Черный дар. Колдун поневоле

Глава 5

На исходе зимы завьюжило – заметелило. Словно кто-то невидимый принялся усердно мешать ложкой белую снежную кашу в котелке деревенских улиц. Хлопья снега летели, как попало: вниз, вверх, в стороны. Поляна вышла корову доить – и захлебнулась на пороге снежным месивом.

– Ну и погодка! Дома соседнего не видно. Как бы валенки в сугробах не потерять!

Зато в хлеву было тепло и уютно. Ни одной щелочки не оставила Поляна в его стенах, летом еще замазала смесью глины и навоза. Некуда запустить вьюге свои холодные пальцы!

Зорька недавно отелилась. Рыжий с белой звездочкой на лбу теленок стоял тут же, неподалеку, в отдельной загородке. Он потянулся к хозяйке любопытной мордочкой, заглянул в ведро: что принесла?

– Погоди, Буян, не время еще тебя поить. Вот подою мамку твою, тогда и тебе молочка тепленького достанется.

Корова покосилась на Поляну черным глазом. Она уже встала с подстилки и в нетерпении переминалась с ноги на ногу. Поляна подкинула в ясли охапку сена, уселась на маленькую скамеечку, сноровисто обмыла теплой водой и вытерла тряпкой вымя. Первые струи молока ударили в подойник. Не прошло и десяти минут, как ведро было полно.

– Спасибо, Зорька, спасибо, умница моя! – Поляна всегда благодарила корову после дойки.

Та привычно подставила шею – почесать. Буян нетерпеливо поддал головой в стенку загородки – про меня забыли, что ли?

– Сейчас, сейчас и тебя напою, – Поляна отлила часть молока в небольшую лохань, подставила теленку, придерживая, чтоб не разлил.

– Ну, вот и молодец! Расти большим и сильным.

За порогом хлева ветер вновь, озорничая, кинул в лицо женщины пригоршню снега, сдернул с головы платок, запутался в сарафане между ног. Из-под порога выглянул Серок, весь припорошенный снегом.

– Ну что, замерз, бездельник? – Поляна потрепала собаку по лохматой заснеженной голове. – Ладно уж, иди в сени погреться, только отряхнись сначала.

В избе Яся уже расставила на столе глиняные крынки и, приняв подойник из рук матери, принялась цедить в них молоко через чистую тряпочку.

– Мам, а когда кашку домовому будем варить – сегодня?

– Сегодня, сегодня, Ясочка моя.

– А вдруг он нашу кашу не захочет есть?

– А мы ее повкусней сварим, да попросим его получше.

– Мам, а ты его, домового, видела когда-нибудь?

Поляна задумалась.

– Знаешь, вообще-то домового видеть – не к добру. Он людям обычно перед бедой показывается.

– А вот мне Беляна рассказывала, что домовой к ее бабушке приходил не раз, когда дед в отъезде был. Ляжет она, бывало, спать и чует вдруг, что рядом, будто кто лежит. Видеть никого не видит, а только чувствует ногу волосатую рядом со своей ногой. Поначалу пугалась, а потом-то привыкла. Так он, охальник, к ней обниматься полез! А бабушка и говорит: «Покажись»! Он ей и показался – видный такой мужчина. Глаза – синие-синие, а губы – красные-красные!

– Да ей это приснилось, поди!

– Скажешь тоже, приснилось: утром дед приехал, глядь – а у бабушки на плечах следы от пальцев. Вроде синяков, будто ее кто-то сзади за плечи держал.

– Ну, и дальше что? – усмехнулась про себя Поляна, находя объяснение случившемуся вовсе не в шалостях домового.

– А ничего. Не приходил больше гость ночной, дед как-то отшептал.

– Может, и не домовой то был, – уже открыто рассмеялась Поляна.

– А можно узнать, домовой это, или нет?

Поляна постаралась сделать серьезное лицо.

– Знаешь, говорили мне, будто перед тем, как явиться домовому, человека словно парализует всего: ни рукой, ни ногой двинуть не может. Если почувствуешь такое, надо мысленно спросить: «К худу, или к добру?» А в голове твоей ответ будет, словно это ты сам подумал.

– Мамочка, ну, неужели за всю жизнь ты ни разу с домовым не встречалась?

– Ох, Яся, не рассказывала никому, а тебе расскажу. Была я девочкой еще, как ты сейчас. И наслушалась, не хуже тебя, разговоров про домовых. И так любопытно мне стало, так захотелось на домового посмотреть хоть одним глазком! Вот легли однажды спать, а я не сплю, лежу и прошу домового мысленно – покажись, покажись. Долго просила, уж и придремывать начала. Вдруг чую, будто парализовало меня. А в голове – голос: «Не покажусь, расскажешь»! Я мысленно прошу: «Не расскажу, покажись». Смотрю, а рядом со мной – старичок. Росту маленького, как ребенок лет семи, голова лохматая, а во рту всего один зуб. Не успела я его рассмотреть, он и пропал.

– А что же ты не спросила, к худу, или к добру?

– Спросила. Только он ничего не ответил. Видно, просто приходил, познакомиться.

– Ой, мамочка, я тоже хочу на домового поглядеть!

– Не гневи Богов, Яся, ни к чему это. Вот кашу ему сегодня сварим, угостим – и ладно будет. Сегодня ночью у домовых праздник. Ходят они друг к другу в гости. Вот и к нашему домовому придут гости – чем он их угощать станет? Если нечем будет – рассердится, потом беды не оберешься. Может и совсем уйти, а может перестать дом стеречь, станет всякие пакости творить: посуду бить, кота за хвост трепать, а то и поджечь избу может!

– Страшно-то как! Нет, с домовым лучше дружно жить. Я сама ему кашку сварю, в самый красивый горшок положу – пусть угощается!

– Вот и ладно. Еще чарку приготовь, для вина.

К вечеру каша была готова: сладкая, переслоенная затопленными молочными пенками, сдобренная горстью распаренных сушеных ягод. Яся постелила на лавку за печкой новое вышитое полотенце, поставила на него расписной горшок с кашей, чарку до краев наполнила малиновой настойкой.

Поляна поклонилась низко и произнесла:

– Хозяин-батюшка, сударь-домовой, меня полюби, да добро мое береги, мою скотину береги, мое угощенье прими и вина отпей из полной чаши.

После этого полагалось ложиться спать, и хотя было еще не очень поздно, Поляна задула свечу и полезла к дочке на печку. На душе у нее было спокойно, как никогда, и сон пришел быстро. А Яся еще долго ворочалась с боку на бок, борясь со сном и надеясь хоть одним глазком посмотреть, как домовой придет кашу есть…

Наутро Поляна разбудила дочку до зари:

– Смотри, Яся, кашка-то съедена, да и чарка пуста.

– Понравилось, понравилось домовому наше угощение! – девочка кубарем скатилась с печки и кинулась к лавке с опустевшей посудой.

– Ну, вот и хорошо. Помой-ка, Яся, горшочек, а то домовой страсть как нерях не любит!

Как только в окнах зарозовела заря, пришла Поветиха. Как всегда – с новостями.

– Слыхали, в деревню к нам новый жилец пришел?

– Это когда же?

– Да вчера, в самую пургу. Видный такой мужчина! Говорит, вдовец.

– Откуда же он явился?

– Кто его знает, не сказывал! Остановился пока у дядьки Ивеня.

– Он что, родственник ему, или как?

– Нет, какой там родственник! Просто в крайний дом постучался. Кто же в такую пургу путника в избу не пустит? Говорит, надоело по свету мыкаться, хочет у нас на постоянное житье остаться.

– А где же он жить будет? У Ивеня и без того полна хата народа, а избу строить зимой тоже не дело.

– Вот я и пришла к тебе по этому поводу: одна ты пособить можешь!

– Нет уж, я к себе чужого мужика не пущу жить! – Поляна даже руками замахала.

– А тебя никто и не просит его к себе пускать. Дом свекра твоего и по сей день пустует. Он-то мужику и приглянулся. Ты, как единственная хозяйка, не разрешишь ли ему там поселиться?

– Опомнись, Поветиха, ты забыла, что дом тот – нечистый, кровью запятнанный? Вся деревня его стороной обходит. Как же в нем жить?

– Да знает, знает пришлый, что дом этот дурную славу имеет. Только ему – все равно.

– Ну, коли так, его дело. Пускай живет, если хочет.

– Вот и хорошо, вот и спасибо, Поляна. Доброе дело сделала. Пойду к Ивеню, передам твое согласие бобылю. То-то он обрадуется! – и Поветиха засеменила в двери, на ходу заматывая голову платком.

– Мам, а я никогда бы в этом доме не поселилась! Как вспомню, что в нем с Синюшкой сделали, – мороз по коже. А вдруг темные все еще в доме прячутся?

– Кто их знает, может, и прячутся. Знаешь, доченька, у меня вот что из головы не идет: мужики те, вроде, в доме были, а следов не оставили. Пыль там везде нетронутая была. И еще: показалось мне, что один из них – дед твой, а ведь он покойник уже десять лет! Если бы и ты темных тех не видела, я бы подумала, что все мне просто привиделось со страха.

– Да ладно, мамулечка, чего гадать-то! Вот поселится в доме жилец – тогда и посмотрим. Если там что нечисто – он и дня не проживет, сбежит!

Яся деловито загремела посудой, а Поляна накинула шубейку и отправилась доить корову. Немного погодя она вновь вошла в избу с полным подойником.

– Яся, ты крынки пригото?.. – Поляна так и не договорила, удивленно уставившись на сидящего на лавке мужчину.

На вид ему было лет сорок: виски уже начали серебриться, в черной бороде тоже тут и там поблескивали седые волоски. Жесткое, волевое лицо можно было бы назвать приятным, если бы не глаза. Заглянув в их бездонные черные глубины, Поляна почувствовала легкое головокружение и озноб по всему телу.

– Вот, хозяюшка, пришел поблагодарить за жилье.

Гость не встал, не поклонился, не поздоровался даже, как принято было испокон веков. Напротив, он вел себя так, будто это Поляна пришла к нему с просьбой. Все его вальяжно развалившееся на лавке тело говорило о привычке повелевать, а глаза пронизывали женщину насквозь.

Однако Поляна, насмотревшись в свое время на ухажеров, привыкшая всех их ставить на место, не растерялась, не оробела.

– А что же это ты, мил человек, к добрым людям пришедши, ведешь себя как-то странно? Или забыл, как с хозяевами здороваются?

Гость не смутился.

– Издалека пришел, обычаев ваших не знаю. Коли обидел – не нарочно.

– Ну-ну! – Поляна отвернулась от гостя, давая понять, что цену себе знает и извинение не принимает. – Яся, дочка, процеди-ка молоко!

– Что ж, не буду вам мешать, – гость поднялся с лавки и почти уперся головой в потолок, так высок был. – В избе я сам управлюсь, а вот огород посадить, не пришлешь ли дочку помочь?

– А с какой это стати девчонка здоровенному мужику помогать должна? У нее что, дома дел мало? Если сам управиться не в состоянии – женись, пусть жена тебе и помогает.

– Это ты хорошо придумала, – незнакомец криво усмехнулся. – Может, к тебе и зашлю сватов по весне, когда огород сажать время придет. Ты, говорят, вдовая.

– Это кто же говорит? Уж не те ли жеребцы, каким я от ворот поворот дала? Так вот, советую запомнить: ко мне можешь не подкатываться. Я – мужняя жена, а не вдовица. И вообще – разрешили тебе в доме свекра моего жить, ну и живи. А меня оставь в покое. Прощай!

– До свидания, хозяюшка, до свидания! – гость еще раз нехорошо усмехнулся и шагнул за порог.

Из-за печки выглянула Яся.

– Мам, он ушел?

– Ушел, ушел, вылезай из своей норки, мышонок. Ты, никак, испугалась?

– Ага, испугаешься тут: сижу в избе одна – и вдруг он входит. Я думала, головой крышу поднимет. Ничего не сказал, не спросил даже, где ты есть. Сразу на лавке развалился и ну меня разглядывать! А глаза-то прямо окаянные! Я и стрельнула за печку – от греха подальше.

– Ох, не понравился мне что-то мужик этот!

– Недобрый он, мама, черный весь.

– Ну, не все же черноволосые недобрые, доченька! Вот хоть отец твой…

– Нет, мама, он весь – черный! Ну, как будто в черном яйце сидит.

– Что-то я тебя не пойму.

– Ну, как же, вот твое яйцо – светлое, лучистое, у бабушки Поветихи – фиолетовое, у дядьки Ивеня – красное…

– Постой-постой, какие еще яйца?

Яся удивленно заморгала глазами:

– Ты что, не видишь разве? Ведь каждый человек в своем яйце сидит, только цвет его у каждого свой, и размер тоже. Это как бы из дыма цветного облачка. Я думала, все это видят.

– Нет, доченька, я об этом впервые слышу. Ну-ка, расскажи подробней.

– А что тут рассказывать! Вот у Ивеня, например, яйцо на пол-аршина за туловище выходит, а у Поветихи – сажени на две.

– А у меня?

– У тебя – всю избу заполняет, да еще и наружу выходит. Раньше оно поменьше было, как у Поветихи, а теперь все растет вот уже несколько месяцев кряду.

– Ну, а у этого, у гостя нашего?

– У него яйцо тоже в избе не помещается, только черное, как ночь осенняя.

– И что, доченька, цвет яйца никогда не меняется?

– Меняется. Вот, когда у тебя голова болит, то в яйце коричневое пятно появляется. А у папы… Ой! – девочка зажала рот ладошкой и распахнула глаза.

– Что – у папы?

– У него яйцо сначала зеленое было, а как дед помер – вдруг почернело.

– Что, что ты говоришь такое?

– Точно, мама, я сейчас вспомнила. Он как пришел домой после дедовой смерти, до похорон еще, так уже черный был. Я думала, от горя.

– Может, и от горя: отец помер все-таки. А пришлый тоже, видимо, горюет – вдовец он.

– Может быть! – девочка задумалась. – А почему тогда яйцо у тети Любимы цвет не изменило? Ведь у нее сынок умер – это ли не горе?

Поляна пожала плечами.

– Кто его знает, почему. Может, у женщин все не так, как у мужчин? Ладно, хватит загадки разгадывать. Давай-ка молоко цедить, пока не остыло.

Яся расставила на столе чистые крынки, приготовила тряпочку и взялась за подойник.

– Ой, мамочка, что это с молоком сделалось?

– А что такое? Молоко, как молоко.

– Да ты погляди сначала, а потом говори. Оно же скисло!

– Быть не может! Я только что Зорьку подоила, полчаса назад. Как за это время парное молоко скиснуть могло?

Поляна заглянула в подойник.

– Гляди-ка, и верно, скисло. Вот это да! Сколько живу на свете – впервые вижу, чтоб парное молоко в подойнике прокисло. Его и квасить-то возьмешься, так раньше, чем часа через три, да еще на печке, оно ни за что не скисает. А тут – за полчаса!

Поляна сокрушенно покачала головой и стала убирать крынки со стола.

– Что же, Яся, снеси тогда это молоко Серку, пусть уж напьется вволю, он и кислое любит.

Яся выскочила на крыльцо, нашарила собачью миску и, наполнив ее молоком до краев, позвала:

– Серок, Серок, иди сюда!

Однако собака не кинулась к ней, как обычно, визжа от радости и виляя хвостом. Она вообще не показалась на глаза.

Яся заглянула под крыльцо: может, приболел Серок, выходить не хочет? Нет, под крыльцом пса тоже не было.

– Странно, куда же он запропастился? Верно, к подружке какой-нибудь на свидание побежал.

Серка не было два дня. Явился он только на третий день, к вечеру. Осторожно просунул голову в калитку, огляделся, прижав уши, почти ползком добрался до крыльца и юркнул под него. Яся, наблюдавшая за маневрами собаки, схватила миску с молоком и выбежала на крыльцо, кормить своего любимца.

– И где же ты, гулена, бегал? – корила он пса, одной рукой теребя его за шею, а другой, подсовывая к носу миску с кислым молоком. – Проголодался, поди? Ну-ка, поешь вот.

Но Серок, хотя и был голоден, повел себя очень странно. Шерсть у него на загривке встала дыбом, а сам он угрожающе зарычал, показывая острые белые клыки.

– Ты что, Серок, не узнал меня?

Собака продолжала рычать, потом, прыгнув вперед, ударила лапами по миске и разлила молоко на снег.

– Тьфу ты, дурной! Ты зачем это молоко разлил? Чем я теперь тебя кормить буду? – Яся не на шутку рассердилась.

Но тут она взглянула на пролитое молоко и опешила: над белым молоком на белом снегу висело черное облачко. Может быть, и Серок видел его. Во всяком случае, он прижал уши к голове, поджал хвост и забился в самый дальний угол под крыльцом.

На мгновение солнышко выглянуло из-за туч, и Яся не поверила глазам – черное облачко сразу съежилось, уменьшилось до размеров небольшой крысы и – юркнуло в щель под поленницей.

– Ну и ну! – девочка вернулась к собаке. – Ты видел, Серок?

Но Серок ничего не ответил: свернувшись клубочком, он уже спал.

Из избы Поляны новости разбегались по селу быстро, как круги по воде. Теперь их разносила не только Поветиха, регулярно заходившая к Поляне, но дальние и ближние соседи. Односельчане часто бывали здесь. В благодарность за вылеченных Поляной детей они старались, чем могли, помочь одинокой женщине. Кто воды с речки привезет, кто поможет снег разгрести, а кто и просто так, язык почесать, забежит.

Дядька Ивень заходил нечасто, зато основательно. Поздоровавшись, откашлявшись и размахнув по щекам усы, он степенно интересовался, как дела у дорогой соседушки, нет ли в чем нужды?

– Что ты, дядька Ивень, – Поляна махала, смеясь, руками. – Забаловали вы меня: скоро совсем обленюсь, все вы за меня делать будете.

Дядьку такие речи обмануть не могли. Наметанным мужским взглядом он тут же примечал и поломанный плетень, и торчащий из столешницы гвоздь, и отощавшую за зиму поленницу. Он молчком брал топор, молоток, пилу – и сноровисто поправлял огрехи.

После работы Ивень любил посидеть с Поляной за чашкой ароматного чая на травах. Делал он это так же основательно, как и работал. Пар валил от его широченных плеч не хуже, чем от кипящего самовара, глаза лукаво постреливали то на Поляну, то на Ясю, а губы знай, причмокивали, потягивали чай за чашкой чашку. И так уютно, спокойно становилось Поляне рядом с этим мужчиной. А в сердце занозой сидело: почему не мой Славень тут? Где, в каких краях осел, зацепился он? Неужели забыл, разлюбил, предал?

– А что, Поляна, как тебе новый односельчанин показался? – дядька Ивень лукаво прищурился.

– Да никак. Чужой, он и есть чужой: даже поздороваться по-людски не умеет, или не хочет. Да и наглый какой-то.

– А вот ты ему глянулась: все про тебя выспрашивал. Сватов хотел засылать.

– Что, работница понадобилась, огород сажать? – фыркнула Поляна. – Уж ты-то, Ивень, знаешь, что я не вдова, что ж не вразумил мужика?

– А ему не докажешь! И слушать не хочет, видно, запала ты ему в сердце.

– Это когда же я ему в сердце запасть успела? Мы и виделись-то всего несколько минут. Да и не привечала я его! Наоборот, постаралась поскорей выставить нахала. Неприятный он человек, от него даже парное молоко скисает! – рассмеялась Поляна.

– Что такое, какое молоко? Парное? – Ивень почему-то нахмурился.

– Да это я пошутила. Молоко, правда, прокисло, только он тут ни при чем.

– Это как сказать! У меня тоже парное молоко прокисло, когда он у меня ночевал. И в другой раз – когда он заходил про тебя спрашивать. А я не придал этому значения, – Ивень задумчиво почесал в затылке. – Странно, ты не находишь?

– Действительно, странно.

– А еще я заметил, что его собака не любит. Мой Шарик, как его завидит, готов будку на цепи в лес уволочь, так его боится. А ведь он пса не бил, не дразнил, вообще на него внимания не обращал.

– Вот и наш Серок два дня в бегах был, – вспомнила Яся. – И молоко прокисшее пить отказался. А еще…

Тут Яся опомнилась и замолчала. Ивень отставил выпитую чашку и поднялся.

– Да, с чудинкой мужик-то, – подытожил он. – Надо к нему приглядеться.

И дядька распрощался. А Яся еще долго обдумывала услышанное, сопоставляя его со своими впечатлениями.

– Мне тоже надо приглядеться, – решила, наконец, она.

И стала мыть посуду.

Поветиха не спала уже которую ночь. Стоило ей закрыть глаза, как кошмары одолевали бедную старуху. Она то ворочалась на лавке, умащивая на «каменной» подушке изболевшуюся голову, то лезла к деду на печку, но и там не находила покоя.

– Ну что ты, старая, никак места себе не найдешь? – ворчал дед Сучок. – И возишься, и возишься, как жук в навозе. Чего не спится? И мне покоя от тебя нет.

– Да разве я виновата? – оправдывалась Поветиха. – Вот ты никак понять не хочешь, что и сама я измаялась совсем. Все косточки ломят, спать хочу, а закрою глаза – такая жуть привидится, что готова опять всю ночь не спать.