Снегири на снегу (сборник)
Наморщив лоб, Мюнше бросил взгляд в спину исчезающему за дверями Лемке, снова потянулся и двинул затекшее тело к громоздкому шкафу, набитому до отказа кипами бумажных папок с тряпичными тесемками. Выудил из-под лежащей сверху на шкафу каски платяную щетку, несколько раз пошоркал ею по обсыпанному пеплом черному мундиру.
…Кофе конечно же оказался набившей оскомину бурдой, крепко отдающей желудями. Отто с тоской вспомнил ароматный довоенный напиток, иногда появлявшийся в отцовской лавчонке. Хо, как это было давно! Потом застучали барабаны, потом фюрер бросил устами своего колченогого министра пропаганды клич-лозунг: «Пушки вместо масла!», а с маслом пропали и кофе, и многие другие вкусные вещички. Последний раз любимым душистым напитком Отто по-настоящему наслаждался в Париже… С тоской вспомнился настоящий бразильский «мокко», которого в поверженной столице у чернявых галльских обезьян оказалось столько, словно на Елисейских полях и в подстриженном с чисто французской легкомысленностью Булонском лесу шелестели листвой не каштаны и раскидистые платаны, а кофейные деревья. Париж… В какой жизни это было? И было ли вообще? На остбургской толкучке Мюнше месяца полтора назад реквизировал пакет с кофейными зернами у перепуганной старушенции, но от сокровища ощутимо наносило прелью…
За окном канцелярии серел тот же самый плац, отделенный широкой нейтральной полосой и высоким проволочным забором с фаянсовыми шишечками электроизоляторов. А вот тарахтение дизель-генератора, обеспечивающего освещение и высокое напряжение в проволочном заборе, здесь слышалось куда более отчетливо. Жрет, прорва железная, дефицитное дизтопливо! И ведь, по сути, напрасно. Стоило на четверть часа генератору задохнуться… Как же об этом пронюхали доходяги в бараке? Спросить не у кого. Пришлось в заключении проведенного расследования свести все к досадному совпадению. Дебильно и неуклюже, но иначе вывод напрашивается крайне неутешительный, если не сказать более определенно. Благо всех прежде причастных к обслуживанию дизель-генератора русских свиней уже жрут черви! Хотя… Никто их не жрет! Валяются заледенелыми колодами в траншее за хоздвором лагеря… Вот, кстати! Вернется из госпиталя Цорн, надо срочно решать вопрос с оборудованием реторты крематория. Чтобы с наступлением тепла не расползалась зараза. Тепло… А оно, черт побери, будет в этой дикой, варварской стране? Наступит ли когда…
Мюнше снова пробрало ознобом, который отступил было после чашки эрзац-кофе. Унтерштурмфюрер вновь с тоской глянул за окно. Дьявол бы побрал эти русские морозы, эти почерневшие от долгих осенних дождей приземистые, словно ежедневно погружающиеся в земную твердь щелястые бараки, эти раскоряченно упершиеся в периметр лагеря караульные вышки из соснового теса, нависшие над рядами местами уже прихваченной ржавчиной колючей проволоки! Но главное – эта страшная, серая, безликая, колыхающаяся жуткими волнами свинцовой ненависти масса недочеловеков, славянского сброда. Жуткая, пугающая его, Мюнше, масса. Его, сильного, здорового, вооруженного, никогда не выходящего в зону без сопровождения полувзвода охранников, готовых в любой момент пустить в дело безотказные автоматы и беспощадных стремительных овчарок. И ничего не может Отто Мюнше поделать с этим страхом. Ни днем ни ночью. Ни под парами шнапса, ни в объятиях податливой «фройляйн» Анны.
И сейчас, стоя на невысоком крыльце штаба, под защитой четырех тупорылых МГ, торчащих с близлежащих вышек в сторону зловещих бараков, унтерштурмфюрер Отто Мюнше не чувствовал себя в безопасности. Он непроизвольно то и дело напрягал живот, ощущая приятную тяжесть висящей на ремне черной кобуры. Но нет, ни шнапс, ни удовлетворение похоти с ненасытной фольксдойче Анной, ни эта приятная тяжесть слева на животе – всё это не то… Настоящее наслаждение Отто получал лишь тогда, когда нажимал на спусковой крючок, стараясь попасть жертве в лицо, в раскрытый рот. Как тогда, под Смоленском. Когда ему удалось опередить страшного русского, набегающего на его танк с жутким «коктейлем Молотова» в стеклянной бутылке…
Яркое солнце делало еще более ослепительным снежный покров. Две волны высоких, девственно-белых сугробов ограждали кюветы по обеим обочинам дороги, которая упиралась в ворота, крепко собранные из железнодорожных шпал толстыми коваными скобами.
Вдалеке, за черным ельником, послышались ровное гудение автомобильного мотора и треск мотоциклетных. Через пару минут из-за хвойной молоди вынырнул мотоцикл с нахохлившимися от мороза солдатами, потом показался широкий, закамуфлированный грязно-белыми разводами «майбах», за которым катил еще один мотоцикл сопровождения с тремя фигурами в куржаке.
Охрана у ворот подтянулась. Мюнше чуть сдвинул кобуру влево и, тяжело вздохнув, шагнул с крыльца навстречу распахивающимся воротам. Злобно за спиной залаяла собака, ей откликнулась другая, на них зацыкали вожатые. Мощный, тяжелый «майбах» вполз в ворота и остановился. Выскочивший водитель-ефрейтор в кургузом мышастом мундирчике, трещавшем на его крепко сбитой, борцовской фигуре, подобострастно распахнул широкую заднюю дверцу машины справа.
Первым из «майбаха» показался худощавый оберст в длиннополой дорогого темного сукна шинели с большим меховым воротником. Худое и морщинистое, до синевы выбритое лицо недобро блеснуло на Мюнше моноклем. Тут же распахнулась правая передняя дверца, и на свет показался, поводя плечами, поджарый, похожий на гончую и лицом и фигурой, гауптштурмфюрер Ренике. Начальник остбургского гестапо, как всегда, был туго затянут ремнем с портупеей в стоящее колом, блестящее кожаное пальто глубокого антрацитового цвета.
Водянистые и неподвижные, словно рыбьи, глаза Ренике разом охватили пустынную площадку перед административным бараком, скользнули по застывшим у крыльца штаба солдатам, по настороженным псам, предусмотрительно взятым охранниками на короткий поводок. И тут же взгляд Ренике уперся свинцом в изобразившего строевой шаг Мюнше.
Отто припечатал последний шаг в трех метрах от оберста:
– Хайль Гитлер! Господин полковник! Унтерштурмфюрер Мюнше. Исполняю обязанности коменданта лагеря Цэ-восемьсот пятнадцать…
– Отвратительно исполняете! – оборвал рапорт гауптштурмфюрер Ренике. – В лагере чепэ, а вы, Мюнше, корчите из себя строевика! Заплыли жиром от безделья! Восточный фронт по вам давно плачет…
«Какая сука! – подумал Мюнше. – Во время рапорта старшему по званию! А… Не такая уж это и фигура из абверовского штаба… Ренике, конечно, хам и наглец, но не до такой степени. Хоть и законченная сука!..»
– О Восточном фронте мы еще поговорим. – Голос у полковника оказался тихим и скрипучим. – А сейчас… как вас там…
– Унтерштурмфюрер СС Мюнше, герр оберст!
– Мы несколько озябли, Мюнше, и не имеем желания выслушивать на морозе ваш бодрый рапорт.
За спиной полковника и сочащегося злобой Ренике переминались с ноги на ногу еще два пассажира «майбаха», оба в штатском, среднего роста, похожие друг на друга своей бесцветной и незапоминающейся внешностью. Только одеждой и различались. На одном – серое короткое пальто с каракулевым воротником, каракулевая шапка-пирожок и белые бурки. Другой – в синем драповом полупальто с намотанным на шею пушистым серым шарфом, в высоких офицерских сапогах с голенищами-бутылками и в собачьего меха русской шапке с опущенными клапанами.
«Русские, – тут же безошибочно определил Мюнше, – помощнички сраные. Сволота изменничья…» Как и большинство сослуживцев, Мюнше с презрением и брезгливостью относился ко всем этим пособникам из славян. Фольксдойче – это нормально, терпеть можно: голос крови и единый дух нации. А эти… За кусок пожирнее кого угодно продадут. При Советах, Мюнше убежден, тоже, скорее всего, за порядок ратовали, не в антибольшевистское же подполье играли. Им бы наиграли!.. А когда увидели наяву мощь великой Германии – сразу прибежали с этой самой… солью и хлебом. За салом и маслом!
Оберст шагнул от машины мимо Мюнше к штабу, кивнув застывшим в нацистском приветствии Лемке и командиру охранной роты унтерштурмфюреру Больцу. За ним двинулись Ренике и штатские. Мюнше поплелся следом, ощущая, как в животе переливается выпитая полчаса назад кофейная бурда. «Ну и сволочь же этот Лемке! Интересно, чего он там напел… Впрочем, это скоро выяснится… Ну, ничего, дружище, припомним еще…» Мюнше постарался отогнать размышления о способах отомстить доносчику и сосредоточился на ожидании дальнейших начальственных поползновений.
Лемке, щелкая каблуками, суетливо распахнул перед полковником дверь в кабинет коменданта лагеря. В жарко натопленном помещении оберст неторопливо разоблачился из своей богатой шинели, которая, как оказалось, имела добротную меховую подстежку.
Узкоплечий, еще более сухопарый, чем в верхней одежде, абверовский чинуша по-хозяйски расположился в кресле за двухтумбовой громадой стола, крытого зеленым сукном. Скривился и небрежно сдвинул в сторону увесистый и замысловатый письменный прибор – предмет особой гордости коменданта Цорна: комендант уволок это нагромождение грудастых бронзовых русалок из какого-то польского замка и уже четвертый год таскал повсюду за собой.
Мюнше машинально отметил, скользнув по орденам и ленточкам на мундире полковника, что все-таки птица прилетела важная: Железные кресты обеих степеней, Рыцарский крест. Последний для абверовцев заработать и вовсе не реально. Хотя…
Ренике привычно устроился в углу, в одном из кресел у маленького низкого круглого столика, за которым Цорн и Мюнше обычно по вечерам расписывали пульку. Штатские сели на стулья, стоявшие в ряд вдоль стены, разрисованной лагерным художником под мореный дуб.
Мюнше навытяжку стоял у дверей, чувствуя, как ему в затылок бесшумно, но жарко дышат Лемке и Больц.
Оберст достал из правого кармана галифе аккуратно сложенный белоснежный носовой платок и принялся методично протирать вынутый из глаза монокль. В повисшей тишине слышался только перелай овчарок у караульного помещения.
– Так как же получилось, Мюнше, – вкрадчиво нарушил тишину Ренике, – что четыре ивана преспокойно бегут из лагеря, а ваши болваны находят только троих? Не так ли, шарфюрер Лемке?
Лемке гулко шагнул вперед, плотно прижав ладони к бедрам:
– Господин гауптштурмфюрер! Беглец не мог далеко уйти. Две поисковые группы прочесывают лес в глубь от развилки шоссе, где были схвачены трое…
– Ренике, я полагаю, что мы продолжим беседу с исполняющим обязанности коменданта, – подал голос из-за стола оберст, неприязненно сверкнув протертым моноклем на Ренике.
«Так его, гаденыша, – с удовлетворением отметил Мюнше. – Много о себе мнят, шакалы мюллеровские…» Отто и в мыслях не относил себя к военной косточке – чего уж нет, того уж нет, – абверовцев, как и все в СС, тоже не переваривал, но за время службы, с потом и кровью, впитал: старший по званию или чину – это святое. И гестаповскому капитану лезть вперед полковника… «…А гестапо-то – бочка дерьма, куда более вонючего, чем абвер, – ни к месту, ни ко времени, ни с того ни с сего влезло в голову, – по крайней мере выкормыши адмирала, хоть и такие же хитрожопые засранцы, но не мясники, в интеллигентов играют… Ишь как с моноклем-то выпендрился, крыса серая…»
Лемке и Больц вымелись за двери.
– Присаживайтесь, Мюнше, – милостиво разрешил оберст и снова неприязненно скользнул моноклем по гестаповцу. – Наш друг Ренике меня не представил. Полковник штаба абвера «Валли» Рудольф фон Заукель. Да вы сидите, сидите, – остановил он рукою взметнувшегося со стула Мюнше. – А что за тип, этот пропавший русский беглец?
Мюнше снова вскочил со стула, шагнул к столу и, выудив из стопки бумаг картонную учетную карточку на заключенного, протянул ее оберсту:
– Военнопленный Барабин, лагерный номер одиннадцать тысяч восемьсот шестьдесят семь…
– Ну, номер важен для вас… – Абверовский бонза впервые оценивающе поглядел на Отто и опустил глаза на картонный прямоугольник. – Так… Барабин Степан Яковлевич, тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения, уроженец села Бельцы… Тамбовская область, русский, образование семь классов… А скажите, Мюнше, данные, вероятно, взяты при допросе, со слов этого самого Барабина?
– Так точно, герр оберст! В полевом фильтрационном лагере. К нам поступил уже с учетным документом, – в струну вытянулся Отто.
– Да-да, конечно. Проверять каждого военнопленного смысла нет.
– Смею заметить, герр оберст, штаты администрации полевого фильтрационного лагеря не позволяют проводить тотальную проверку личности каждого заключенного, – осторожно проговорил Мюнше, уже предчувствуя что-то пакостное.
– …Итак, до призыва на службу в армию работал слесарем в эмтеэс, – продолжал вслух зачитывать анкетные данные беглеца Заукель. – Ренике, а вы знаете, что такое «эмтеэс»?
Гестаповец равнодушно пожал плечами:
– Какая-нибудь красная ремесленная мастерская. У них этих аббревиатур…
– Как и у нас же, – ехидно бросил Заукель и повернул узколобую, породистую голову с безукоризненным пробором в сторону одного из штатских. – Объясните, Климов, господину гауптштурфюреру содержание этой аббревиатуры. Этого буквенного сокращения, черт вас возьми, Климов, – добавил с легким раздражением, видя, что штатский его поначалу и не понял.
– Машинно-тракторные мастерские, герр полковник! – вскочил штатский в белых бурках, держа двумя руками перед грудью свой каракулевый пирожок. – Создавались для обеспечения тракторной техникой нескольких колхозов.
– Достаточно, Климов, – сделал рукой отмашку Заукель и снова опустил глаза в учетную карточку. – Так-с… В армию призван в августе сорок первого года. Вскоре дезертировал и скрывался. В сентябре сорок второго оказался в Минске, попал в облаву, был направлен в фильтрационный лагерь ГП-451, после его расформирования направлен сюда…
Оберст поднял глаза на Мюнше.
– А скажите-ка, унтерштурмфюрер, каким образом вы установили личность бежавшего среди двух с лишним тысяч единиц лагерного контингента?
– В соответствии с инструкцией, путем сличения присвоенных лагерных номеров, герр оберст! – отчеканил Отто.
– Я так понимаю, что процедура сличения заключается в сопоставлении номера на карточке у лагерписаря с номером на одежде заключенного? – уточнил Заукель.
– Так точно, герр оберст! – снова проорал Мюнше.
– Не сотрясайте вы так воздух, Мюнше, – поморщился полковник и обратился к Ренике. – Интересные инструкции в вашем ведомстве, Ренике. Получается, стоит кого угодно переодеть в униформу заключенного… этого самого номера… – абверовец скосил глаза на учетную карточку, – одиннадцать-восемь-шестьдесят семь, и он – превращается в Барабина? А у вас здесь номер даже не на униформе. Во что этот сброд одет, на том и рисуете. Хлоркой?
– Так точно, герр оберст! – снова проорал Мюнше, но уже на полтона тише. Абверовский полковник вновь пристально оглядел Отто. «Оценивает, бонза холеная, стопроцентный я идиот или нет, – зло мелькнуло в голове у замкоменданта лагеря. – Сидят, твари, в Берлине или, на худой конец, в генерал-губернаторстве, коньячок лакают, а тут…»
– Это не наша инструкция, – буркнул недовольно Ренике. – Все, что касается лагерей, клепают ребята из отдела «Дэ-два» ВФХА, а мы, как известно, являемся четвертым управлением Главного управления имперской безопасности…
– Какая разница, Ренике, ВФХА или РСХА, – безразлично проговорил Заукель, вчитываясь в записи учетной карточки, – под вашим ведомством я подразумеваю славный орден СС – передовой, так сказать, отряд германской нации. Не так ли, Ренике?
– Безусловно, господин полковник, – только и нашелся что ответить гестаповец.
«Умыл лису абверовец! – с ехидством подумал Мюнше. – Заставил признать, что тупорылые инструкции – гестаповские штучки. Везде, канальи вонючие, проникли, по клозетам готовы принюхиваться: а не вырвется ли из бюргерской задницы непатриотический душок…»
Саркастические мысленные комментарии едва не лишили Отто возможности услышать новый вопрос полковника Заукеля.
– …уверены, что исчезнувший русский – Барабин?
– Для лагерей нашей категории иных способов идентификации заключенных не предписано, герр оберст. Номерной учет и надзор капо: один надзиратель на сто заключенных, герр оберст.
Заукель несколько секунд постукивал по краю стола кончиками сухих и нервных пальцев. Снова стало слышно, как на улице перелаиваются сторожевые псы.
– М-да… Ваш загон для этого скота, конечно, не Дахау и не Заксенхаузен. Вновь прибывшие в лагерь заключенные не фотографируются и не татуируются. Капо, естественно, назначается из этой же массы, отвечает за трудовую выработку заключенных, за тем, чтобы не было саботажа на работах, следит за порядком в бараке. Если заключенный из общей массы не выбивается по этим критериям, то его для капо вроде бы и нет… – раздумчиво произнес абверовец. – Что ж, воспользуемся предоставившейся возможностью убедиться, сбежал из-под вашей опеки, Мюнше, этот Барабин или нет… Ренике, введите унтерштурмфюрера в курс дела, а то у него от мозговых потуг скоро разлетится череп.
Заукель чуть скривил в усмешке губы и отвернулся к окну.
ГЛАВА 3. КЛИМОВ
Сознание вернулось с разламывающей голову болью, к которой прибавился непреодолимый озноб. Он нарастал и, казалось, уже колотил тело с такой силой, что это заметно должно проявляться и внешне. Но перед мутным взором, на вертикальной белой поверхности продолжали деловито копошиться снегири. К одиночке-смельчаку добавилось несколько его собратьев, которых интересовали уже не ольховые шишечки, а чуть побуревшие под солнечными лучами, еще недавно алые, бусинки вокруг черной громадины лежавшего под ольхой человека.
Вертикальная белая поверхность стояла незыблемо. Снегири медленно и осторожно подступали все ближе и ближе. Они уже казались большими, как куры. Человек только догадывался, что это снегири. А может, это были вовсе и не снегири. Заполнившая глаза мутная влага мешала рассмотреть птиц отчетливо. Простые мысленные команды, посылаемые куда-то вниз, к рукам, почему-то не проходили. Словно не было ни рук, ни ног. Ни тела. Только голова с разламывающей болью и трясучка озноба. Он отнимал последние силы, которых хватало лишь на то, чтобы вяло перекатывать в лопающемся мозгу обрывки мыслей. Про копошащихся рядом птиц. О том, что вертикальная белая поверхность на самом деле горизонтальна, и это он, пытающийся собрать жалкие обрывки мыслей в подобие целого, лежит плашмя на белой поверхности, не в силах повернуть или приподнять голову.
Силы кончились еще там, у незамерзающего ручья… Свистящий клекот надсаженных легких не мог, при всей своей оглушительности, перебить нарастающий лай лагерных псов. Когда остервенелый лай овчарок, еще невидимых за ельником, стал нестерпимым, в сумеречном свете забрезжившего утра у ног задымился ручей – темная, чернильная лента между белых бугров, из которых густо, непролазно вздымался покрытый мохнатым куржаком ивняк. В первое мгновение полоса тягучей черной воды показалась пропастью, отрезавшей путь к спасению. Но тихо падающие сверху снежные хлопья словно передали свое спокойствие, чуть уняли клекот в раздираемой острой болью груди. И человек понял, что, если сейчас он не заставит себя сделать шаг вперед – будет хуже. Псы слышались совсем рядом.
И тогда человек с размаху шагнул в воду, охнув от неожиданно большей, чем он предполагал, глубины. Ручей схватил почти по пояс, но вода показалась такой теплой и ласковой, что на какое-то время даже вернула часть напрочь истраченных сил. Это позволило почувствовать некую покатость дна, выйти на мелководье, быстрее удаляться от опасной точки на берегу. Но вскоре вода начала проникать в тело свинцово-тяжелым холодом, поднимавшимся снизу и отнимающим те крохи сил, которые еще позволяли двигаться. Человеку казалось, что он еще бежит по ручью, но уже давно он только тяжело брел, спотыкаясь и падая, сбивая головой и плечами куржак с ивовых ветвей, хватаясь иссиня-багровыми руками за хрупкую ненадежность кустов.
И все-таки злобный собачий лай потерялся далеко за спиной. Это человек понял, когда пришел в сознание. Далеко не сразу ему удалось понять, что он лежит наполовину в воде, у черного камня. От тягучей головной боли мутило. Человек не знал, что в беспамятство его бросил вот этот самый черный камень, на который его опрокинуло, когда он споткнулся в очередной раз. Человек долго слушал тишину зимнего утра. А может, это был уже полдень. Сейчас это интересовало мало, вернее, почему-то не интересовало вовсе. Человек насколько возможно обратился в слух. Жаркая боль в голове, хрипящее дыхание мешали слушать главное – погоню. Нет, ее не было – он слушал долго.
Гримаса беззвучного смеха появилась на исцарапанном почерневшем лице. Удалось встать на колени, выбраться из ручья, потом, опираясь на шершавый ствол дерева, подняться на ноги. Теперь от ручья надо было уходить как можно дальше, пока с неба продолжают спасительно падать невесомые снежные хлопья. С трудом вспомнив, что от собак он уходил по ручью вниз, человек сумел сорентироваться в нужном направлении. Уходить! Уходить ради прибинтованного к телу матерчатого лоскутка, уходить во имя пошедших на смерть трех товарищей, которые уводят погоню за шоссейную развилку.
***Скисший Ренике оживился, резво выбрался из кресла и подступил к Мюнше чуть не вплотную.
– Климов, – обратился он, не поворачивая головы к «каракулевому», как для себя Отто обозвал русского в белых бурках, – расскажите господину унтерштурмфюреру, кто такой Барабин или как там его…
Глазами Ренике буравил Мюнше почище двух сверл.
– Яволь, господин гауптштурмфюрер, яволь! – «Каракулевый» резво вскочил в очередной раз и принялся выталкивать из себя коверканные немецкие фразы:
– Это есть чекист! Энкавэдэ! Я его знайт по Москау. Чекист!
Отто Мюнше почувствовал, как заныло в кишках, задрожали колени. В горло отрыгнулось треклятым желудевым кофе! Кровь и железо! Проклятая жизнь! Перед глазами вновь встал тот русский медведь, набегающий на танк, руки снова ощутили неподатливое железо затвора заклинившего пулемета…
– Что теперь скажете, Мюнше? – прищурился гестаповец.
– Ренике, перестаньте пугать унтерштурмфюрера! – с издевкой вмешался Заукель. – Нельзя быть настолько жестокосердным. Великий Шатобриан – вы знаете, кто это, Ренике? – так вот, Шатобриан как-то сказал, что надежда – кормилица несчастных, приставленная к человечеству, как нежная мать к больному ребенку. Она качает его на своих руках, подносит к своей неиссякаемой груди и поит его молоком, утоляющим его скорби. Не лишайте, Ренике, унтерштурмфюрера надежды, он и так несчастен в этой русской дыре. Дайте ему шанс, Ренике!
По губам полковника скользнула едва заметная улыбка. Он откровенно наслаждался сложившейся ситуацией.
– Яволь, герр оберст, я дам ему этот шанс, – зловеще откликнулся гестаповец. – Но если этот шанс, Мюнше, вы бездарно упустите, и – майн гот! – лопнет очередной ваш мыльный пузырь… Восточный фронт, Мюнше, тогда утолит ваши скорби получше любой пышногрудой мутер…
Ренике довольно грубо тряхнул Отто за нагрудную пряжку портупеи и неожиданно добавил медоточивым тоном:
– Признаюсь, дорогой Мюнше, мы виноваты взаимно. Вы тут с Цорном недостаточно активно проверяли своих подопечных, а у нас не доходили руки до вашего лагеря. Из-за напряженнейших, ежедневных усилий по борьбе с этими чертовыми лесными бандитами…
«Это проныра гестаповская для абверовца жалится! – усмехнулся про себя Отто, чувствуя, что ему отчего-то глубоко наплевать на все эти угрозы. – Надорвались они, видите ли, в борьбе с партизанами! Да тут за ворота лагеря выходить опасно! Не знаешь, из-за какого куста пуля прилетит!..»
– …Однако, – Ренике уже избавился от минутной елейности, вернувшись к прежнему зловещему тону, – а что же делали все эти ваши капо, старосты, блок- и раппортфюреры вместе с лагерным политическим отделом?
– Политический отдел нам по штату не положен: наполняемость лагеря относится к низшей категории. Указанные полномочия входят в должностные обязанности лагерфюрера – адъютанта коменданта лагеря унтерштурмфюрера Бергера, – машинально отчеканил Отто.
– А охрана лагеря – ваша прямая обязанность! – Глазки лисы Ренике налились злобой.
– Бергер… хм… забавно… – раздался голос полковника Заукеля. – Не состоит, Мюнше, ваш Бергер в родстве… Откуда он? Не из Вюртемберга?
– Из Гамбурга, герр оберст.
– Далековато, – разочарованно произнес Заукель, – хотя… Всякое бывает. Может, какая-нибудь дальняя родня…
Ренике отстал от Мюнше и с подозрением поглядел на абверовца.
– Вы намекаете…
– Вот что, господа… – Словно не слыша гестаповца, повернулся к притихшей парочке штатских Заукель. – Попрошу вас безотлагательно осмотреть трупы беглецов. При отрицательном результате начинайте визуальное опознание контингента, время дорого. Господин унтерштурмфюрер, – теперь он уже обратился к Мюнше, – дайте команду лагерфюреру заняться с господами Климовым и Грачко.