Марь

1

Ночь выдалась мягкая и тихая. Последняя из тех, что бывают перед зимниками. Вверху на огромном черном полотне неба вспыхивали далекими огнями крупные звезды. Между ними еле заметной дымкой пролегла «Лыжня охотника», или Тулнгудек. Русские ее называют Млечным Путем, но это непонятно тунгусам. У них все на небе имеет свои имена, которые дали звездам и созвездиям предки оленных людей. По ним, по этим звездам, они и ориентировались в тайге, и те никогда их не подводили. Поэтому с самого детства тунгусы учат своих детей читать не только карту тайги, но и неба. Вот и Ерёма учит своих пацанов. И теперь они знают, где находится главная звезда Севера – Санарин или Полярная звезда, где Хэлгэн – Большая Медведица, где Хунгтунги дуннэ – то есть чужеродная земля – Меркурий, Сатурн, Юпитер и Марс, а также Чалбон, или Венера, – эта яркая и красивая звезда, которая после захода солнца горит в западной стороне неба, а перед восходом появляется вновь, но уже на востоке. По ним, по этим звездам, они, когда вырастут, и будут ориентироваться в тайге, и станут те для них самыми надежными и верными друзьями.

Сам Ерёма, когда был маленьким, тоже любил слушать своего отца, который передавал ему тайны мироздания. Он с детства знал, что землю сотворила лягушка Баха, которая и является главным хранителем ее. Что земля – это огромная тайга, где живут люди и водятся разные животные и птицы. Что она поделена на родовые территории, на которых орочоны пасут стада оленей и охотятся. Что хозяйкой вселенной и человеческого рода, то есть главным божеством для всего на свете, является Эникан Буга, которая путешествует повсюду и наблюдает за порядком. Однако у нее есть верный помощник – Сэвэки, который является хозяином растительного и животного мира и который, как и люди, живет на земле.

Позже для Ерёмы открылось и другое, что принесли с собой эти белые люди с чужой земли, которые все на свете определяли с помощью науки. Однако он долго верил в то, что узнал от отца и отца его отца, в то, о чем говорили здешние старики. Так, он верил, что у человека на протяжении его жизни одна душа несколько раз сменяет другую. Что, рождаясь, он обретает душу оми, которая похожа на синичку. Когда ребенок подрастет, оми превращается в душу хэин. С этой душой человек живет всю жизнь. Внешне она напоминает копию человека, которому принадлежит, и помещается в его груди. Порой, когда он спит, она оставляет его тело и бродит где-то далеко-далеко по необъятной земле. Вот поэтому, говорят оленные люди, и нельзя будить спящего человека, а то душа может не успеть возвратиться.

В погожую погоду хэин любит выйти из человека, чтобы погреться на солнышке, при этом постоянно следуя за ним по пятам. По этой причине людям не советуют наступать на свою тень или же ставить на нее какие-либо предметы, чтобы не навредить душе. Хочешь увидеть хэин – посмотри на свое отражение в воде или зеркале.

Когда человек умирает, говорят старые орочоны, хэин раздваивается, и у него появляются сразу две души – оми и хэян, которые поселяются каждая на своей родовой территории. Оми – на звезде Чалбон, а хэян – на втором ярусе Верхнего мира. Чуть позже умерший вместо души хэян приобретает душу мугды, которая находится в его теле до тех пор, пока полностью не разложатся сухожилия на суставах. После этого мугды отделяется и летит в Нижний мир, в землю Буни.

Но, достигнув второго яруса Нижнего мира, где протекает река Тунето, она не может сама переправиться через нее – для этого нужен шаман. Поэтому раньше, когда еще сильны были старые традиции оленных людей, всегда проводился шаманский обряд сопровождения души мугды в землю Буни. Во время обряда шаман приходил в Нижний мир, там разыскивал душу умершего и на плоту или в специальной лодке переправлял ее в землю Буни.

Старики до сей поры уверяют, что вселенная состоит из трех миров: Верхнего – Угу буга, Среднего – Дулин буга и Нижнего, который у орочонов называется Хургу буга. Верхний располагается там, где восходит солнце, Нижний – где оно заходит. Верхний и Нижний миры обыкновенным людям недоступны, там могут бывать только шаманы – эти богоизбранные люди на земле, которые способны общаться с духами. Ерёма с детства знает, что войти в Верхний мир можно лишь через Санарин, через Полярную звезду, тогда как в Нижний мир можно попасть через расщелины в скалах, через дыры и пещеры. Летом из этих земных щелей всегда веет прохладой, зимой же – теплом. Это, говорят старики, выходит воздух из Нижнего мира, поэтому, чтобы не накликать на себя беду, нужно эти места обходить стороной.

Все, что между Верхним и Нижним мирами, – это Средний мир, где живут люди. И о нем орочоны знают уже не понаслышке. Да, в школе их учили другому. Кто-то из молодых тунгусов тут же поверил в научные чудеса, другие же так и продолжали верить в то, во что верили их далекие предки. Поэтому, несмотря на всякие запреты, орочоны продолжали обращаться по всякому поводу к духам, время от времени устраивая шаманские ритуалы с песнопениями и заклинаниями. Даже Ерёма, несмотря на свою идейную школьную подготовку и цивилизованные мысли, которых он нахватался в миру, где-то в глубине души все же испытывал определенный трепет перед силами природы, которые он, сам того, быть может, не сознавая, принимал за духов. При этом помня о том, что среди них бывают как добрые духи, так и злые. К примеру, Харги – это, без всякого сомнения, злой дух, который может даже отобрать у человека его хэин – душу. И Кандыках тоже злой дух, потому что он является одним из помощников Харги. А вот Сэвэки – уже другое дело. Он добр к человеку и животным. И Энекан Буга в общем-то не злая, просто она порой не может уследить за всем на свете, поэтому злым духам удается ее перехитрить и принести людям беду. Но на то она и жизнь, чтобы в ней происходила борьба добра со злом. Если бы, считает Ерёма, этого не было, не было бы вообще жизни. Потому как она держится на этих двух ветках…

…Сегодня Ерёме не спится. Только накануне он вернулся из района, где узнал такое, отчего до сих пор не может прийти в себя. Он в деталях помнит тот митинг, который местные власти устроили в честь прибытия строителей «железки», помнит, что говорил тот начальник в шляпе. А говорил он страшные вещи. Будто бы скоро придет конец их здешней размеренной жизни, что в эти края проведут железную дорогу, после чего начнут прямо в окрестностях Бэркана добывать уголь и руду, которую потом по этой же дороге будут увозить в гремящих вагонах на Большую землю.

Однако рассказывать соседям о том, что ему довелось услышать в райцентре, Ерёма сразу не стал. Пусть, мол, еще немного поживут в неведении. Отчитался перед своим начальством о проделанной работе и пошел отдыхать. Путь-то был неблизкий – сколько рек пришлось преодолеть, сколько холодных ручьев. Шел он и по распадкам, шел по заваленным булыжником поймам, пробирался сквозь чащобы, натыкался на буреломы… Единой охотничьей тропы как таковой в тайге нет – каждый охотник набивает свою. Вот и приходится порой идти напролом, ориентируясь когда по звездам, когда по каким-то известным приметам. До райцентра такой тропы тоже не было, но Ерёма этот путь может, как говорится, пройти с закрытыми глазами, потому как ему не раз приходилось вначале с отцом, а потом уже и без него возить свои трофеи в заготконтору. Это теперь хорошо: приемщики сами приезжают по зимнику на машинах, и теперь уже не надо гонять бедных оленей за сотни верст. И мясо оленье возьмут, и дичину, и пушнину. А ведь есть еще ягода-брусника с жимолостью, есть стланиковые шишки, есть мед с дегтем, промысел которых с некоторых пор здесь наладили прибившиеся к эвенкам чужаки.

Впрочем, даже если бы Ерёма никогда не бывал в райцентре, он все равно бы дорогу нашел. С детства знает, что, коль туда идешь, «Большой костер», то есть солнце, должно подниматься в небо слева от тебя, назад – справа. Коли ночью придется возвращаться, иди на «Холодный огонь», на Санарин, – тогда всегда придешь к родному очагу. Наука простая, но ее нужно обязательно пройти. Иначе плутать тебе по тайге – не выбраться.

Утром чуть свет явился Фрол и вызвал его на обшитое тесом крыльцо. Так часто бывало: чтобы не мешать женщинам в доме, вопросы решали прямо на ступеньках крыльца, облокотившись на крепкие перила из листвяка.

– Ты что это давесь таким смурным вернулся? – спрашивает Ерёму сосед. – Ить даже не поздоровкался. Гляжу на тебя – не то смерть, не то леший бредет. Али что приключилось, думаю. Но трогать тебя не стал – утра решил дождаться.

А он и сам тогда едва держался на ногах, потому как весь день заготавливал в тайге дрова, которые потом на своем маштаке, низкорослой старенькой каурке, свез к дому. Казалось, хватит, иди отдыхай – нет ведь, решил, ко всему прочему, поправить заплотину у ворот, потом натесал занадрин для печи и, только когда посадил на цепь полукровку Найду, у которой начиналась гоньба, отчего она с трудом сдерживала атаки кобелей, пошел ужинать.

Отужинав, собирался уже было устроиться на ночлег, однако перед тем решил сходить во двор до ветру. Тогда-то и увидал Ерёму. Еще подивился тому, как тот быстро обернулся. Обычно неделя у него уходила на то, чтобы смотаться в район, а тут в три дня обернулся. По его кислой роже понял, что его что-то мучает. Ну ладно, мол, завтра спрошу, а теперь на покой.

– Все, пора гнездиться, – сказал он жене, укладываясь спать. – Вона уже ночь на дворе… Давай и ты в постель…

А та:

– А я кадушку-то капустой запростала. Запурхалася вся. Дай немного отдохну…

– А че у тя заразенок так хайлат? – услыхав крик полугодовалого Стеньки, спросил Фрол и тут же, подойдя к кроватке младшего Горбылева: – Не надо кричеть так, ах ты ревун-крэчун.

…Ерёма стоит и, переминаясь с ноги на ногу, молчит. Что и говорить, с испорченным настроением мужик вернулся из района. Попросил было у соседа закурить, однако, вспомнив, что тому, согласно его вере, это «не можно», сходил домой, принес ганзу – курительную трубку с длинным чубуком из меди, которую ему сосед, китаец Ван, когда-то подарил, набил ее махрой и закурил. Табачок был ядреный – сам выращивал. Как-то весной взял у того же Вана семян и засадил ими грядку. Те грянули, как на дрожжах. И всходы дали, и зацвели, а потом и в зрелость пошли. Когда вызрели, собрал он их, нанизал на капроновую нить и высушил под навесом. Теперь искуривает родной табачок, а когда не курит, загубником, табачной жвачкой, балуется.

– Ну так че там стряслось у тя? – снова любопытствует Горбылев. – Язышничай – чего молчишь?

Ерёма покосился на него, заметив на щеке свежий шрам, удивился.

– Однако кто это тебя так? – Черным от курева пальцем он указывает направление своего вопроса.

– А, пустое… Барсука брал с собакой в огороде – повадился, антихрист, грядки топтать – он-та и саданул мя. – И тут же: – Читай, заживет уже, а тут пойдет мачежами да опеть и разболитца.

Ерёма покачал головой.

– Барсук, он зверь, однако, сурьезный, – говорит. – Его надо уважать. Собака и та его бывалочи не возьмет, всю харю ей измочалит. Видал, какие у него когти? То-то… – Он делает глубокую затяжку. – Ты, Фрол, жир-то, однако, забери у него – всю зиму будешь раны свои мазать. Да и внутрь его хорошо принимать от хворобы.

– Да ученый я, – машет рукой Фрол. – Вытопили мы уже ентого жира с Христей. Целый жбан в погреб поклали.

– Ну вот и дело, – удовлетворенно кивает Ерёма. – Да у тебя, поди, еще и медвежий с той зимы остался, или нет?

– Осталси, осталси, – подтверждает Фрол. – Коли че, приходи, завсегда поделюсь. Только бутлю свою приноси. У меня ить нету пустых – все при деле.

Это у них всегда так: у кого что есть, тем и делятся. А надо – и Толяна, соседа своего, не обидят. Чай, в одном забоке живут поодаль от остальных – значит, одна семья. Так уж построились их родители. Тут же была и фанза китайца Вана, больше похожая на зимовье. Низенькая такая, будто бы в землю вросшая. Кажется, приделай к ней курьи ножки, получится известная всем избушка из сказки.

Ван, как и Толян, жил бобылем и, в отличие от своих соседей, которых кормила тайга, сажал огород. Он вообще, кажется, был равнодушен к мясу – ел только то, что выращивал на своих грядках. И если его соседи, бывало, жаловались на то, что у них в огороде ничего не растет, потому как тайга-де не для овоща, у него все перло как на дрожжах. Как же это ты умудряешься вырастить такой славный лучок? – бывало, спрашивали его, а он только улыбается. Или скажет: работай хоросе – все вырастай.

У него и росло. К нему даже из дальних поселков и за томатами с огурчиками приезжали, и лук с редиской да баклажанами брали, а у самих ничего не получалось. Потому что он на человеческом говне все выращивает, говорили люди и морщились. Однако как покупали у Вана овощи, так и продолжали покупать.

А еще у него в огороде рос мак, и все знали, что из него он делает опиум. Говорили, что у него на это было специальное разрешение, потому как старые китайцы с детства курили эту заразу. Правда, его предупредили: будешь продавать – посадим. Вот он и не продавал. Если кто попросит, скажет: водка пей, опий низя…

Никто не знал, сколько Вану лет. Одни говорили, он ровесник революции, другие – что намного старше. О себе он не любил рассказывать. Только однажды, накурившись опия и расслабившись, он поведал Ерёме, что у него когда-то была большая семья в пограничном Благовещенске. Занимались они огородничеством, а когда в тайге нашли золото, они с братьями тоже решили попытать счастья, определившись в старатели. Вначале, мол, все шло «шибко хоросе». Намыв за сезон золота, они шли по зимникам сдавать его в банк. Появились деньги, женились, открыли свою закусочную. А в последний раз, когда они возвращались из тайги домой, на них напали хунхузы. Братьев убили, сорвав с их пояса драгоценные мешочки с рассыпным золотом, а Ван убежал. Потом была революция, частное старательское дело запретили, а следом отобрали у Вана и закусочную, заявив, что частная собственность есть пережиток капитализма. А перед самой войной с Японией китайцев и вовсе стали отселять подальше от границы. Не доверяли. Мол, кто знает, как они поведут себя, начнись вдруг заваруха…