпался после прошлой ночи, проведенной на улице. Нет, конечно, замки приучены спать на улице, еще как, но уютнее и спокойнее все-таки спится в теплой постели, когда с головой укроешься одеялом.
– Это точно?
– Совершенно точно.
– Может, ложная тревога?
– Нет-нет… это правда.
Осторожно стучусь в дверь. Дверь открывается.
– Э-э-э… – здрассьте, – говорю в пустоту.
– Здравствуйте, – слышится из пустоты.
Догадываюсь, что это говорит сам Красный Кирпичный Дом.
– Разрешите войти?
– Входите, пожалуйста. Сейчас я разожгу камин и достану баранью лопатку.
Чувствую, как сосет под ложечкой, как по плечам пробегает сладостный озноб, так бывает, когда после долгого пути заходишь в дом, где тебя ждет вожделенное тепло.
– Чем могу быть полезен? – спрашивает дом.
Подбираю фразы, что заблудился и сбился с пути, а тут такая удача, мимо по дороге идет дом, можно переночевать, согреться – тут же понимаю, что Кирпичный Дом так просто не проведешь, он уже видит меня насквозь…