Выхода нет

– Да! – крикнула в трубку.

– Что да? Я тебе уже двадцать минут звоню! – кричал в ответ мужской хриплый голос.

– Кто это? – не могла до сих пор прийти в себя.

– Маш, ты там как, алё? Ты вообще смотришь, кто тебе звонит?

На экране телефона мигало «Сергей Орлов».

– А, привет.

Это был мой первый шеф-редактор.

На третьем курсе университета я устроилась на стажировку на новый и самый крутой телеканал «Своё-ТВ». Крутой он еще оттого, что, как и «Лимон», был круглосуточным и контента в нем было до Останкинской башни и обратно. По содержанию, конечно, средненько, а по объему мы всех уделывали. На «Своё-ТВ» хотели попасть студенты журфака всех курсов, а взяли только меня. По какой причине, я до сих пор не понимаю – я тогда вообще ничего не умела. Писать умела и говорила складно, но больше ничего. Хотя эти два навыка всегда и спасали во всех сферах жизни. Через неделю моя стажировка на канале заканчивалась. Меня тогда со скандалом уволили. И я со скандалом ушла.

– Завтра концерт «Крыльев» снимаешь! Никто поехать не может, Громов будет к четырем, на репетиции.

– Серёж, вот не до тебя сейчас совсем, – сбросила разговор.

Сбившееся дыхание приходило в норму, сердце не вибрировало, телефон крепко сжимала в руке, чтобы не выпустить на траву. Сделала глоток воздуха – и отвращение подкатило к горлу. Мерзкий вкус горечи, отчаяния, полного непонимания. Еще минут двадцать сидела под деревом, откинувшись головой кверху, собирала мысли на очередную планерку, мысли на встречу приходить не собирались.

– Теть, дай денюжку.

Глаза резко открыла. Вместе с «теть» в себя вернулась тут же.

– Ты кого тетей назвал?

Передо мной стояли коленки. А чуть повыше мальчишка-цыганенок. Ему так же, как и мне, нужна была помощь. Помыться и переодеться так точно.

– Теть, ну дай денюжку. А я тебе по руке погадаю.

– Смотри, – протянула ладонь на автомате.

– Ты хорошая. Жениха вижу, – зашел с козырей пацаненок. – Он красивый такой, высокий, богатый, на руках тебя носить будет.

– К черту женихов, как домой вернуться?

– Так пешком домой возвращаются, – захихикал мальчишка. – Или на автобусах, поезде там.

– Поезде там… Да!

Взяла себя в руки, встала и пошла вдоль парка к остановке. Если я попала сюда, в две тысячи восьмой, через какой-нибудь портал времени по билету, то и вернуться смогу по билету, так же? Должно же сработать? Представляете, если российские железные дороги придумали временной портал? Ну, Белозёров, ну ты даешь!

– А денюжку, теть?

– Иди, мальчик, иди!

Прыгнула в троллейбус и потянулась вдоль города до центрального вокзала. Жара не прекращалась. Солнце палило по рукам витамином D. Мысли бежали вдоль центральных улиц мимо фасадов сталинок, дергая штанги троллейбуса на поворотах. Всё происходило как в том фильме, который никогда не снимут, ну, про меня. По небу проплывали ватные облака и скрывались где-то за высокими деревьями.

– Билетик? – за спиной спросила кондуктор.

– Проездной, – на автомате ответила.

Мне двадцать, и я в городе, который меня не ждал, в который я, невозвращенка, не торопилась и не рвалась. Каждое название улицы на синей табличке било по глазам, как отражение в зеркале от солнечных лучей – Ромашина, Калинина, Тельмана, Демитрова. Выпрыгнула в депо на Вокзальной.

– Билет до Москвы, пожалуйста.

– Нижнюю, верхнюю полку? – кассирша смотрела сквозь стекло и улыбалась.

Улыбка ее была абсолютно неприятная. Непонятная радость и полное отсутствие вкуса. Губы эти. Почему губы должны быть коричневые, а глаза пустыми? Почему форма должна быть такой отглаженной, а бумаги на рабочем месте раскиданы по обе стороны от компьютера?

– Любой, – было всё равно, на какой полке ехать, только бы сработало.

– Есть у прохода боковые, есть у туалета верхнее, а есть нижнее в центре. Какое?

– Любое.

– Тогда в центре, нижнее.

– Сколько?

– Девятьсот пятьдесят рублей, – продолжала улыбаться девушка за стеклом.

Высыпала на стойку всё, что было в рюкзаке, и почувствовала всю горечь униженных и оскорбленных. На центральное не хватало. Да и на нижнее не наскрести.

– А тот, что у туалета, сколько стоит?

– Шестьсот. Ровно, – улыбка стала сползать с лица приветливого кассира.

– Тогда давайте его, пожалуй.

– Ться, – цыкнула кассирша языком. – Сразу надо было говорить, я уже пробила.

– Ну перебейте там, всё равно больше я не наскребу.

Тут она уже и улыбаться перестала, и брови ее из овального контура в форму чаек сложились и полетели куда-то, полетели с абсолютно сосредоточенного выражения лица.

В теории, если схема с путешествиями во времени отработана и я разгадала этот знак бесконечности, то вечером я кладу голову на подушку, а утром просыпаюсь в себе. Мне вот это вот всё происходящее не просто не нравилось, оно сводило меня с ума. Во-первых, это невозможно! Во-вторых, какого черта это вообще со мной происходит? В-третьих, я никому не могу об этом рассказать.

Вполне вероятно, что все эти события происходят в моей голове, а я сама лежу, свернувшись калачиком, где-нибудь между изолированными палатами, куда меня привели в смирительной рубашке и бросили. Если всё так, то я тем более не должна никому рассказывать о том, что происходит: не поверят и не примут. Надо только дождаться утра.

А вообще, вы когда-нибудь задавали себе вопрос: сходят ли люди с ума по-настоящему? А вдруг «по-настоящему» не существует? Человек просто теряет себя старого и обретает нового по каким-нибудь причинам, типа моей. А вот те, кто остался в той, прошлой, реальности, почему-то начинают воспринимать человека нового за человека «легонько того»? В начале лета я вышла из дома за гречкой и туалетной бумагой. Навстречу мне шла женщина лет семидесяти в теплом пуховике, обмотанная шерстяным шарфом.

– Какое сегодня апреля? – спросила она у меня.

– Какое-то июня, – ответила ей.

И она пошла дальше, продолжая жить в своем апрельском холоде. А мне почему-то так зябко стало в этот жаркий солнечный летний день. Сказать, что женщина расстроилась, – нет, ее мой ответ вполне себе устроил, но расстроилась я, потому что поняла, что там без специалиста хронос не ускорить. А что, если этой женщине просто нравилось жить в своей реальности, что, если она вернулась в лучшее время в своей жизни? И вообще, может быть, ее апрель был не две тысячи двадцатого года, а апрель самого лучшего года?

Но мой май две тысячи восьмого был не тем месяцем, в который хочется возвращаться. И тот, кто бросил меня сюда, скорее хотел наказать за что-то, чем отблагодарить и порадовать. Как котенка, тыкать меня носом во все мои разочарования. Снова и снова.

И чтобы не стать той апрельской женщиной, мне просто надо было собрать все даты, факты, события в голове, расставить нервные клетки на свои места. Вернуть ощущение полной безмятежности двадцатилетней студентки и дождаться ночи, которая и перенесет меня в дом между «Алтуфьево» и «Бибирево», где мне хочется оказаться сейчас сильнее всего на свете.

В конце концов, надо во всем искать плюсы, так говорит психоаналитик Леночка. Когда я еще прокачусь на троллейбусе? В двадцать пять у меня появилась первая подержанная Mazda, потом была BMW всмятку, после которой я пересела на такси. Так безопаснее. А как это на троллейбусах, я уже и не помню. Перескочила две ступеньки и села на кресло социопата в самом начале салона, где сидели когда-то кондукторы. Надела наушники, нажала на «плей» в плеере и под звуки гитары направилась в сторону центра, чтобы проехать через город и сказать ему свое недовольное «здравствуй».

«Куда ты сейчас хочешь?» – спросила себя и, не сворачивая, двинулась на «рогатом» в сторону того места.

Полное отсутствие звуков в голове, только слова, как мячики в пинг-понге, от стенок к стенкам головы прыгали. Стучали свои признания, барабаня по подкорке. Вопросики, вопросики, а ответов нет.

В спальном районе, недалеко от остановки «Телецентр» стояло небольшое двухэтажное офисное зданьице, ничем не примечательное. Постройка начала двухтысячных, случайно попавшая под расположение редакции «Своё-ТВ». Случайность стоила почти миллион рублей генеральному директору канала. За миллион он тогда мог купить себе квартиру, а купил офис.

Новости здесь никогда не заканчивались, сколько всяких сюжетов, словно повестей, понаписывала тогда. Внутри, как струнами, переливалось волнение, такое приближающееся цунами. Этот город, так же как и редакция, до сих пор остались загадочно любимыми. Вроде бы так ничего и не случилось, а вроде бы столько всего прочувствовала. Среди этих кабинетов пропадала такая девчонка, а ее никто не ценил.

На проходной всегда кемарил дед Костик, спрятав глаза под кепи. Пропуск он спрашивал через раз. Всех обычно знал. Но чужаков сверял дважды по фотокарточке в компьютере: на входе и выходе. Ко мне дедушка всегда был нежен: то шутку дурацкую расскажет и сам посмеется, то «антоновку» с дачи притащит.

– Здрасьте.

Вошла, как будто не робкая вовсе, как будто и не уходила отсюда двенадцать лет назад.

– Привет, Манечка, – высунул нос из-за монитора компьютера.

Поднялась осторожно по скользкой лестнице, держась за перила, и через два пролета оказалась в центре всех новаторских взглядов этого города. Тогда казалось, что удивительных и талантливых людей этого здания собрал боженька-вольнодумец, который, как через ситечко, просеивал толпу недостойных, выбирая особенных. Красивые, смелые, с идеями в голове и с бесконечным желанием превращать задуманное в жизнь. Это сейчас я понимаю, что просто кто-то перечислял на счет компании деньги и просил их вкладывать хоть в какие-то проекты. У Серёжи Орлова, шеф-редактора телекомпании, это неплохо получалось.

Три года я добивалась того, чтобы стать стажером. Зазванивала телефон редакции с вопросами: «Вам стажеры не нужны?» Вываливала пачками свои талантливые, так казалось мне, идеи на Орлова. Караулила шеф-редактора на городских мероприятиях, чтобы он запоминал меня в лицо. Со временем он стал узнавать и здороваться. А потом и вовсе сдался. Так на третьем курсе я стала своей в редакции. Орлов долго мурыжил меня и отправлял на съемки с другими корреспондентами. За ними я бегала как хвостик и служила подставкой под кофе. А потом Серёжа сказал: «У тебя есть три месяца», дал в руки микрофон – и за спину оператора.

Первый сюжет вышел в марте. Снимали про посевные работы в полях. Четыре утра, отец заводит машину, чтобы к пяти привезти в редакцию. Я не сплю всю ночь. Готовлюсь. Ну как готовлюсь – нервничаю. В пять утра я в редакции. И вот раннее утро, кругом темень, дядь Костик храпит на проходной, я осторожно, чтобы не разбудить, крадусь по лестнице, не держась за перила. Считаю ступени под ногами зачем-то. Впереди у меня яркое путешествие в настоящую журналистику. Мне не хватает трех ступеней до пролета, нога соскальзывает, и я комочком гнева качусь семнадцать ступенек вниз. Прихожу в себя, только когда дядь Костик тихонечко стучит по щекам и просит посмотреть на него. Я смотрю. Он спрашивает, как я, а я не очень. Но выбора у меня нет – сюжет сам себя не снимет. Так я узнала, что падать на кафельный пол больно и что поручни придумали специально для меня.

Сюжет вышел хороший, а я не очень.

– Растяжение, – констатировал врач.

– За перила держись, – провожая из кабинета, крикнул старикашка в белом халате.

В мае моя стажировка подходила к концу и, что уж тут, чем она закончится, я знала. Поэтому этот мой визит в редакцию был, скорее, чтобы еще раз убедиться в том, что они там, в будущем, будут все жалеть, когда увидят меня в эфире федерального телеканала. Где они сейчас, а где я, м? Конечно, можно сколько угодно убеждать себя, что где родился, там и пригодился, но мое здесь появление никак не связано с моими желаниями и возможностями. Появиться здесь – как будто переступить черту и понять, что та Демидова и Демидова нынешняя – две разные Демидовы. И та, которая сейчас мне нравится больше.

Пустой коридор был схож с тем, что описывают, когда умирают: длинный тоннель и в конце ослепляющий свет. Свет шел прямо из центральной двери, над которой висела красная табличка «Идёт съемка!» Там, в кабинете за стеклянными стенами, происходило волшебство.

Не нарушая тишину, осторожно пробралась в студию и сравнялась со стеной за спиной кричащего Орлова.

– Наташа, твое право – это другое право! Право там, чем ты ешь!

– Я левша! – отвечала холодно ведущая.

– Наташа, да выйди ты из кадра!

Отключил микрофон, сбросил наушники, как обузу, на стол.

– Дура! – бросил вслед наушникам.

– Привет, – отозвалась я из-за спины.

– Еще одна! – обернулся и, не задерживая взгляд на мне, встал и вышел из аппаратной.

– Что, даже здороваться не будешь? – поспешила за ним.

– Сначала научись разговаривать, а потом заходи. У меня нет времени на тебя.

Он вошел в свой светлый кабинет и, не захлопнув дверь, дал возможность быть униженной. Так он любил наказывать подчиненных. Мол, разговор с тобой короткий, продолжать не буду, если хочешь – заходи. Но помни, что если зашел, то выбор сделал! И дальше разносил по полной, по каждой строчечке в тексте и по каждой склеечке в сюжете.

Орлов был человеком-пушкой, бомбической пороховой пушкой, которая, если зажечь, стреляла на поражение. Стоило кому-то чиркнуть спичкой – фитиль нервной системы Орлова делал «пш-ш-ш», и всё вокруг превращалось в пепел. Он ловко жонглировал словами: всегда знал, как побольнее ударить, элементарно соединив обстоятельство и сказуемое. Например: «Пошл вон!» Потом он, конечно, жалел, возвращал человека, но ноги тому пленному корреспонденту уже оторвало во время обстоятельства, назад их не пришьешь. Орлов любил и умел нравиться. Это его буквально подбрасывало вверх. Мог ходить и слегка подпрыгивать, если сумел заключить рекламный контракт или продать крутой сюжет, который забрали федеральные новости к себе в вечерний выпуск. Нравился в редакции он всем: начиная от меня, стажерки, что уж тут, до жены генерального директора. Да и директор был им очарован. В уши лить Серёжа умел изысканно и со вкусом булочек «Синнабон». Все три месяца стажировки на канале я ходила за Орловым хвостиком, чтобы быть как он. Говорить как он, читать как он, писать, снимать, покрикивать на людей, монтировать. Это был мой краткий экскурс в профессию. Мой кумир. Но больше всего мне нравилось слушать его бесконечные истории о том, какой Серёжа молодец. Серёжа и правда был молодцом, но не только потому что был профессионалом, но еще и оттого, что привил мне любовь к кедам с тремя полосками. Помните Хэнка Муди из «Калифорникейшн»? Так вот Серёжа был кем-то между Хэнком и Александром Лыковым из «Улицы разбитых фонарей». Скажу честно, в мужской красоте я вообще мало что понимаю, а вот в харизме я эстет.

А харизма у Орлова была стабильно уравновешенная. Покорял всех – сразу и наповал. Хватало элементарного взмаха ресницами, улыбки, и всё – Серёжа в топ-пять для всех женщин, кому «за», ну и кому «не за» тоже. Однажды он позвонил мне ночью пьяный из какого-то клуба и, не теряя речевого равновесия, сказал:

– Машка, у тебя такие глаза красивые, тебе кто-нибудь об этом говорил?

А мне не говорили.

Конечно, утром он понял, что что-то пошло не так после третьего односолодового, и решил больше к этому не возвращаться.

– Машину включи!

Скомандовал, зная, что вошла следом. Включила компьютер.

– Найди страничку в «ВКонтакте» Антона Крылова.

– Ну, – быстро нашла в поиске.

– Завтра поедешь снимать его.

Сел напротив меня на крутящийся стул, оттолкнулся ногой и поехал по комнате, кружась в карусели.

– Этот парнишка пишет классную музыку. Выступал у «Сплинов» на разогреве, сейчас пригласили на «Нашествие». Говорят, если выстрелит, далеко пойдет, – краткая характеристика от шеф-редактора.

Мозг отказывался вспоминать, что было на съемке с Крыловым. Я точно помню, что снимала этого парня, точно помню, что мы даже общались какое-то время, а вот о чем, кто он, что с ним случилось потом – не знаю. Не помню. Не могу достать из головы. Пропасть.

«Разгадай меня – я шарада» – если коротко о моих воспоминаниях.

– Не помню его.

– Конечно, не помнишь, ты его даже не знаешь! – начинал заводиться, не желая меня слушать. – Единственное, он топит за «Открытую Россию», был на марше несогласных в Москве. Это, конечно, может сразу ударить. У нас вольнодумцев не очень-то.

– Слушай, я тоже была на семинарах «Открытой России» у Ясиной, и ничего в этом нет криминального. Мне очень даже понравилось.

– Ты? Была? – остановил резко свою стульную карусель. – Тебе больше не надо туда ездить, – сурово так предупредил.

Ну-ну, вот так и послушала я тебя, шеф-редактор, конечно.

На самом деле на семинар «Открытой России» я поехала позже, весной две тысячи девятого. Тогда уже несколько лет шла война либералов за Ходорковского, и вот-вот Александр Кучма спустя два года вспомнил, что в две тысячи шестом порезал лицо сапожным ножом Ходорковскому и сам же потребовал возмещение ущерба в пятьсот тысяч за сексуальные домогательства. В общем, история мутная. В феврале суд иск Кучмы отклонил, а вот повестки наших встреч с Ириной Ясиной не поменялись, топила она за свободу друга. Ирина Ясина была не просто промежуточным звеном между движением и его верхушкой, нет, она была идейным вдохновителем. Интереснее, чем лекции, которые читали в те дни Познер, Арбенина и Архангельский, был в моей жизни только концерт «Maroon 5» в две тысячи шестнадцатом году. Интерес был одинаково неподдельный. Поэтому всё, что происходило в истории настоящей либеральной России, мне было известно не только по учебникам и фальшивым сюжетам центральных телеканалов, но и по личным встречам с представителями власти и общественных сил.

Я перестала ездить где-то осенью две тысячи девятого, уже было не до справедливой России, хотелось скорее попасть на самый либеральный канал в стране, который через рекламную паузу отречется от свободы.

– Так что Антон? – не среагировала на рекомендательный запрет шефа.

– Антон поет о войне и мире.

– Толстой?

– Крылов.

– Крылов басни писал.

– Маша! – одернул.

Собралась тут же с мыслями.

– Сделай сюжет о музыке. Молодой музыкант, жизнь только начинается, подает надежды. Сравни с некогда почившим Летовым, хорошая аналогия. Свобода слова, свобода мысли – кто мешает обрести нам эту свободу? Подумай на эту тему, ладно?

– Свобода внутри нас?

– Ну смотри, в Брянске его никто не знает, есть вероятность, что просто не дают раскрыться, а в Москве заметили. Удивительно?

– Аналогия с Бродским? В Советском Союзе так себе поэт, а в мире – великий.

– Бродского не трогай! Потрогай кого-нибудь другого. Вопросы?

– Нет вопросов.

Во внутреннем кармане джинсовки зажужжало.

«В себя пришла?» – пришло на IСQ от Таньки.

Какой отвратительный мир без ватсапа, верните меня обратно.

«Только зашла», – ответила и бросила подальше в сумку, чтобы не мешался. Тогда жизнь была проще в миллион раз только уже потому, что телефон еще не стал частью ладони и не было еще этого мерзкого невроза от неотвеченных звонков. Тогда всё было гораздо медленнее, тогда можно было не отвечать на входящие и сообщения по несколько часов и никто тебя за это не осуждал.

– С тобой завтра едем? – в проходе кабинета возник Громов.

– Привет, Коль.

Оператор улыбнулся. Был рад мне.

– Что снимать есть, с кем снимать есть – иди, пора тебе! – поторопил Орлов из кабинета.

– Ну хорошо-о-о, – протянула и потянулась за Громовым. – Слушай, а давай с двух камер снимем?

– С двух камер? Зачем? – удивился мой любимый оператор.

– Так красивее будет, мы тогда сможем одну на общий план поставить, второй крупные снимать, как тебе?

– Я и так сниму, – дернулся всем телом от глупых предложений.

Коля снимал со мной всю мою стажировку, все три месяца я была привязана к нему, как микрофонный шнур к камере. С Громовым отказывались снимать все корреспонденты редакции. «Резкий», «тупоголовый», «несдержанный», «осел», «тепленький» – и это только малая часть эпитетов, коими его награждала съемочная группа. Мне повезло – с Колей мы быстро нашли общий язык. Я не лезла в его работу, он иногда что-то добавлял в мою. Мне казалось, что это очень круто, что мы работаем в связке. Я покорно слушалась – он же профессионал, куда мне до него? Так и подружились. Хотя дружбой назвать это было непросто, скорее, хорошо слаженное сотрудничество.

Вся его сложность, напыщенность не приносила мне неудобств, скорее, это позволяло мне много не разговаривать о лишнем – приехал, выставился, снял, уехал. У него ко мне было что-то отеческое, наставническое, несмотря на то что разница у нас была лет пятнадцать. Это я сейчас скажу, что в тридцать пять он мог не так уж и много знать, но впечатление производил сведущего. Все у него были идиотами, никто не умел работать, только под руку и лезли. Я под руку не лезла, поэтому была в почете.

Но готова отдать ему должное: снимал он хорошо, любил выстраивать киношные планы, выстраивал их долго, как обычно это делают сами киношники. Хотя можно было бы и побыстрее, ну вот правда. Отчаянно любил снимать перебивки в сюжеты – легкий снежок, покрывающий озимые, предметы через стекла и зеркала, листья, падающие с деревьев, птиц, разлетающихся в сторону, морщинки, шероховатости, неровности. Вот под это была настроена его камера, а не под мои глупые разговоры. Так он считал.

– Сама приедешь завтра или из редакции с нами?

– Сама, наверное. Не помню.

– Не помнишь, как поедешь? – скривился даже от моей глупости.

О, если бы это была просто глупость, то я бы себе ее без остатка простила, но нет, тут надо было по пазлу собирать картинку давно уже забытого и стертого сюжета со всех информносителей в голове.

– Сама поеду.

– Угу, – промычал, свернул за угол в комнату с техникой.

– Помочь?

– Сам соберу.

– Ну, пойду тогда.

– Ну, иди тогда.

А на улице остановилась весна. И сердце – такое бывает, когда замедляешься. Пауз в моей жизни не было года с две тысячи одиннадцатого, наверное. Вот как устроилась работать на телевизор, так и забыла, что это такое – смотреть, как жизнь идет в обычном режиме, а не на ускоренной перемотке.

В городе пахло асфальтовой пылью и сиренью. Снег с каштанов путался в волосах и создавал им объем у корней, осторожничая, перебирался к глазам и носу, забавлялся, когда чихала от щекотки. Город летел в троллейбусном окне вместе со мной, моими мыслями и пухом в лицо.

У «Советского рынка» троллейбус замер на светофоре. В окне мелькали люди, кошки, стенд с кассетами, которых в моем мире уже и не существует. Наверное, уже и mp3-плееров не сыскать, всё ушло в онлайн, гаджеты. А на этих кассетах были настоящие, длинные откровения, которые до одурения будоражили воспоминаниями. Я даже помню свою первую кассету.

Папа тогда в первый раз сделал большую покупку сам – купил домой красный двухкассетный магнитофон. И к нему всего лишь одну кассету. На стороне «А» была Ирина Аллегрова, на стороне «В» Вадим Казаченко. Зачем я помню эти имена, до сих пор остается загадкой, но когда мы с друзьями весело поем караоке, эти две стороны, «А» и «В», возвращаются в мою жизнь флешбэками. На разрыв, пока голос не сорву.

Так в голове, как пленка кассетная, крутилась мысль, что вся наша жизнь словами такими же, схемами на пленку записана где-нибудь на студии «СОЮЗ». На моей записи музыканты лажали в нотах, и рифма их песен была нескладная, как у Рильке. Только не в переводе на сложный русский, а в оригинале на устрашающем немецком: «Du must anders leben».

Больше всего на свете в тот день я боялась вернуться домой. Но, кроме как домой, возвращаться было некуда, никто меня не ждал здесь и не искал там. Никто и не опомнится, что меня нет в моем две тысячи двадцатом году. Мама не позвонит, Танюха занята своими безъяйцевыми, а Вадик пообещал, что спасать больше не будет. А вдруг сейчас я версии две тысячи восьмого отправилась туда, в будущее. Вот она удивится ведь.

Но страшно было не от того, что кто-то меня не найдет там, а от того, что они, мои домашние, не узнают меня здесь. Сразу поймут, что это не их ребенок, что я подстава, китайская подделка и прогонят. Я прежняя и я нынешняя – две разные меня. Два разных ребенка одних родителей. Но это были мои родители, и для меня они были всегда одинаковыми.

В час пик уже как два десятка лет толпа поступала со мной всегда одинаково – не видя во мне явного лидера в общественном транспорте, они прижимали где-нибудь на заднем ряду, к стеклу, между дверями, в лучшем случае у окна, откуда хотя бы поступал воздух. Сегодня был точно не мой день, это я поняла уже с утра, поэтому смиренно ехала, не держась за поручни, между высоким человеком справа и широким человеком слева. И просто ждала, когда объявят мою остановку.