Марь

– Товарищ старшина! Товарищ старшина! Слышите?.. Что это они там?.. Может, что случилось?..

Грачевский уже засыпал, когда вдруг почти над самым его ухом раздался этот встревоженный голос. Он прислушался. Где-то неподалеку монотонно работал бензиновый движок – местная, так сказать, электростанция, которая питала лампочки, что висели на столбах по периметру лагеря, да еще рацию, без которой здесь не обойтись, – как-никак единственная связь с Большой землей. Но что это?.. В той стороне, где был эвенкийский поселок, творилось что-то непонятное. Может, праздник какой отмечают? – подумал Володька. Знать бы, да откуда? Ведь им строго-настрого было приказано в контакт с местным населением не вступать. Для этого даже пришлось выставлять часовых, которые должны были следить, чтобы ни одна душа не покинула расположение отряда. А ведь и он был не прочь хоть одним глазком взглянуть на то, что там за люди живут в этом медвежьем углу? Что их тут держит, чем они занимаются? Ну разве не интересно?

Однако далеко не всех его подчиненных влекла только жажда познания. Были и такие, кого интересовал один-единственный вопрос: есть ли в поселке магазин, где торгуют водкой? Деньги им хоть и небольшие, но все же платят, а кому-то еще из дому что-то перепадает. Вот и мечется душа, вот и ищет на одно место приключений.

Хотя и женская тема тоже здесь популярна. Днем-то некогда об этом думать, работы невпроворот, но, когда наступает ночь, тут уж не остановишь. Им бы, дуракам, выспаться, чтобы завтра с новыми силами день начать, нет ведь, лежат и чешут языками. Вот и сейчас завелись. Только и слышно: «Умираю, братцы, – бабу хочу! Ну хоть бы на часок нас отпустили в этот несчастный поселок. Уж мы бы там…» А ему: «Что, на якуточку потянуло?» А в ответ: «Да ты че, тут не якуты живут – эвенки…» – «Ну пусть эвенки…» – «Слышь, мужики, а, говорят, у ихних баб это дело поперек живота устроено…» Все ржут. А тут вдруг: «Это все вранье! У всех все одинаково… Что у наших баб, что у этих…» Ему: «А откуда ты знаешь? Проверял, что ли?» И снова смех. Тут же кто-то: «Я слышал, у северных людей такой обычай есть, чтобы свою жену гостю предлагать…» – «Иди ты!» – «Зуб даю!..» – «Тогда надо проситься в гости… Я б сейчас и от русалки не отказался». – «А кто б отказался?.. Нам сейчас старуху дай, мы б и ту…» – «Неужто стал бы?..» – «А че? У меня не заржавеет…» Снова взрыв хохота.

– Спать! – командует Грачевский. – Завтра рано вставать – вы что, забыли?

Вообще-то у него есть своя койка в командирской палатке, но он предпочитает спать вместе с братвой. Здесь веселее, да и не любит он выделяться. Ну кто он? Да такой же, как все, солдат, только так уж вышло, что его на целый год поставили над ними старшим. Вот и не надо задирать нос – проще надо быть, проще, хотя и нельзя давать повода, чтобы тебе сели на шею. А то какая это будет армия? Тогда разве они построят эту колею? Ну а на сознательность пацанов рассчитывать не приходится. Молодость она и есть молодость. Попадет вожжа под хвост – такое могут учудить! Поэтому, несмотря на свою демократичность, Грачевский старается быть твердым в своих поступках.

В других палатках не лучше. Гогот стоит такой, что хоть «караул» кричи. Вот неугомонные, думает Володька. И это после такого напряженного рабочего дня! Первый раз выдали две нормы за смену, прорубив вместо тридцати шестьдесят метров просеки. Накануне здесь побывал замначальника мехколонны майор Ходенко, который остался недовольным работой отряда. Объявив аврал, он тут же упорхнул куда-то на вертолете. Участков у него много – почитай, по всей тайге разбросаны. Вот и приходится метаться. Москва торопит, Москва жмет, держит стройку в напряжении. Потому и авралы эти, потому и изводят здешние начальники и себя, и подчиненных. А иначе нельзя – весь мир внимательно наблюдает за строительством, ждет, чем вся эта беда закончится.

После завтрака Грачевский построил отряд и стал распределять задания. Каждой бригаде, где были свои вальщики с помощниками, свои сучкорубы и распиловщики, был отведен определенный участок работ. И завизжала тайга истерическими голосами бензопил, застучали топоры… Кто-то валил лес, кто-то очищал их от сучьев, кто-то распиливал хлысты.

– Товарищ старшина! Это что же деется! Мы ж не ишаки… – не успело еще солнце подняться над тайгой, застонал невысокого роста худосочный паренек со странной фамилией Пустоляков. Он уже был весь в мыле, и его глаза были полны не отваги, с какой он вышел на построение, а дикой обреченности.

Володька, как истинный филолог, как-то попытался добраться до этимологических корней его фамилии, но был не уверен, что ему это удалось. Может, думал он, первоначально она звучала как Пустыляков? От слова пустыляка… Или пустельга – так в старину называли пустоголовых, ничтожных людей. Пустой, значит, пустышка. Хотя такая характеристика его подчиненному рядовому Валерке Пустолякову как-то не подходила. Человек он далеко не пустой – напротив, несмотря на свой затрапезный вид, в нем чувствуется некая внутренняя сила, да и смекалистый он не по годам. А уж об упорстве его и говорить не приходится. Дашь ему задание, так он будет до тех пор солью исходить, пока его не выполнит. Хотя мог порой и погундеть. Но это все так, для порядка…

Все у них только начинается. Конечно, с непривычки тяжко приходится, но с каждым днем пацаны все больше и больше втягиваются в работу. И уже меньше становится стона, меньше слез. Но вот беда: несколько дней назад в отряд прибыло пополнение – трое архаровцев из тех, что недавно вышли с зоны. Те сразу не понравились Володьке. Колючие, психованные, дерзкие, они, казалось, приехали не лямку солдатскую тянуть, а издеваться над народом. С них и пошла вся свистопляска. Работать не работают, зато муть кругами от них идет. То бузу устроят, то командирам нагрубят, а бывало, что и морду кому-то набьют. Собрались в стаю и гоняют пацанов. Те растеряны, защиты у командиров ищут. А что с ними сделаешь? Старшина просил майора Ходенко, чтобы тот перевел этих упырей в другой отряд, а он: сами воспитывайте!

Ну ладно, решил Володька, как-нибудь переживем. В конце концов, на его стороне правда. А вообще надо объединить пацанов против этих волков – тогда, может, они и притухнут. Ведь, что ни говори, а зло только тогда капитулирует, когда встретит достойный отпор. Это Грачевский знает с детства. Тогда, после войны, они много дрались – будто бы утвердиться в жизни таким вот образом хотели. А может, виной тому неиссякший к тому времени еще боевой дух их отцов-фронтовиков, который они передали по наследству сыновьям? Как бы там ни было, уличные бои не прекращались ни днем, ни ночью. За какую правду бились, непонятно, только это была хорошая школа жизни. Для того же Грачевского, где он научился понимать, что есть такое добро, а что – зло.

Месяц уже они здесь живут. Пока что Володьке все нравится. Именно о такой жизни он и мечтал. Чтобы вокруг была тайга – и ничего больше. Прав был Дантон, когда говорил, что тот, кто провел хоть один день у реки, никогда не вернется в политику. А здесь даже не река – здесь огромный загадочный мир тишины, мир нетронутой природы, в который ты влюбляешься сразу, как только попадаешь сюда. То же самое произошло и с Грачевским. Но для этого ему и его товарищам пришлось проделать огромный путь. Почти неделю они тряслись в этих битком набитых и покрытых паровозной сажей вагонах, прежде чем оказаться на далекой сибирской станции под названием Большой Невер, о которой никто из них раньше и слыхом не слыхивал.

Думали, все, приехали, ан нет… От Большого Невера их еще почти сутки везли на открытых грузовиках по разбитой тяжелой техникой дороге. Однако, как оказалось, и это еще было не все. То лишь был районный центр, от которого нужно было еще пилить да пилить. Но на этот раз им повезло – на дальнюю точку, где им предстояло рубить просеку, их забросили вертолетами.

И вот они живут в тайге. Рядом забытый богом эвенкийский поселок Бэркан. Можно сказать, самая что ни на есть глушь. Другие отряды мехколонны идут где-то следом. Одни рубят просеку, другие, денно и нощно разрушая тишину тайги ревом моторов, ведут отсыпку железнодорожного полотна, третьи укладывают рельсы. Так вот и выстроят сообща дорогу. Володька рад такой перспективе, а вот его сослуживец Рудик Старков, с которым они подружились еще в «учебке» и который теперь в звании младшего сержанта командовал одной из отрядных бригад, настроен менее оптимистично. Ехал еще ничего, был полон надежд, а как приехал – посмурел. Вроде как разочаровался.

Старков до армии учился в Бауманском, откуда его вытурили за неуспеваемость. Но он до сих пор сходил с ума от этой своей физики, а заодно портил жизнь товарищам, приставая к ним со своими заумными разговорами. Володьке он сказал, что педагоги поторопились, не углядев в нем будущего ученого. Подумаешь, на физкультуру не ходил и над преподавателем политэкономии вечно издевался. Но ведь он не собирался стать спортсменом, что же касается политэкономии, то преподавал ее такой зануда, так он не любил, когда с ним спорили, что он с первых дней возненавидел Рудика, у которого всегда было свое собственное видение вещей. Но ничего, говорил Старков, вот закончу службу – снова пойду учиться. Жаль только потерянного времени. А ты, говорил ему Володька, относись ко всему по-философски. Подумаешь, два года! В конце концов, реши, что тебе чертовски повезло. «Стройка века» – это тебе не хухры-мухры. Вернешься героем.

Рудик готов был согласиться с ним, однако, оказавшись в тайге, он тут же притух. Нет, не трудностей он боялся, не того, что здесь тебя живьем жрут гнус с оводами, просто он увидел во всем, чем они здесь занимались, нечто дикое и ничего не имеющее общего с цивилизацией.

– Нет, ты глянь, что мы творим! – разочарованно говорил Грачевскому этот высокий очкарик с кудрявой темной шевелюрой, которую он успел отрастить в тайге. – Мы же уничтожаем жизнь! Видишь, что после нас остается? Вот-вот, лунный ландшафт.

Где-то он, конечно, был прав. В самом деле, больно было смотреть, как падает к их ногам гордая вековая тайга, как кровоточат янтарной смолой умирающие деревья. Как, израненная пилами да топорами, корчится в предсмертных муках природа. А тут еще эти горы мусора – щепа, сучья, верхи деревьев, кора, – которые они оставляют после себя, эти многочисленные отходы солдатского быта… Короче, не успели приехать, как тут же осрамили и унизили тайгу. Но это, как говорится, еще цветочки… Скоро сюда придет техника – вот тогда все и начнется по-настоящему. Загудят надрывно бульдозеры, заскрипят механизмы экскаваторов, заревут моторы «Магирусов», которые и днем и ночью будут возить грунт под будущее земляное полотно, на которое после будут уложены рельсы. Вот тогда точно завоет не своим голосом тайга, пощады будет просить. Но кто ее услышит?

Думая об этом, Володьке почему-то вдруг вспомнились стихи Волошина:

Наедине с природой человекКак будто озверел от любопытства:В лабораториях и тайникахЕе пытал, допрашивал с пристрастьем,Читал в мозгу со скальпелем в руке.На реактивы пробовал дыханье,Старухам в пах вшивал звериный пол…

– Вот она правда! – воскликнул Рудик, когда однажды Грачевский прочитал ему это стихотворение. Это были те счастливые минуты, когда, отужинав, братва потянулась к реке, чтобы побыть наедине со своими чувствами и мыслями. Бывало, рассядутся на речных валунах и задумчиво мечтают или, собравшись в кружок, о чем-то негромко переговариваются. Здесь даже курить не хочется. Потому как воздух здесь настолько чистый, настолько он пропитан терпким смоляным духом тайги, что его неохота поганить. Лучше пей его взахлеб да радуйся жизни. – Это уже давно пошло: человек разрушает все, что видит… Без сомнения, разум человека стал роковой силой. Природа просто одурела от пыток… Но человек продолжает ставить эти свои смертельные эксперименты. Он не жалеет свой дом, а дом наш, как известно, – это Земля. А мы что делаем с ней? Сколько уже атомных да водородных бомб взорвали – не сосчитать! А сколько лесов извели, сколько полей да рек изуродовали… А что творится под землей! Ведь мы же всю ее выскоблили изнутри. Но нам все мало. Придет время, и умрет Земля… Впрочем, все смертно в этом мире. Коли есть начало, будет и конец. Но нельзя же самим так упорно его приближать!

– М-да… – вздохнул Грачевский. – Конечно, это жестоко – так губить природу, но ведь именно жесткое, а порой и жестокое отношение к ней и дало человечеству возможность утвердиться на этой земле. А что было бы, если бы мы жалели каждую былинку? Да мы бы с голоду все передохли!.. Но ничего, – пытался успокоить он товарища, – пройдет время – и раны в конце концов заживут. И тайга эта снова станет прежней…

Рудик смотрит на него, как на сумасшедшего.

– Неужели ты в это веришь? – спрашивает он. Володька пожал плечами. – Смешной ты, ей-богу! Да не будет как прежде, слышишь? Не будет! – повторил он.

Будучи повернутым на своих точных науках, он тут же переходит на привычный ему заумный язык, пытаясь с помощью научных фактов, а то и формул, которые он вычерчивал прямо на земле, доказать собеседнику свою правоту.

– … Физика и база ее двадцатого века – это не что иное, как равновесное состояние всей природной среды Космоса, – быстро начертав что-то сухой веточкой, которая постоянно ломалась в его руке, произнес он. – А тем более нашей Вселенной, где… – Он на мгновение задумался, подбирая нужное слово. – Где деятельность человечества… гм, направлена в ущерб себе и окружающей нас природе.

Володьке трудно было понять смысл его слов, тем более всех начертанным им формул и то, какую роль они могут играть в его личном философском представлении о природе. Понял одно: физики, говоря о понятных вещах, слишком усложняют все. Что способы мышления представителей точных наук в корне отличаются от тех категорий, которыми оперируют гуманитарии. И, наверное, это хорошо, потому как оба эти подхода есть не что иное, как два конца некоего единого целого. Или же два полюса на глобусе нашей общей судьбы.

Однако долго слушать заумные речи Рудика было утомительно, и, чтобы перевести разговор в родную ему плоскость, Володька ловко вклинивается между двух формул Старкова и произносит:

– Наверное, старик, ты в чем-то прав – человек в самом деле порой забывает, что он не один на этом свете. Помнишь как у поэта? – Он снова цитирует Волошина:

…Огородил свой разум частоколомТорчащих фактов, терминов и цифрИ до последних граней мирозданьяРаздвинул свой безвыходный Таноб.

Рудик согласен с поэтом, только вот слово «Таноб» приводит его в замешательство.

– Таноб? А что это такое? – интересуется он.

Володька на мгновение задумывается.

– Если мне не изменяет память, это место подвижничества христианских аскетов, – говорит он.

Рудик покачал головой.

– Надо же, а я и не знал, – говорит. – И где ж оно, интересно, находится это место?

– Вот этого я сказать тебе не могу, – смущен своей случившейся несостоятельностью Грачевский. – Надо посмотреть в книгах…

– Ха! – отреагировал на это по-своему Старков. – Где ж ты тут, интересно, возьмешь эти книги? Может, в медвежьей берлоге пороешься? – Он смеется.

Володька посмотрел на него не то с укором, не то с сожалением.

– Эх ты, гуманоид несчастный! – проговорил он. – Ты что, забыл? Тайга – это ведь не только звери… Взять тот же Бэркан. Сам же видишь, что там не медведи живут, а люди. Ну а коль люди, то…

Старков не дает ему договорить.

– Неужто ты думаешь, что у этих эвенков есть своя библиотека? – спрашивает он Володьку. – Ну если даже она и есть, то там, могу поспорить, нет ничего о твоем Танобе.

Услышав это, Грачевский невольно вздохнул.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.