Выхода нет

– Ненавижу идиотов! – добавила и сделала несколько глотков. – Чтобы идти в политику, надо иметь яйца! Чтобы идти против системы, надо иметь яйца! Чтобы…

– Надо иметь яйца… – протянули мы с Вадимом в голос.

– Да вы только послушайте их предвыборные текстики! Это не тексты, Маша, которые нас учили писать, это текстики! Что такое «текстики»? Это диминутив – уменьшительная форма слова! Так нельзя разговаривать. Так нельзя делать! Педики кругом! – сделала еще пару глотков. – Тебя это не касается! – посмотрела убедительно на Вадика. – Сейчас в сентябре выборы пройдут, и поеду в Танзанию – душевные раны залечивать.

– А ты сегодня очень бодрая, – Вадик сделал приемник потише и лег рядом со мной. – Вы сегодня агрессивны как никогда. Невыносимые.

– А у тебя что? – махнула она в мою сторону взъерошенной копной волос, откинула их назад. Прыгнула на подушки, раскиданные по полу.

– Когда людям дают свободу, они почему-то думают, что им вообще всё можно! У меня корреспонденты один за другим увольняются, потому что, видите ли, мы не освещаем иные политические взгляды!

– Если людей не держать в руках, они все херабору творить начнут. Вообще, забей на них – ты работаешь на самом крутом канале страны и переживаешь о том, что там думают какие-то корреспонденты? Не нравится – до свидания!

– Вот и я об этом же! Только, по сути-то, журналистика сдохла, – выдохнула из себя всё, что скребло под ребрами.

– Журналистика сдохла в одиннадцатом году, когда ты пришла на телек работать. Слушай, я не удивлюсь, если и ваши новости закроют. Всё, куда ты приходишь, закрывают. «Своё-ТВ» закрыли, газеты все позакрывали. Что дальше? Подведем итоги многолетнего бессонного труда, и обратно в Брянск поедешь? – давила Танюха как будто теми самыми подушками с пола, ломала грудную клетку, лишая кислорода.

– Может, и вернусь! – возмутилась, но постаралась не вылить всё, что скопилось внутри, на нее. – Со «Своего-ТВ» меня выгнали за профнепригодность, газеты закрывали на этапе пилота, а одну папа закрыл – пришел и объяснил, кто там в доме хозяин! Это была газета ЖЭКа. Здесь я была бессильна. Всё как-то через неправильно в моей жизни этой корявой.

Вадик повторил густое в бокал Тани и себе. Оно осторожно, мягко спустилось по краям. На губах как будто почувствовала привкус грузинского винограда с солнечных полей Кахетии. Из распахнутой форточки подул свежий, влажный от дождя ветер. Даже запах Садового с привкусом пыли и выхлопов не долетел до нас. Было еще тепло и вкусно.

– Этого твоего корявого видела, – как будто между прочим вспомнила Таня.

– Какого из них? – засмеялась, понимая, что всех моих мужчин она считала не очень-то завидными.

– Ну да, вкус у тебя так себе. Виталика.

– Виталика? – переспросил Вадик.

– Виталика? – переспросила я.

– Узелков в Москве. Они с друзьями открыли информационное агентство, чертовы либералы. Косят под молодую «Ленту.ру», но до той «Ленты» им как Навальному до депутатского мандата.

Таня сделала глоток, облизала губы, я повторила за ней, как будто ощущая вкус вина. Продолжила.

– Неожиданно.

Внутри, как будто то самое вино хмельное разлилось по венам.

– Вот и я не ожидала, когда на вокзале встретила. Предложил писать для них, а я, знаешь, где платят, там и хорошо. Но пока выборы не пройдут, никуда не пойду. Может, тебе позвонить ему?

– И что я скажу? – тут я даже растерялась.

– На кофе позовешь. Он развелся вроде. Квартиру с женой делит. Идиоты – сначала женятся, а потом что-то там делят. Существует же брачный договор!

– Это тот самый Виталик? – переспросил Вадик и повернулся ко мне.

– Угу, тот самый, – подтвердила, махнув головой.

– Ну и чего ты не напишешь ему? – удивился уже Вадик.

– Я ему уже один раз написала, и всё пошло не так.

– Да что ты придумываешь, всё там нормально пошло, это ты сама всё перевернула. Зассала она ехать к нему на интервью, – вмешалась Танюха.

– А этого ты не рассказывала! – Вадим повернулся всем корпусом ко мне, давая понять, что ждет продолжения.

– Да ничего там не было, просто сломал мне жизнь – и все.

– Даже так? – на этих словах он уже начал ерзать по дивану, чтобы лучше слышать меня, наверное.

– Просто мне кажется, что именно он стал причиной всего плохого в моей жизни. Может быть, если бы не он, я бы тогда…

– Что, замуж пошла за него? – поперхнулась Танька, закашлялась.

– Может быть, и замуж! Я тогда впервые за всю свою жизнь испугалась сделать шаг – и всё пошло неправильно.

– И ты до сих пор так думаешь? Столько лет прошло, а ты думаешь, что тогда, ярд лет назад, всё могло бы пойти по-другому? – глубже вникал в историю Вадим.

Вадик знал меня восемь лет, и все восемь лет он видел меня разной, а вот нерешительной, робкой, трусливой не видел никогда. Слабой видел – трусливой нет. Мои откровения без вина привели его к удивлению. Хотя мне кажется, это было даже не удивление, а такой большой вопросительный знак, который читался в его глазах. «Как так?» – спрашивали глаза, а я-то и ответить не могла им. Тогда, в мае две тысячи восьмого года, всё пошло не по плану. Ну вы помните, выше я говорила, что если бы изменить тот самый момент или событие, не встретить того самого человека, не бахнуть лишнего, то, может быть, всё было бы правильно. Но ничего не изменить в нашей жизни, так думала я еще пару часов после этой домашней вечеринки.

– Ну? – вырезал он из своего огромного словарного запаса междометие.

– Ну, что ну? Мне двадцать лет, мы с Танюхой учимся на журфаке, я очень крута, очень! Чтоб ты понимал – я стажируюсь на лучшем канале Брянска, у меня есть пресс-карта, и мое имя всегда в титрах. И вот я влюбляюсь.

– В мае восьмого года я уехал из Брянска, – улыбнулся загадочно Вадик.

– Ты уехал, а я сломалась! Виталик тоже крут, потому что работает в спортивной газете, играет в КВН и на гитаре.

– Нашла крутого парня! – закатила глаза подруга.

– Слушай, если бы не ты, – взорвалась уже я, – может быть, ничего этого и не было!

– Так-так-так! Напряжение нарастает! – Вадик открыл вторую бутылку вина.

– Наливай! – потребовала.

– Не-не-не, Львёночек. Я на это не подписываюсь.

– Я норм, мне можно!

Внимательно так посмотрел на меня.

– Лей! – скомандовала голосом прапорщика, который орет на взвод.

Вадим протянул бокал и бутылку, ответственность за выпитое брать не желал. Налила красного, и жизнь разноцветной сразу стала. Залпом выпила. Проглотила. Облизала губы. В голове закружилось, как на детской карусели. Легкостью ударило в голову, как из водного пистолетика. Невероятное чувство свободы.

Тогда, в две тысячи восьмом, всё было впереди, сейчас уже случилось. Я, мне кажется, еще не раз скажу о том самом мгновении, которое находится между до и после, но с тех пор я так и не научилась жить в состоянии здесь и сейчас.

– Короче, я не хотела ему признаваться, я бы добилась своего не мытьем, так катаньем Лекции бы до одури переписывала его дурацким подчерком, в библиотеке с ним бы сталкивалась, а тут Танька, говорит: «Звони ему!» А я не то чтобы позвонить ему не могла, я, встречаясь с ним в дверях, заикаться начинала. Помним, да, что мне двадцать лет? А потом…

Налила на дно бокала, выпила тут же.

– А потом она говорит: «Не можешь позвонить – пиши». Я написала, но отправлять не собиралась, не решилась бы. И вот она берет мой телефон, кнопочный, старенький «Самсунг», и отправляет это сообщение. А там написано черным по белому: «Ты мне нравишься».

– Матерь Божья! – схватился за голову Вадик. – Это же не ты, Демидова!

– Я! В том-то и дело. И вот он час молчит, два молчит, вечером звонит и говорит: «Выходи, общаться будем». Вышла, а он с гитарой. Ну, думаю, всё нормально: сейчас споет – и мы будем счастливы теперь и навсегда. Но не тут-то было. Он мне про ерунду какую-то, а я ему про то, что интервью хочу взять у него. Короче, так про ерунду и поговорили. Так мне казалось, что я могу покорить его сердце.

– Ну, взяла?

– Нет. Испугалась. Не поехала. В этот же день меня уволили со «Своего-ТВ» за абсолютно отвратный сюжет, и дальше всё идет крахом. Только один человек меня тогда поддержал – Коля Громов, оператор. Я сижу плачу на ступеньках в редакции, а он говорит, что опыт приходит с возрастом. Обнял тогда, за челку потрепал. Но больше с ним мы вместе не работали. А он был очень крутым оператором. Я тогда вообще ничего не умела, а Коля помогал: картинку мне красивую делал, даже вопросы придумывал порой. Золотой был оператор, больше таких не встречала.

– Ну, а Виталик чего? – не унимался Вадик.

– Да я потом пряталась от него. Он на пятом курсе в универе уже не появлялся, где-то работал, а я потом в Москву уехала.

– Это стало стимулом, чтобы уехать! – подхватила Танька, чтобы не добивать.

– Скорее всего, да, оставаться в этом городе мне больше не хотелось. Хотелось стать круче всех крутых.

– Ну и стала же! – утвердительно поддержала подруга.

– А вот тут не уверена, – губу нижнюю прикусила. – Круто ли быть не специалистом, а трансформаторной будкой?

– А… Всё же задел, да? – поняла Танька. – Уход твоего корра ударил по голове?

– Вино ударило по голове. Просто мне кажется, что в этой погоне за крутостью я забыла, что такое быть журналистом.

– Ей больше не наливать, – закончила мой вечер Танька.

– Да, голова поехала уже. Короче, устала я, наверное, – подытожила.

– А я тебе сразу об этом и сказал, – перехватил Вадик слово и бутылку.

– Жаль, что функции «повторить» не существует. Такой, чтобы зашел на сайт госуслуг, подал заявку в письменном виде: «Мне надо вернуться на десять лет назад». Через две недели пришел ответ: «С какой целью?» «С целью изменить прошлое» «В заявке отказано. Неясная причина», – ответили бы на портале. Потому что в прошлое могут отправляться только смелые люди, ну или чиновники. Поеду я от вас.

– А мне «повторить», Вадь, я смелая и почти чиновник, – протянула пустой бокал Танька.

Они, хохочущие, проводили до двери, проконтролировав, чтобы вызвала такси, поцеловали в лоб и отпустили с миром.

– Когда приедешь, напиши эсэмэску, – попросил Вадим.

Он всегда просил писать ему эсэмэски. Это не была верность староверию и забытой опции писать платные сообщения, это был контроль. На СМС-сообщение уходило на три секунды больше времени, чем на мессенджеры. Так он знал, что потратила я в три раза больше усилий, значит, живая, и после ложился спать спокойно.

Я вышла на влажную улицу, дождь еще покапывал в лужицы, но уже не злился, скорее, торопился раствориться в асфальте – и тут же расплывался, не ведая, что вода никогда не подружится со смесью из щебня, песка и филера. Так всегда говорил Даня.

Всё, что скапливалось во мне годами титрами, текстами, склейками монтажными, спикерами госдумовскими, бессонными ночами и литрами кофе, сваренного наспех, осело внутри осадком в стакане, и не хотелось этот осадок болтать, а потом пить. Закашлялась бы. Поэтому всё, что я копила внутри, оставляла на дне. Я как та самая ворона-москвичка, которая мешает всем сегодня спать, потому что дождь, а ей хочется пройтись по городу.

Отпустила такси, прошла вдоль пустой набережной и через один стеклянный мост оказалась у Киевского вокзала. В Брянске я не была уже два года. Когда не стало папы, как-то и не хотелось возвращаться в этот город совсем. С мамой виделись редко, иногда она приезжала, иногда я. Но в какой-то момент я просто перестала хотеть ей звонить, спрашивать, как она. Это мертвое состояние главного внутреннего органа уже не пугало. Его как будто проверяли на прочность, а потом отключили от аппарата жизнедеятельности. Дальше я следить за ним перестала – ну бьется там что-то, потуги какие-то издает, ну ок, дальше как-нибудь разберемся.

Наш дом в Брянске был стар, но эта старость и ветхость придавала какого-то шарма ему. Вряд ли этот шарм замечал кто-то еще, кроме меня, но по дому я скучала гораздо больше, чем по людям. Важно было просто знать, что где-то есть деревянная коробка в шестьдесят четыре метра, в которой ничего не меняется. В голове кружило фонарями билбордов совсем не от вина, а от разговора, который нервозом давил на легкие. Панические атаки случались всё реже, это не могло не радовать. Вообще, подумать не могла, что ответственность превращает людей в невротиков. Если бы я знала об этом в детстве, то еще тогда перестала бы слушать родителей и превратилась в ту, кем я, по сути-то, стала – в разгильдяйку. Мамиными словами уже говорить начала.

Вошла в здание Киевского. Между кассами стояли сумки без хозяев, по углам на подоконниках и в неудобных сиденьях спали люди. Их, свернувшихся от холода, как запятые, расставили по всему вокзалу.

– С тринадцатого пути отправляется поезд…

На Киевском не была уже миллион тысяч лет, не видела нового ремонта, новых бомжей и цветочниц, этих бесконтактных аппаратов по продаже билетов тоже не видела. Между ребер, в центре грудной клетки сомнение разговаривало со мной азбукой Морзе, которой отбивал тот самый погибший как будто на войне, но на самом деле в мирное время орган. Поехать или не поехать? Гамлетовский вопрос все переводят на свой язык, мой демидовский звучал так.

Я так долго пыталась забыть свое прошлое, оно же частями, как строительными плитами, было вынесено из памяти. В места пустоты так ничего и не постелили, дырки не залатали. В тот май, наверное, я стала старше на жизнь, так ведь в моем саундтреке озвучено? Тогда столько прогнивших досок из меня выносили, что приходилось выбрасывать их подальше, еще дальше, что теперь частями только: тут помню – тут не помню, случается.

Тот самый май стал целым сезоном моего сериала. Запахи из тех серий помню: травой пахло вкусно, весна ведь, асфальтом без машинных примесей, как пахнет подъезд, помню, запах людей и даже книг и газет. В голове запахи задержались, а вот события – как в лужах бензин разводы оставил.

– Наличными, картой? – спросила сонная кассирша.

– Наличными.

«Change» – замигало на экране у женщины за стеклом.

– Поезд Москва – Брянск, отправление в эту субботу, пятнадцатого августа, в 6:53. Прибытие в 10:56. Сдача! – протянула женщина под стеклянным окном билет и деньги.

– Угу.

Это как билет в прошлое. Ну вот знаете, когда кажется, что по возвращении найдешь всё на своих местах – все старые записи, университетские лекции Узелкова, хранившиеся на память о первой большой любви, на дисках первые видео неловких стендапов в кадре оператора Громова, постельное белье на мягкой кровати, прыгая в которую, кажется, что боженька обнимает, этот вид из окна, менявшийся только со сменой времён года, этот запах маминых утренних блинов из кухни и голоса, которые стираются уже из памяти.

– Простите, сигареты не будет? – со спины уже на улице подошел невысокий человек в форме проводника.

– Есть. Да. Сейчас. – Всегда ношу обычные сигареты на случай рабочих коллапсов, которые лучше решаются только после выкуренной и не одной. – Вот, возьмите! – протянула. – У вас зажигалка есть?

– Спички! – Достал из внутреннего кармана. – Промокли, – обнаружил вдруг.

– Покурили, значит, – выдохнула и вернула неподкуренную в пачку.

Проводник с сигаретой вернулся в здание вокзала. Дождь сильнее стал прыгать по лужам, делая их шире. У перехода в торговый центр выстроились в кружок по интересам таксисты, ожидавшие прибытия поездов.

– Девушка, куда-то надо? – обернулся один из толпы – меня заприметил.

– Домой бы.

– Так садись, – поправил кепочку на лысине и открыл переднее пассажирское.

Села на заднее, пристегнулась на всякий случай, как сказал голос из приемника навигатора.

– А у вас курят? – спросила у бодренького водителя.

– Не-е-е, у нас не курят. Привычка плохая, будете меньше жить.

– Все мы будем… Ну ладно, не очень-то и хотелось, – спрятала в пачку обратно сигарету, кинула на дно сумки.

– Все эти кризисы, вирусы – всё ломается в минуты. Какая это жизнь? Так, выживание. – Автомобиль набирал скорость, выезжая на Садовое кольцо, чтобы съехать на Трёшку.

– Ускоряемся.

– Здесь 80 можно, – посмотрел на спидометр таксист.

– Не про это… Да ладно.

Увернулась от разговора. Из щелки окна залетал порывами ветер и брызгал в лицо на съездах. Потянулась за телефоном. Крутила, вертела в руке, не решалась. Время на мобильном подбиралось к рассвету. Еще чуть-чуть – и поливальные поедут по городу. Под колесами авто, как под подошвой осенью, шуршало, только гладкими лужами, которые по выбоинам после Девятого Мая от репетирующих танков остались. Репетировать в пандемию танки поехали почему-то по Трёшке и смели всё застеленное мэром напрочь. «Переделывать» – положили бумажку в мэрии. Пока недопеределали, только как тейпом залатали и оставили до составления нового бюджета на год.

Решилась. Открыла инстаграм. «Виталий Узелков» – ввела. Одна за другой фотографии абсолютно незнакомого человека из прошлого. От того мальчишки остались только рваные джинсы и острые скулы, как у «Ночных снайперов», остальное было как будто новым. Жиденькая бородка вместо дурацких усишек, крепкие плечи и широкая спина вместо субтильного тельца, которое мне понравилось когда-то, розовые откормленные щечки и никакой блеклости. Он ли это? По нику – он, внешне – абсолютно другой человек. Это всё фильтры Ольги Бузовой, однозначно. Они всех красивыми делают. И как он мог мне понравиться? Не понимаю.

Прошло двенадцать лет, а взгляд тот же, остался прежним. Совсем внизу ленты совместные фотки с посвящения в журналисты. Он был старше на год, а у меня был выбрит висок. Куда мать с отцом смотрели? Сейчас вот от этого смешно очень. Тогда я так хотела казаться крутой – и казалась. Казалась, но не была. Нет, наверное, домой я уже никогда бы не вернулась, в то время, в те ощущения себя – никогда и ни за что. Снова пережить всё то прожитое – это же как снова пробовать водку егермейстером запивать. Повторять не хочется.

Зашла в железнодорожное приложение и нажала отмену. Билет Москва – Брянск тут же пропал с экрана монитора, а потом появился опять. Снова нажала отмену, но билет никак не исчезал.

– Черт с ним, – сказала вслух, таксист оглянулся.

– Всё нормально?

– Да, техника шалит.

Уличные часы дернулись стрелкой на светофоре и остановились на 4:30. Время всегда такое неуверенное. День тянется, а год как будто с разбегу в стену кидает. Даже разбиться не успеваешь, как пролетает следующий. Так после нас остается только время, которое контролирует всё, что происходит вокруг. А мы разбиваемся, как в автомобильной аварии недалеко от дома. Хорошо, что от дома недалеко.

– Ну что ж, аривидерчи! – махнул головой сонный, но всё еще бодренький таксист.

– Угу.

Усталость сбивала с ног, и хотелось прилечь поскорее. На автопилоте набрала код от двери и, пошатываясь не от хмеля уже вовсе, а от бесконечных суток, откинулась на стену лифта, так до пятого и проехала.

В эту крошечную квартирку я въехала шесть лет назад. Взрослая и самостоятельная, я решила, что умирать не планирую, и взяла ипотеку на тридцать лет. Если вы тоже планируете жить долго, то знайте, ипотека очень мотивирует. Тогда еще Даня перевозил, таскал коробки и бурчал что-то про тяжесть всех моих кастрюль и жизненных историй. По Дане я скучаю больше, чем по уходящей юности. Его не хватает очень.

Закурила на лестничном пролете, там всегда сосед дядь Паша оставлял спички за жестяными пепельницами. Пепельницы он делал сам из банок от индийского кофе. От дыма глаза стало резать тут же, как будто кто-то из-за угла горсть песка бросил. Затушила и через два глотка воздуха на ощупь оказалась в квартире.

– Бросать надо.

Точно помню, что дала себе установку. Но это никогда не работало. Пока меня не прибьет тяжелым диагнозом, который будет грозить только тем, что я не смогу оплачивать ипотеку, – знаю, что не остановлюсь. Отговорки сплошные – это всё утренняя лень. Наверное, это был просто очередной август, в котором я снова становилась на жизнь старше.

Не раздеваясь, упала на кровать спиной и еще пару минут не решалась закрыть глаза, но уже где-то в подсознании проваливалась в нидру. До съемки оставалось пять часов. Три на поспать, час собраться, час доехать. Распланировала четко – и провалилась.

Последние три недели уснуть я могла только под утро, так уж хроническая бессонница работала с моим организмом в крепкой связке. Я могла долго ворочаться, думать, думать, ходить за водой, пить, возвращаться, проверять, закрыта ли входная дверь, снова идти за водой, думать, ворочаться, листать длинные ленты соцсетей, снова проверять, закрыта ли входная, ложиться максимально удобно и мягко проваливаться в сон. По утрам после бессонницы просыпаться всегда невыносимо, день обычно начинается в обед – и всё снова по кругу до самого утра. Восстановить сон удавалось, потом снова срывалась и уже как полгода пришла в себя, и вот август – и снова сбой в системе. Вечные бессонные качели.

Тогда в голове роем пролетали мысли от правого уха к левому то в моно, то в стерео. Тишина пришла внимательно осматривать черепную коробку. Мол, вот сейчас я тут местечко себе обустрою и прогоню твои мысли. А потом началось самое интересное…

– Машка, послушай! – отозвалось эхом через монозвуки в голове.

– Угу, – протянула сонная, даже почувствовала, как завибрировало на губах от протяжных звуков.

Такое у меня уже бывало. Засыпаешь, а люди в голове начинают разговаривать своими и не своими голосами. В детстве перед тем, как проснуться, я слышала, что со мной разговаривало радио «Маяк». Оно просыпалось за двадцать минут до моего пробуждения, и, пока стрелки часов толкались к ненавистному времени «пора вставать!», голос «Маяка» становился всё отчетливее и отчетливее в голове.

– Машка, послушай! – музыка вместе с наушником влетела в правое ухо.

– Что, блин, происходит! – резко открыла глаза и подняла голову.

С парты.

Подняла голову с парты в аудитории номер сто девять Брянского государственного университета на первом этаже, где настежь открыты были все окна, а по обшарпанному подоконнику из стороны в сторону метались голодные воробьи.

– А такое бывает вообще?

В душной поточной аудитории через ряды каскадом выстроенных парт сидела группа журналистов, каждого из них я знала в лицо: этот после универа пойдет в полицию, этот женится – и всё, эта станет примерной мамой, этот будет тренером по сноуборду, а эта уедет жить в деревню и будет учить детей русскому языку… И так двадцать восемь разных историй. С каждым из них я прожила пять лет университетской жизни. Пять лет! И на этом можно было бы остановиться

– Маш, тише, – толкнул в правый бок надежный локоть старосты группы Аньки.

– А что вы, Демидова, опять не выспались?

А вот теперь только представьте: вы студент третьего курса журфака, у вас задолженность по всем предметам, потому что вы работаете, и по-хорошему вам бы молчать на всех парах, но вы почему-то просыпаетесь от музыки в наушниках, которые доброжелательно тычут в ухо. Просыпаетесь громко, чем нарушаете покой Аллы Ивановны. Ну, а теперь накидывайте варианты, как поступить! Не знаете? Вот и я ошалела от происходящего.

– Нет. Я сплю.

Ну, наверное, в таких случаях другого на ум и не приходит. Вообще бывают такие случаи?

– Не думала, что на Билана может быть такая реакция, – Анька оттащила наушник к себе в рюкзак.

– Спите, Демидова! На каждой паре спите! А на экзамене вы тоже спать будете? Ну что ж, встаньте и расскажите нам обязанности редакционно-издательских работников!

К этому моменту моего повествования вы уже поняли, что что-то в какой-то момент пошло не так. Засыпаешь в своей уютной кровати, где матрас мягче облачка, а просыпаешься в университете на самой идиотской паре, которую, по идее, ты уже прожил, пережил, даже экзамен сдал – и тут снова. Камбэк туда, где деревья были большие.

– Я это кому всё рассказываю, Мария?! – голос Аллы Ивановны становился всё выше и выше, обычно к кульминации ее злости начинали лопаться перепонки. Первые столы приготовились к обвалу горных пород со склонов последних шатких парт, который случится от визга препода. – Демидова, вы хотите со мной обсудить редакторское дело? Встаньте!

Покорно на автомате встала.

– Сплю я, сплю, сплю, – повторяла себе, чтобы проснуться.

Но убедиться, что по-настоящему мое тело находится в другой реальности между метро «Алтуфьево» и «Бибирево» в августе две тысячи двадцатого года я уже почему-то не могла. Во сне же всё нереально, ну как-то плавно двигаешься, остро чувствуешь, цвета там то ярче, то темнее, но всё это никак нельзя было сравнить с тем, что происходило со мной в этот момент. Я чувствовала себя в своем теле, я видела всех этих людей, на меня дул ветер из окон, и мне не становилось зябко – я была в реальном времени и в себе.