10. И еще я, убедившись в истинности слов Евангельских, как слов самого Господа нашего Иисуса Христа, Который сказал о словесах Своих тако, что небо и земля мимо идут, но словеса Мои не мимо идут – сиречь, как бы сказал, что каждое мое слово закон непреложный, ибо как сказал: «Да будет свет» – и бысть, и проч. И еще сказал, что и на Страшном суде Аз судить никого не буду. Но Евангельское слово Мое то осудит каждого, которые его не исполнили на деле или не послушали! И вот все эти евангельские слова пали на мое юное сердце, как на добрую землю, и остались они навсегда на моем сердце и до сего времени.
11. Ибо ясно я увидел, что кроме Христовой Святой Соборной Церкви и ее таинств, спастися невозможно, и что истинная Святая Христова Церковь должна быть та, в которой вполне совершаются и употребляются седмь святых церковных таинств, совершаемых полным священным чином, полученным чрез рукоположение от Самого Спасителя, Господа Иисуса Христа, и преподаваемым друг другу; и вот с самых юных лет был я великим ревнителем и защитником Святой Христовой Церкви и ее таинств и священного чина в трех степенях, т. е. епископа, священника и диакона. С самых юных лет начал я разрушать и искоренять все разные секты раскольнические, толки и раздоры, не имеющих Церкви и священства, и церковных таинств, во-первых, соединил воедино все свое семейство, которое было все разбито диаволом на разные секты; хотя и не к самой Истинной Христовой Церкви, но все по крайней мере ко священству и к Церкви; сам хотя и ревновал по Истинной Христовой Церкви, но в ней еще не находился, хотя и близко нее был; только бы один шаг – и в Церкви; но все оставался в заблуждении, хотя и в Церкви, но в безглавой, не имеющей главы одушевленного Христова образа епископа, чрез которого истекает источник благодати Святого Духа, без которого т. е., без епископа, не может быть ни Церковь, ни священник, ни диакон, ни святое миро; и ни единое таинство без его благословения совершиться не может, ниже может быть христианин.
Хотя и видел я в своей Церкви, в которой находился, все эти недостатки, но юным своим умом не мог этого всего исследовать и рассудить; но оставался при ней еще 20 лет до совершенного возраста – до 30 лет. Но это все, как я после узнал, Господь со мной делал все по премудрым Своим и неисследимым судьбам, в пользу Своей Святой Церкви, дабы я уже не младенческим умом все это исследовал, но совершенным, в мужеском возрасте, и еще нужно было мне побывать во всех гнездах раскольнических и постранствовать много по свету, и потерпеть много скорбей, и положить много трудов, дабы выпутаться из заблуждения.
12. Но возвращаюсь опять к юности моей, и когда полагал я, что уже нахожусь в истинной Церкви, и размышлял себе, что же мне еще нужно исполнить, дабы быть истинным учеником христовым; и по смерти наследовать вечное блаженство; ибо зная, что одна вера во Христа без добрых дел спасти не может; и еще стал понимать, что я человек, принадлежащий тлению, то рано или поздно, должен помереть, как и прочие умирают, которых я уже вижу ежедневно выносимых на кладбище, и мне необходимо туда же последовать и дать отчет в делах своих, да еще часто это же слышал[8] от родителей своих, которые ежедневно оплакивают жизнь свою, во грехах проведенную; и даже начал о том и скорбеть, что как я могу спастися; и в одно время читавши Евангелие на то самое зачало, где писано, что кто хощет совершен быти, тот должен раздать все свое имение и оставить весь мир, дом и родителей и идти во след Христа, и возлюбить Его, Создателя своего, от всей души своей и от всего сердца своего, и от всего помышления своего, и нести во всю жизнь свою крест свой, т. е. странствовать, страдать и терпеть скорби ради любви Его.
Прочитавши еще: аще кто хощет быти мой ученик, той должен оставить дом родителей и всех сродников, имение и все яже в мире, идти во след за Мной, той и достоин будет быть учеником Христовым; и поэтому я рассмотрел, что очень трудно спастись посреде мира и соблазнов; да еще родители беспрестанно мне то же внушали. И вот с того времени воскипело мое юное сердце любовию ко Господу Богу и вознамерился беспременно быть учеником Христа Спасителя и оставить родителей и весь мир и идти куда-нибудь: или в пустыню, или в монастырь работать Господу Богу, – и не стало ничего мне милого на свете, и от всего мирского и веселого удалялся только и помышлял: как бы исполнить свое желание и намерение, только уже у меня и было разговоров, что про иноческую жизнь, про монастыри и про пустыни; но родители мои только надо мной глумились, а на деле исполнить своего желания и думать мне не велели, хотя и любили сами иноческую жизнь; но готовились меня сделать наследником имения своего; да еще полагали, что я это все говорю по глупости юного разума, но, зная трудность иноческой жизни и естественную слабость плоти, не надеялись, чтобы навсегда осталось во мне это стремление и желание; но от богоугодных занятий меня не удерживали; но только радовались и поощряли и[9] оставили меня в таком спокойствии до десятилетнего моего возраста. Вот были мои золотые дни, покуда я находился в объятиях своей родительницы, как птенец под крылышками своей матери; она не давала в меня вселиться[10] никакому пороку душевному и готовила меня ко иноческой жизни, и[11] учила меня не только словами, сколько делами добродетелей и любви к ближним; она не довольна была тем, что делала на яви: ежедневно сотни нищих кормила сама и прислуживала им; принимала странников, одевала нагих и ежедневно посещала в темницах сидящих и во всех приютах, только где находились бедные, и всем носила потребное; а наипаче очень сожалела больных бедных; заботилась о них, как мать родная, сама спешила к больному и расспрашивала, что не желает ли он чего? Меня завсегда брала с собою, или посылала меня кому, что-нибудь снести из потребного; но еще очень любила раздавать тайную милостыню, дабы ее никто не знал и не видел; и завсегда говаривала: надобно подавать милостыню правою рукою, а левая чтобы не знала, то она раздавала по ночам, чтобы и муж ее, а мой отец, не знал этого; а наипаче когда плохая погода или дождь, или снег, или вьюга, она вставши в полночь тихонько, да и меня разбудит, и мне, бывало, вставать не хочется, а она утешает и велит молчать, одевает и обувает меня, потом отправляемся – куда же? В амбар, и там уже у ней с вечера приготовлены разные узелки: то с мукою, то с крупою, то с рыбой, то с холстом, то с деньгами; вот мне даст что полегче: деньги и холст, – а сама наберет, что чуть едва поднимет, и отправляемся в путь иногда по колено по грязи, а иногда по снегу, а иногда в дождь и снег, что и зги не видно; а ей уже все известны бедные. Вот и начнет разносить: положит узел чего-нибудь, также и денег, да постучит в окошко, а сама скорее бежать; когда все разнесем, тогда возвращаемся домой, и мне строго накажет, чтобы не сказывал ни отцу, ни кому другому. Пришедши домой, меня положит спать, а сама начинает молиться Богу. В то время ей было около 30 лет. Когда окончилось мне десять лет, то родитель мой отторг меня из объятий моей родительницы и взял меня с собой на чуждую страну, показывать мне мир и его соблазны и приучать меня к мирским занятиям и торговле; мать моя умоляла его беречь меня от всех пороков греховных, а наипаче умоляла его, дабы не приучать меня ни к трактирам, ни к чаю, ни к вину, а наипаче не неволить меня ни к чему.
13. Вот, исторгнувшись я из объятий матери, странствую уже 40 лет, хотя первые около 10 лет для миру, а уже около 30 лет ради Бога. И вот родитель, исторгнувши меня из объятий родительницы, увез меня на чуждую страну; что же – я опять очутился в кругу родных: дядей и двух двоюродных братьев. Все, увидавши меня, обрадовались: начали меня целовать и ласкать, и расспрашивать. Потом пошли все в трактир, а я же остановился и не пошел. Меня спросили: «Почему же ты нейдешь?» Я же сказал, что грешно ходить в трактир. Они же все засмеялись и сказали: «Вот еще вздумал какие пустяки», – и потащили меня и нехотящего. Взойдя, сели за стол, а я сижу ни жив, ни мертв, а слезы из глаз текут ручьями, и думаю: «Вот трактир провалится сквозь землю, и я пропаду». Потом подали чай; налили и мне чашку, я пить никак не хотел; они же все на меня закричали, а наипаче дяди, и сказали: «Вот что еще вздумал – не пить чай; у вас с матерью все грех, пей, да и только»; отец молчал, ибо боялся матери моей, но дяди приневолили, и я разрешил и начал пить. Приехав домой, я со слезами признавался матери, что приневолили меня пить чай. Она же, взяв меня в объятия, много плакала; потом сказала: «Милое мое дитятко, среди миру жить – трудно убежать мирских прихотей и соблазнов». Этим она меня как бы прямо послала в монастырь, и еще более начало меня понуждать в монастырь; дядя же мой один больше придерживался расколу, толку беспоповского, которого[12] я уже не мог терпеть. Он же всячески старался меня склонить в свое мнение; но я терпеть не мог и завсегда с ним состязался.
14. В одно время, на чужой же стороне, в праздничный день, он сказал мне: «Петя, пойдем в часовню Богу молиться»; я думал, что в нашу, и пошел с ним; он же пошел в другую и сказал мне: «Вот та-то и есть другая часовня; там лучше поют и лучше украшено»; а я был еще мал и не понимал, что значит другая; я полагал, что все одно, что там или в другом месте. Вот только стали мы входить в двери, то вдруг меня встретил дурной запах и отвратительный, так что я остановился и сказал дяде, что это какая часовня, что какой-то осенил меня отвратительный воздух и запах; он же убедил меня взойти вовнутрь, и я когда взошел, то и до днесь удивляюсь, что такое со мной случилось, ибо показалось мне, что я вошел в ад, что запах мне показался самый отвратительный, так что я тут же почувствовал боль в голове; иконы хотя хорошие и древние, но лиц их ничего не видно, а люди показались какими-то извергами, не похожими на русских; пение и чтение самое отвратительное, так что я ничего не мог понять и убежал без памяти, не видя дяди. Ибо как бы из огня я выскочил, и, шедши домой, на пути зашел в православную великороссийскую церковь полюбопытствовать, ибо шла Литургия; я, простоявши до конца, хотя и не мол и лся руками по обычаю раскольников, но во внутреннем человеце плакал, и наполнилось мое сердце какою-то духовною радостию. Пришедши на квартиру, отец спрашивал: «Где был у часов?» Я сказал, что нигде, а стоял Литургию в великороссийской церкви. Отец, услышав, засмеялся и сказал: «Да, слово то приятное, ведь церковь-то лучше часовни, видно Петю-то не обманешь, даром, что он мал». С того времени я уже в великие праздники начал похаживать в собор, хотя не для моления, а для любопытства. Но это только на чужой стороне.
15. Вот еще со мной случились два чудесные происшествия: ибо в одно время был я почти год болен и однажды заболел к смерти. Читавши книги, а наипаче Евангелие, и знавши благодать тайны причащения Тела и Крови Христовой, ибо Господь сказал, что аще кто яст Тело Мое и пиет Кровь Мою, имать живот вечный, и воскрешу его в последний день. Вот я и предложил родителям, чтобы меня причастили. Они хотя любили меня, но просьбою моею затруднились, потому что нашего раскольнического священника беглого тогда у нас не случилось; а желание мое исполнить захотелось, ибо зная мою ревность по Церкви и за причастие, ежели бы отказать мне это; то могут огорчить меня; что же случилось? Истинное великое чудо, и ясно показалось о мне Господне попечение; ибо когда я открыл глаза, то вижу пред собою стоящего священника православного в епитрахиле и в ризах, чему я весьма удивился, потому что православный священник не бывал в нашем доме, а тут вижу стоящего с требой, а родители около него стоят молча, слезами залившись; священник спросил меня: «Желаешь ли ты причаститься Тела и Крови Христовой?» Я ответил замирающим голосом, что желаю; он спросил: «Можешь ли хотя сесть?» Я сказал, что никак не могу; и священник, прочитавши молитвы, причастил меня запасными Дарами: Тела и Крови Христовой. Я очень этим был утешен и скоро совершенно выздоровел. Родители же и все сродники после много сами себе удивлялись, что каким это образом они решились так скоро позвать Великороссийской Церкви священника, что во всю жизнь свою боялись как огня принять благословение от мирского священника, а тут вдруг позвали и позволили причастить свое детище, и даже все их за это бранили; но я по глупому своему разуму завсегда говорил, что это так было угодно Богу, и принимал я это за особенный промысел Божий.
16. Также еще случилось на чуждой стране, приняла меня лихорадка самая злая, так что ежедневно мучила, да и только; мне некто сказал: «Съезди в такую-то церковь Четырех Евангелистов и отслужи молебен, и будешь здоров». Я сказал, что я к Церкви Православной не принадлежу, а к часовне; потом я рассудил: что мне, что я нецерковный, но только дабы выздороветь, ибо каждый болящий врача не спрашивает, кто он такой, но только желает быть здоровым.
В один воскресный день я отправился на извозчике в эту церковь, только начали благовестить к Литургии; я, вошедши в церковь, помолившись, дал священнику целковый и просил его отслужить молебен четырем Евангелистам, а меня как приняла лихорадка, что я чуть едва вышел на паперть и тут упал без памяти; пролежал всю Литургию, и когда пришел в себя, уже выходит народ из церкви. Я встал как ни в чем не бывало и сделался здоров. Больше уже она не приходила[13] ко мне. Вот уже дважды Великороссийская Церковь изливала на меня свои чудодействия, и я все это слагал в сердце своем.
17. Однажды читая Четьи Минеи, жизнь преподобного Макария желтоводского, увидел, что он 12‑ти лет бежал от родителей в монастырь, то я по его примеру, как только минуло 12 лет, на чужой стране бывши, бежал тайно в монастырь, который был мне известен прежде, в раскольнический; узнав об этом, родители много плакали. Потом родитель отправился меня искать и, приехавши в монастырь, нашел меня и начал меня уговаривать домой, чтобы ехал и утешил мать и бабушку, которые неутешно плачут о тебе; но я его просил, чтобы оставили навсегда меня в монастыре; даже начальник просил родителя, чтобы оставил меня в монастыре, но родитель никак не согласился оставить и нехотяща взял – повез меня домой. В монастыре я прожил месяца три. Дома же родные меня встретили с радостию и от радости много плакали.
18. Хотя и немного я пожил в монастыре, но хорошо вкусил иноческую жизнь; и уже мне дом свой и мирская жизнь стала казаться каким-то страшным чудовищем, и ничто не стало мне мило: ни родители, ни сродники, ни дом, – бежал бы в монастырь или в пустыню, да и только; но родители всячески старались меня утешить и дали мне полную волю, дабы только жил дома, и обещались меня не заставлять торговать и нечего не делать, а только Богу молиться и книги читать. Вот поэтому и сделал я в доме своем полумонастырь: завел ежедневную службу по уставу монастырскому, вечерню, утреню и часы. Начал всегда вставать с полуночи молиться Богу и будить всех домашних. Сначала они все этому радовались, а после скоро и наскучило, и начали на меня скорбеть и не велели их тревожить; то я уже стал один все исправлять и торговых дел не оставлять. Все это мне одному очень трудно было выполнить монастырское правило, юному отроку, да еще и мирскими делами править и торговать; хотя духом я и не изнемогал, но час от часу он разгорался в любовь Божию, а юное мое тело стало изнемогать. Так случится: читаю что-нибудь – у меня весь свет закружится, и обморок ударит меня о землю, и я лежу как мертвый. Тогда-то вспоминал Евангельские словеса, что один раб двум господам угодить не может, тако и человек не может угодити Богу и миру, а которому-нибудь одному.
19. Поэтому неотлагаемо положился оставить весь мир и все яже в нем и служить и работать единому Господу Богу, а так как в монастырь не отпускают, то и вознамерился удалиться во внутреннюю пустыню, в непроходимые горы и леса, и совершенно скрыться от человек. Решился это совершить, не отлагая времени день за день; родитель мой уехал в другой город по своим коммерческим делам, весною, в самую распутицу, когда нет пути ни конному, ни пешему, а я собрался в дальний невозвратный путь. Тихонько взял с собой один псалтирь и крест и рано утром пришел к матери своей и начал просить у нее благословения в путь, на половину дня сходить к одному человеку за книгой. Она сказала: «Неужели тебе еще не достает книг, ибо ты уже хочешь захватить весь свет книг». Я сказал: «Хотя и много у меня книг, но все я еще все книги не прочитал; еще много есть таких, про которые я еще не слыхал». Она же, любя меня, сказала: «Господь тебя благословит, только к обеду поспешай домой».
20. Я же, получа благословение, отправился в путь с намерением уже до смерти домой не возвращаться и пришедши к одной реке, чрез которую уже ходу не было, потому что того и смотрели, что тронется лед; но я, перекрестившись, пошел по льду благополучно; и мне не казалось очень страшным, перейдя реку. Люди спрашивали: «Как ты мог перейти реку, ибо уже три дня, как никто не осмеливался переходить ее»; я удивился их разговора, что я перешел и никакой опасности не видал; но как оглянулся назад, у меня волосы дыбом встали, ибо я увидел, что лед, только что слава лед, – весь в дырах и полыньях, и вода бьет водоворотами. Но я поблагодарил Господа Бога за сохранение моей жизни, которою я уже и не очень дорожил, ибо просил и желал, чтобы в каком-нибудь страданьи, Бога ради, окончить дни маловременной моей жизни, оставить землю и переселиться на небо к дражайшему моему Господу Богу.
Шел я тот весь день без пищи, где по пояс водой, смешанной с снегом, а где по колено – грязью, то весь в поту, и сделался весь мокрый, и отошел я верст 40. К вечеру пришел к другой реке – больше первой, и я в селении стал спрашивать, как мне перейти реку. Мне сказали, что никакого ходу нет и стоят караулы – никого не пускать. Я же притворился посланным от хозяина, что работник с нужными делами – необходимо нужно перейти. Они же мне сказали: «А когда так тебе нужно, то иди в город и как-нибудь переедешь»; и меня оставляли ночевать, но я не остался, а пошел вон из селения. Боялся идти в город, зная, что мой родитель в этом городе находится по своим делам, то как бы не попасть ему на глаза; но делать нечего, надо идти. Когда меня настигла ночь, то я не пошел ночевать в дом, а ночевал вне селения, в соломе; всю ночь продрожал мокрый и холодный; а в ту ночь сделался сильный холод и мороз. Я от холода и от дрожания дожидался последнего дыхания. Да и просил у Бога себе скорой смерти.
Но благодатию Божией покрываемый, остался жив, хотя и нежного был воспитания, а здоровья не повредил. По утру встав, пошел в путь, но уже не такой бодрый, как накануне: то от переознобу, то от голода, идя думаю: ежели невозможно будет перейти реку, то наложу на себя юродство и буду юрод Бога ради до смерти. Вот избрал я себе два пути ко спасению, и оба самые трудные и тяжкие. Но духом горел любовию ко Господу Богу и просил Его помощи. Слезы лились из очей моих; еще был очень юн, ибо имел тогда 13 лет отроду.
21. Придя в город, шел подле реки и спрашивал: где можно ее перейти по льду. Что же внезапу вижу пред собою? Своего родителя; увидел его – весь от ужаса изменился. Он же, увидев меня, едва мог узнать, говорит своим людям: «А что, это, кажись, мой Петичка». Они ему ответили: «Точно он». Он же послал спросить меня, зачем я пришел. Я, видя свою беду, что попался в сеть, тотчас же притворился юродивым и помешанным в уме и затворил свой язык – сделался немым. Они начали меня спрашивать, зачем я пришел, а я притворяюсь неистовым и ничего не говорю; они же побежали от меня прочь и сказали отцу моему. Он велел меня схватить; и один взял меня на руки и принес к родителю. Он же, увидя меня, что якобы я три месяца лежал больным, и весь измененный в лице своем и в соломе, горько заплакал и сказал: «О, Господи, что ты мне дал за сына, что все надобно с ним мучиться, а тут свои дела!» Потом подали коней – и повез меня домой. Дома же меня хватились, ибо уже наступили другие сутки, а меня нет. Потом, увидя, что меня отец привез, все выбежали, обрадовавшись; отец сказал им: «Не радуйтесь, хотя и привез, но только полсына, ибо он помешан в уме и ничего не говорит»; потом спросил: «Давно ли он ушел из дому?» Они сказали, что другие сутки. Потом привели меня в дом и обратились все в плачь. Потом повезли меня отчитывать к своему беглому попу и посулили ему 50 рублей, только чтобы узнать, что я нарочно юродствую или вправду помешался умом. Он же оставил меня у себя и начал надо мной читать Евангелие. Потом, во един от дней, поставил посреде часовни аналой и положил Евангелие и крест, и начал меня заклинать и допрашивать, что я не притворяюсь ли это. Я же, испугавшись, разверг уста свои и сказал ему: «Когда ты меня так приводишь к клятве, то и ты будь проклят, ежели это откроешь родителям моим; но сохрани эту тайну до моей смерти». Однако он сказал родителям, что я это делаю намеренно, и они оставили меня в спокойствии и не стали более отчитывать, но увезли домой, только ежедневно стали меня увещевать и грозить. Я написал им записку, чтоб дали мне паспорт и отпустили постранствовать, а иначе сам уйду навсегда. Родитель уехал по своим делам, а матери приказал меня отпустить, и то только на один месяц. После отца мать моя призвала меня в молитвенную храмину и начала мне говорить следующее: «Возлюбленное мое чадо, послушай меня, свою родительницу, ибо нам небезызвестны все твои начинания, хотя ты это делаешь Бога ради, но нам наносишь несносные скорби; но говорить теперь тебе о том не буду. Ты просился у нас странствовать; вот отец и велел тебя отпустить, но только на один месяц, а потом возвратись домой, и теперешний раз непременно возвратись, ибо я тебе благословения не даю теперь, а после связывать больше не буду. Когда же, после, будешь возвращаться, то говори со всеми. Вот тебе паспорт и деньги на дорогу» – и благословила меня.
22. Я отправился в путь и начал со всеми говорить, потому что вижу, что тайна моя не утаилась. Вот странствовал я, по родительскому благословению, один месяц, потом, накупив книг, возвратился домой, уже говорю, и было все семейство в неизреченной радости. Потом возвратился домой и родитель.
23. Увидясь, много мы разговаривали, и он был очень доволен, что я сделал послушание и возвратился в дом свой. Потом начал говорить:
«Возлюбленное наше чадо, скажи ты нам решительно, что будешь ли ты заниматься нашими торговыми делами или нет; или еще что будешь начинать, но мы тебе решительно скажем, что покуда мы живы, в монастырь не отпустим, а ежели тихонько уйдешь, то повсюду тебя сыщу и привезу домой; а ежели не найдем тебя, то Бог с тобой – проклинать тебя не будем; но куда ты в нынешние времена укроешься, повсюду найдут». Я же ему ответил: «Дражайший мой родитель, юность моя и любовь моя к вам заставляет еще с вами пожить, и буду заниматься всеми житейскими делами и торговлею, только что вы не заставите меня делать; и все ваши препоручения исполнять буду, сколько сил моих станет. Конечно, хотя я и начинал свои предприятия, но они успехами не увенчались, – теперь надобно до времени отложить, покуда подрасту побольше и буду поумнее; но хотя я и останусь у вас работать миру, но не навсегда, а только до времени, а рано ли, поздно ли, а должен я вас оставить: идти во след Иисуса Христа и исполнить свое обещание и намерение; хотя бы вы меня и женили, хотя бы я и детей нарождал, и тогда все оставлю и пойду работать Господу Богу. Только разве посечет меня, как земную пшеницу, смертный серп; тогда уже буди воля Господня, а не моя».
24. Родитель же, выслушав меня, остался доволен моим ответом, потом немедленно отправил меня на чуждую сторону, по торговым делам: вот с этого времени принялся я совершенно за торговые и за все мирские дела и вступил я на поприще мирской суеты, и ринулся я в пещь соблазнов и искушений мира сего. Начало меня жечь и палить со всех сторон – только повертывайся, – и пустился плыть по житейскому морю в малой и худой своей лодочке, обуреваемый со всех сторон волнами и душевными бедствиями; того и смотрел, что погружусь в бездну грехов – и пропадет душа моя; хотя и предал всего себя миру, но душу и тело мое, сколько сил моих было, хранил чистыми и непорочными; хотя и окружали меня со всех сторон бедствия, но я все-таки всему сопротивлялся; хотя и был занят всеми делами мира сего, но во внутреннем человеце душа моя беспрестанно вопияла и плакала, и, как младенец, подняв руки ко Господу, кричала со слезами: Из глубины души взываю к Тебе, Господи: Господи, услыши глас мой, изведи из темницы мира сего суетного душу мою; да буду исповедывать святое имя твое во вся дни живота моего, ибо аще не Ты, Господи, подаси руку помощи Своей, то вечно вселится во ад душа моя, ибо хожу посреде сетей смертных, ибо со всех сторон окружен я сетями и отовсюду обыдоша мя врази мои, страшные исполины, диавол со всеми своими полчищами и коварствами, мир со всеми своими прелестями, соблазнами и роскошами; плоть со всеми своими страстями и похотями – вот между такими-то я нахожусь опасностями и с такими-то страшными и великими врагами; принадлежит брань и война; да еще беда и то, что сижу я на юном коне, необузданном, который рвется и прыгает во все стороны и стремнины; того и погубит меня, что чуть-чуть едва могу удерживать его за вожди, а помощников от человек никого нет, ибо не имею ни учителей, ни наставников, ни предводителей, но токмо к Тебе, Господу Богу моему, прибегаю и Тебя на молитву призываю, буди мне помощник и прибежище в скорбях, обретших меня зело. И когда бывал где-нибудь в уединении и слезами умывая лице свое, воспевал песнь сию: