Уроки «химии». Из жизни условников
4
Доставили их в Пермь на вертолете. Такой чести редко удостаиваются даже воры в законе. Но по какому такому случаю?
«Подельник» Санлепа сидел молча. Видимо, очень жалел, что согласился подбросить «химика» до комендатуры. И попал под раздачу. Теперь он не знал совсем, для чего надо жить и для чего умирать. И внезапно им, как кавказцем, пусть даже аксакального возраста, овладело мужество отчаянья, дабы доказать, что он чист, как героини Тургенева. Айзер взбеленился, вскочил и хотел кинуться на Санлепа. Он словно был в невменяйке: всё его хилое тело трясло, как в лихорадке, глаза налились кровью.
– Бандит! – успел выкрикнуть он, но его шандарахнули довольно прилично по темечку, и он окончательно сдулся, театрально закатив глаза.
– Жив этот Мухомор? Не переборщили? – спросил старший конвоя. Менты сами дали кличку айзеру. Как говорят, с кем поведёшься…
– Жив, – ответили ему. – Куда он денется? Старое чучело, а туда же. Теперь чёрта лысого кто ему поверит, что не при делах.
– Смотрите лучше, – сказал старшой, разглаживая усы. – Клювами щёлкать нельзя.
Попытки Санлепа разговорить конвоиров ни к чему не привели. Молчали упорно, темнили. Только один из них, прапор, процедил сквозь зубы с равнодушием патологоанатома:
– Достал со своей заморозкой! Он ещё и спрашивает, почему в Пермь? Да потому, что доигрался сверх нормы, как хрен на скрипке!
Добрались за час с небольшим. Если на машине трястись – километров двести на спидометр накрутишь, а тихоходный МИ-8 (разумеется, по нынешним понятиям) кроил расстояние напрямки, не признавая никаких светофоров и отстойников. Но насладится видами с высоты не пришлось – иллюминаторов в салоне попросту не было. Это была какая-то особая разновидность транспортных вертолётов. Возможно, просто модифицированная, приспособленная для перевозки пассажиров, сопровождаемых ментами.
И вот – следственный изолятор на улице Клименко. Похож на крепость. Построенный ещё при Екатерине II, он не склонен кичиться своей богатой историей, хотя здесь когда-то чалились вольнодум Александр Радищев, декабристы, петрашевцы. При Сталине – «враги народа», «вредители». Их было столько, что пришлось возводить новый корпус. Всё равно не помещались, приходилось периодически излишки пускать а расход.
Раньше улица называлась Чердынской. Нет, переименовали. Была такая страсть у большевиков. Но кто такой Клименко, мало кто смыслит. Потому что на самом деле никакого Клименко не было. Была только партийная кличка участника двух революций Василия Чекмарева. Да и жил он совсем в другом месте – на улице Сибирской.
У этого ветерана, как рассказывали потом зэки, судьба сложилась довольно путёво. В отличие от многих своих соратников, которых шлепнули во время репрессий. Ушёл он в мир иной, облагодетельствованный совдепами, своей смертью в 77 лет.
Но странная улица в честь того, кого на самом деле не было, живёт не менее странной жизнью. С тюрьмой соседствуют роскошные особняки и ветхие халупы. Забором, как лагерь колючкой, огорожен Петропавловский собор. Парк, как магнитом, притягивает велосипедистов. У них тут сходняк, какие-то призовые пробеги…
Обо всём этом Санлеп узнал позже. А в тот момент он готовился ко второй ходке за решетку. Пермская тюрьма, как многие другие тюрьмы, подавляла своей архитектурой. Экая громадина! Корпуса высоки, расположены в виде буквы «П». Чтобы попавшего сюда никто не видел, кроме пупкарей-вертухаев и таких же, как Санлеп, зэков. Всё продумано, как у составителей кроссвордов. Максимум три месяца изоляции – и человек перестаёт думать о воле. Вертухаи, кум, следователь – все впересвист внушают сидельцу, что он живёт несвободой, что надо забыть о том, что было вчера, в прежней жизни. Впрочем, и сам унылый камерный интерьер тому способствует, и подозреваемый – пока у него только этот статус – уже не ожидает ничего хорошего, да и в тюрьме ничего хорошего ждать нельзя. Никакого улегчения не предвидится.
Впрочем, дело даже не в тюрьме. Дело в самой заскорузлой системе. Закон, Конституция – всё это филькина грамота, непонятно для кого писаная. Тюрьма и зона скопированы с модели государственного устройства. Здесь есть всё: и народ – зэки, и чиновники – представители администрации, и охрана – пупкари и часовые на вышках, и хозобслуга – бычарня, и абвер – кумовьё, бесчисленные стукачи и наседки, и своя индустрия – промка или рабочка, и даже увеселения – кино по воскресеньям. И везде, как и во всей стране, процветают беззаконие и коррупция. Только ещё более бесстыдные. И трудно требовать от преступников не нарушать закон, если их помещают в такую атмосферу. Отсюда и главный вывод: тюрьма наша нацелена на уничтожение человека как личности и просто, чтобы его крючить, то есть, на элементарную ликвидацию, а не на перевоспитание. Значит, тут основная задача зэка – не сломаться.
Тюрьмы, кстати, бывают разной масти. Как и те, кто их населяет. Эта разнота состоит в основном из «черных» и «красных». Зоны тоже. Только «химики» бесцветны, как моль.
Строго говоря, окрас зависит от того, чьи понятия царят – ментовские или воровские. Пермская тюрьма тогда была «черной». Это означало, что братва могла столковаться с хозяином и главкумом насчет грева. Разумеется, и они в накладе не оставались. Но на что не пойдешь, если передачи тем, кто находится под следствием, тогда вообще не разрешались?! Такую безурядицу пережить трудно. В лагерях всё-таки полегче, но и там, чтобы получить дачку, нужно было отмотать полсрока. А если загрузили зэка, как самосвал, – от всей широкой судейской души? Скажем, пятнашку на уши повесили. Как тогда? Пройдет только семь с полтиной лет, прежде, чем придёт грев? Да за это время и коней нарезать можно. Если же ты в тюрьме на строгом режиме – вообще капут. Первый месяц питают баландой по пониженной норме, могут и в одиночку закрыть. Это сейчас – другой компот: продукты в камерном душняке тухнут, съесть их не успевают. А в то время – в хатах голяк, куцая мечта о пайке хлеба, не больно-то пожируешь. Но вот выходили как-то из положения. С зубовным скрипом, если зубы ещё присутствуют, если не обломали их на сухарях.
Ну как тут не вспомнить царские тюрьмы! Ежедневный рацион зэков в начале ХIХ века включал в себя полтора килограмма хлеба, фунт мяса, 100 граммов крупы (обычно варили пшенную или гречневую кашу, приправляя её салом) и 10 золотников соли (42 грамма). В середине позапрошлого века зэков неожиданно побаловали молоком и овощами. Чтобы не было цинги, им выдавали чеснок и лук.
А взять режим содержания. Арестантам можно было гулять по двору до захода солнца, они устраивали концерты, чаепития, митинги. За целковый охранники приносили из соседней лавки и вино, и водку, и фрукты. Ну, чем, спрашивается, не курорт? Кому такая отсидка лафой не покажется?
В Пермском СИЗО, как и в других тюрьмах, была и «обиженка». В ней мариновали засвеченных стукачей – выломившихся из общака, а также опущенных. Тубиков – больных с открытой формой туберкулёза держали тоже отдельно. Согласно легенде в начале 60-х годов в камеры набивали всех скопом – и это было действенным средством ломки инакомыслия. Диссиденты, изнуренные длительным пребыванием в карцере, тотчас же заражались. И уже не пороли горячку, как раньше. Болезнь подтачивала силы.
5
В тридцатые годы перевоспитание трудом называли «перековкой». Кто изобрёл этот термин, неизвестно. Он широко употреблялся в разговорной речи, в газетах и приказах ОГПУ. За строительство Беломорканала пятьсот больших и маленьких начальников и даже несколько заключённых были награждены орденами и медалями; каждого шестого зэка либо освободили вообще, либо скостили срок. Но политических это не касалось, а если и коснулось кого-то, то это расценивалось в верхах, как ошибка.
Но государственная политика перевоспитания по отношению к блатарям, которых власть называла «социально-близкими», в отличие от политических заключённых, была профанацией. В стране студенело, гайки затуживали. А уголовники чувствовали себя, как чистоводные рыбы. Десять тысяч блатных, которые вышли из тюрем раньше времени, совершили двадцать тысяч мокрух и сорок тысяч гоп-стопов. Но командирство и идеологи перековки и в ус не дули.
У истоков перевоспитания трудом стоял Максим Горький. Когда-то он писал: «Когда труд – удовольствие, жизнь – хороша! Когда труд – обязанность, жизнь – рабство!». Но вскоре сам же себя и опроверг. Взял и воспел труд рабский, подневольный. Это была ложь в четырех измерениях: и самому себе, и зэкам, и тем, кто их охранял, и вообще — всему честному миру. Это была величайшая ложь в истории человечества.
В июне 1929 года Максим Горький наведался на Соловки, не обошёл стороной и Соловецкий лагерь особого назначения – СЛОН. Он беседовал с многими из зэков, выслушивал их жалобы, но практически никому не помог.
Особую благодарность «Буревестник» высказал соловецким чекистам: «Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется, да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с тем, быть замечательно смелыми творцами культуры».
А что же о настоящих творцах культуры — поэтах, писателях, художниках, философах, музыкантах, актерах? Тех, кто томился в застенках инквизиторов? Что сказано о разграблении монастырей и церквей? Да, по сути дела, ничего вразумительного.
Командировка Горького (её ещё называли инспекторской проверкой) на Соловки имела, прежде всего, пропагандистскую подоплеку. Перед этим в Великобритании вышла книга белого офицера Созерко Мальсагова «Адский остров», совершившего дерзкий побег с Соловков. И вся Европа вздрогнула от ужаса. Большевикам нужно было ответить на удар по их людоедской идеологии. «Буревестник революции» как раз и подходил как нельзя лучше к этой роли. «Защитник униженных и оскорбленных» – сей титул он присвоил себе сам – должен был в пух и прах разколошматить наглую «фальшивку».
Горького ожидали на Соловках как манну небесную – как спасителя и заступника, но заступника в нём не нашли. Не то задание имел, да и чекисты усиленно прятали всех, кто хотел ввести писателя в курс дела, познакомить его не с показушной, а с изнаночной жизнью лагеря, кто не боялся сказать правду. Таковых отправляли на дальние этапы, навели относительную чистоту в лазарете…
Увы, с повальной показухой ничего не вышло. Горький своими глазами видел, как на Поповом острове погрузку парохода «Глеб Бокий» вели заключенные, одетые в мешки с прорезями для рук и ног. Но… «Буревестник» сделал вид, что ничего крамольного не заметил..
20 июня 1929 года писатель вместе с женой своего сына Тимошей сошёл на пристань в Бухте Благоденствия. Злоязычники пустили такую байку, что Горький и с ней был близок – это, кстати, трудно опровергнуть, поскольку одна из внучек (или дочек) «Буревестника» была точной его копией. Надежда Пешкова была вся «кожаная» – кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные галифе (подарок Генриха Ягоды, который, кстати, тоже числился в её любовниках). Их повели в общежитие, но Горький с невесткой не зашли ни в одну комнату. В санчасти гостей встретили врачи в белоснежных халатах. Больных не наблюдалось – зэкам болеть не положено. Доходяг накануне расстреляли, чтоб не портили общий пейзаж. В карцере закоренелые архаровцы… читали газеты. И тут Горький тоже «не заметил», что один из них держал газету «кверху ногами».
Самый пронзительный, самый позорный эпизод, согласно устным рассказам соловчан, произошел в детской колонии.
– Дедушка, – выступил вперед четырнадцатилетний мальчишка. – Все, что тебе показывают, – это неправда. Хочешь, я тебе кое-что расскажу?
Горький остался с ним наедине. Подросток битый час живописал все «прелести» жизни в Соловках. Под конец сказал:
– Если ты меня не возьмешь с собой, меня сегодня же прикончат.
Горький не взял. Взять он не мог – таких полномочий у него не имелось. Вышел с опухшими от слез глазами. И… поехал на дачу к начальнику лагеря, пригласившего писателя пообедать. Судьба мальчишки по сей день неизвестна.
После возвращения в Москву Горький опубликовал в «Известиях» и в журнале «Наши достижения» статьи о Соловках. В них прослеживалась одна-единственная мысль: Соловками на Западе стращают зря, там – всё в цвет, всё – полный улёт. Среди узников СЛОНа ничего, кроме раздражения и возмущения, это не вызвало. Они грозились расправиться с «Буревестником, показать ему кузькину мать.
Но Соловки были только прелюдией великой истязаловки народа. Первую великую стройку придумал турецкий еврей Нафталий Френкель по пути как раз на Соловки. Проект Френкеля предусматривал прокладку канала протяженностью 227 километров. Он должен был прорезать Карелию от Онежского озера до Белого моря, связав Балтику с водами Севера. Этот канал, как трубила тогдашняя пресса, «призван стать первым звеном сталинской программы реконструкции водных путей Союза».
Но система исправительно-трудовых лагерей, которые создавались в необжитых местах, требовала создания инфраструктуры: строительства дорог, мостов, промышленных предприятий, электростанций. Нужно было сделать эту систему самоокупаемой. Ягода настаивал на том, чтобы ОГПУ и расследовало преступления, и судило, и одновременно исполняло назначение наказания. То есть, превратилось бы в отдельное государство в государстве.
Сталин дал добро. Перспектива построения социализма через труд заключенных его вдохновила. Была отменена «реакционная» система равенства в обеспечении арестантов питанием. За невыполнение нормы и без того скудная пайка урезалась. Вводилась система зачетов: сроки заключения могли быть уменьшены при условии, если зэк работает по-стахановски. Но ишачили не блатные. «Социально близким» приписывали то, чего они не делали.
1 мая 1933 года Ягода докладывает вождю, что всё готово. В июле «отец всех времен и народов», Ворошилов и Киров пускаются на катерах по каналу. А в августе того же года тем же маршрутом Сталин отправляет большую группу литераторов (120 человек) во главе с Максимом Горьким. Писатели добросовестно отработали свой хлеб, накропав книгу, в которой на все лады славили Сталина и Ягоду. Наверняка они знали о том, что десятки тысяч арестантов дали дубаря, не выдержав понуканий и сумасшедщей гонки, обложных дождей, осенней непролази и вьюжных ветров. Их тела бросали прямо в бетон при заливке шлюзов и причальных стенок – экономили даже на гробах. И канал был протянут практически без применения какой-либо техники – всего за 20 месяцев. Это было непостижимо. Панамский канал длиной 80 километров строился 28 лет.
Сталин остался доволен. Ягода, и еще 11 человек – в основном его приближенные – получили ордена.
А что же писательская братия? Её встречали повсюду хлебом-солью. Автор нашумевшего в 50-х годах прошлого века детектива «Над Тиссой» Александр Авдеенко так описывал эти пиршества: «Я ошалел от невиданного изобилия. На огромных блюдах, с петрушкой в зубах, под прозрачной толщей заливного, растянулись осетровые рыбины и поросята. На узких длинных тарелках розовели ломтики истекающих жиром теши, сёмги, балыка. Бессчетное количество тарелок завалено пластинками колбасы, ветчины, сыра. Плавали в янтарном масле шпроты. Пламенела свежая редиска. В серебряных ведерках, обложенных льдом и накрытыми салфетками, охлаждались водка, вино, шампанское, нарзан, боржоми». А в стране, между прочим, еще свирепствовал голодомор. Деревни обезлюдели – крестьяне потянулись в города, сыпной тиф уносил тысячи жизней…
Ягоду арестовали как врага народа. В дни, когда шёл судебный, а вернее, провокационный процесс над участниками право-троцкитского блока, Джамбул Джабаев опубликовал уже не панегирик:
«Попались в капканы кровавые псы,
Кто волка лютей и хитрее лисы,
Кто яды смертельные сеял вокруг,
Чья кровь холодна, как у серых гадюк…
Презренная падаль, гниющая мразь!
Зараза от них, как от трупов, лилась.
С собакой сравнить их, злодеев лихих?
Собака, завыв, отшатнется от них…»
Находился за решеткой и главный редактор журнала «На литературном посту», шурин Ягоды Леопольд Авербах. И Авербах обращается к наркому внутренних дел Николаю Ежову, дни которого тоже сочтены, с поклёпом на бывшего шефа.
Но никаких дивидендов из этого доноса автор не извлёк. Его расстреляли на полгода раньше своего родственника. Книгу о Беломорканале изъяли из библиотек.
6
Прилетевших из Березников ментов и их добычу встречал сам начальник изолятора полковник внутренних войск белесоглазый Петр Вознюк. Выражение лица совсем не зверячье, скорее, даже добродушное. Редкий экземпляр среди тюремщиков.
– Что-то они не очень похожи на диверсантов, – сказал он сопровождению. – Особенно тот, горбоносый, нерусский. Не могли найти экстремистов помоложе? В тюрьме отощают, вообще в скелеты превратятся. Трудно поверить, что такие заморыши центнер динамита заложили. Сила взрыва как раз этому эквивалентна.
Но потом добавил:
– Ладно, разберёмся. Копачеством доказательств следователи займутся. Теперь им казаковать. Что-то да накопают, на что-то напихнутся. Такая их работа.
Сказал вроде бы негромко, но Санлеп услышал. Теперь он, кажется, окончательно въехал. Его неночевку кто-то решил связать со взрывом на руднике. И то, что у него полное алиби, что нет никаких косяков, никого не волнует. Этой версии прокуратура будет придерживаться до конца. Наплевала она на реальность и закон. Закон писан для тех, кого сажают. А здравый смысл тут вообще сбоку. В общем, тухляк, гиблое дело. Как и тогда, когда Санлеп в первый раз залетел. Те же яйца, только в профиль. Да и сейчас вряд ли отчешешься.
После дотошного шмона с раздеванием и приседаниями (а вдруг что-то в заднем проходе спрятал!), съёма отпечатков пальцев, фотографирования и помывки почти холодной водой вертухай – лицо у него было какое-то непроницаемое, целлофановое – загрузил Санлепа в маломестную камеру. Хорошо, ещё не клизмировали – такое тоже бывает, когда подозревают, что наркота в желудке. Слава Богу, никто еще не додумался взрывчатку глотать.
Айзера поволокли куда-то дальше. Вместе им нельзя: станут якшаться – сговорятся. Басурман пытался сопротивляться, что-то кричал, но его быстро вразумили дубиналом, и бабай заглох. Санлепу даже жалко его стало – он вообще не пришей кобыле хвост.
Санлеп знал на собственном опыте: попытки что-то доказать в СИЗО обречены на провал. Тюремщикам, как и зэкам, много чего не положено, но они и бровью не ведут. Наоборот: создают душняк тем, кто на них телегу катит, шпыняют побольнее. Чуть что – зубобой.
Да и все без исключения менты этим ужалены. К примеру, Санлепа, должны были сначала доставить в лягавку, составить протокол задержания, а его измолотили и закинули именно сюда. В первый раз, в Латвии, было то же самое, только после измордования загрузили на пятнадцать суток. Обычная ментовская практика. Чтобы показать прокурору, когда фингалы перестанут офонарять окрестности.
Говорят, что если крупная мясня затевается прямо на улице, кое-кто кричит, зовёт на помощь. Но менты, чтобы не шокировать прохожих, мочили Санлепа за забором комендатуры. Никто и знать не знает. Родственники далеко, если они есть вообще, за «химика» не вступятся, не замолвят словечка. Да и в случае, если кто-то отважится на это, всё равно правды и справедливости не добиться. Только навредить можно.
Санлеп размышлял об этом и вдруг понял, что он не один. Сокамерницей его была не в меру любопытная крыса. Она вылезла из дальняка и, узрев своими маленькими глазками человека, поколебавшись секунду-вторую, нырнула, как чемпионка по прыжкам с вышки в воду, обратно. Это был её персональный бассейн.
Да, всё в маломестке то же самое, что и на общаке. Жёсткие шконари, сваренные из труб и полос железа. Матрас с тремя комками ваты. Дальняк, отгороженный невысокой стенкой – слоником. Те же крысы. К водопроводному крану кто-то привязал ленточку, чтобы по ней стекала вода, а безостановочная капель не мешала спать. Стол, вбетонированный в пол. По-зэковски, дубак. Телевизор – ящик для посуды и продуктов, в котором посуда с продуктами и не ночевали. И здесь в трёхместке, тоже надо быть предельно собранным: ни одно твоё движение, ни один вздох не пройдут незамеченными, потому что они характеризуют. зэка. Не уйдешь в безоблачность – куда-то далеко-далеко, как в голоусом отрочестве…
А камера выглядела весьма непрезентабельно. Штукатурки нет и помине. Вместо неё «шуба» – набрызги бетона, чтобы зэки не писали на стенах, паутина, бахрома пыли. Между прочим, именно в «шубе» прячутся всякие бактерии, которым не страшна любая дезинфекция. Прежде всего, те, которые вызывают туберкулёз.
К тому же – никакого свободного пространства. Обычно в таких маломерках подселяют наседок – для понта щедро разрисованных татуировками стукачей. И те вовсю фискалят.
Но Санлеп пока в гордомв одиночестве. Это даже непонятно как-то. Наверное, не успели подобрать кого-то из тех, кто уже имеет опыт раскалывания. Но всё ещё впереди.
Сидеть одному тоскливо. Санлеп по первоначалу парился в Рижском централе в общей камере, где спали по очереди, но там зато легче было найти общий язык с кем-то. А здесь он наедине со своими мыслями, а они – врастрёпку. Коварная психологическая обработка. Ждут, чтобы сдался. Тоже маневр знакомый – «консервация»: пока «объект» не созрел и продолжает упрямо молчать, следователь не показывается. Хотя бывает и наоборот: подозреваемого допрашивают, когда он ещё тюремным духом не пропитался. У каждого следака свои примочки.
Мысли Санлепа унеслись далеко – в столицу Латвии. Рижская тюрьма, как гнойный прыщ на носу Риги, – в самом её центре – была построена в 1905 году. Среди её сидельцев – поэт Ян Райнис и Павел Дыбенко. Будущего супруга Алнександы Колонтай посадили в царское время за злостное уклонение от военной службы. При большевиках он был долго в фаворе, однако его они же и повязали 26 февраля 1938 года. Обвинён в участии в военно-фашистском заговоре в РККА, в шпионаже в пользу США и в связях с Михаилом Тухачевским, которого он сам незадолго до этого отправил на расстрел. На следствии подвергался жестоким пыткам. Признал себя виновным во всех предъявленных обвинениях, кроме шпионажа; писал покаянные письма Сталину. 29 июля 1938 года Дыбенко был приговорён к вышке и казнён.
Централ после Второй мировой войны стал большим козлятником. Блатных здесь всячески третировали. Тюремная администрация специально отбирала физически крепких отморозков и науськивала их на авторитетов и положенцев. Санлеп знал о пресс-хатах, где воров даже опускали, и они, не пережив позора, резали себя заточками основательно – до ожмурения. Одной из таких камер была «Камбоджа», хотя эта страна давно уже называлась Кампучией. Но зэки консервативны. Они запомнили раз и навсегда, что Камбоджей правил кровавый диктатор Пол Пот, обрекший на мучительную смерть и страдания миллионы ни в чем не повинных людей.
Смотрящего камеры тоже звали Пол Пот. Он был апельсином – по зэковским понятиям, присвоивший себе титул авторитетного вора, однако сам не прошедший лично всех типичных процедур и испытаний, необходимых для коронации. Это не прощается. Как он не упирался, его всё же отправили в лагерь – кумовью лишние свидетели, которые могут утопить, не нужны. И с Пол Потом обошлись сурово: его сунули головой а очко гальюна, где он захлебнулся. Кто на это сподобился – сами зэки или же их охранители – никто не выяснял.
Практически вся бычарня СИЗО состояла из выродков. Опущенные даже были баландерами и ложкомоями. Для вора в законе попасть в Рижскую тюрьму считалось хуже смерти. Неужели он примет шлёнку (так зэки называют миску) из рук гребня? И блатные в знак протеста вскрывали себе вены. Кого-то и не спасли. Или не захотели.
В марте 1985 года, когда Санлеп уже торчал на зоне в Шкиротаве, из централа был совершён удачный побег. Причем на это отважились именно козлы. Они захватили в заложники надзирательницу, хотя не исключено, что тут был сговор, вместе с ней важно проканали через вахту и аккуратно свалили. Для расследования обстоятельств ЧП в Ригу приезжал заместитель Щёлокова Юрий Чурбанов. Но скоро и он сам оказался за решёткой. Его шеф покончил с собой ещё раньше.
…Тем временем свечерело. Перед отбоем обычно тюрьмы затихают, в недрах их зарождается особая, скрытная жизнь. В этот час начинает стрекотать телеграф.
Санлеп прислушался. Вызывали именно его. Он схватил тромбон – алюминиевую кружку, приставил её дуплом к стене, а ухо приложил к днищу.
– Подойди к толкану, – сказал чей-то замогильный голос. – Есть о чём спросить.
Толкан – это еще одно название дальняка. Значит, связь налажена через канализационные трубы. Стояк проходит сверху вниз через все этажи, к нему сходятся сливы от унитазов двух соседних камер. Чтобы поговорить, надо удалить водную пробку. Когда воды нет, то можно базарить даже через несколько этажей.