Рикошет (сборник)

– Вернулись в двенадцатом часу, – продолжает она. – В понедельник муж рано ушел на работу. Он преподает в речном училище. Я собралась по магазинам, у меня как раз отгул был. Дома оставалась Евгения Константиновна с детьми. Когда вернулась, мы пообедали, и я стала мыть посуду, а свекровь пошла укладывать детей. Дети заснули. Свекровь вышла на кухню и спросила, не видела ли я Анну Иосифовну. Я сказала, что нет. Тогда она посетовала, что Стукова второй день не заходит…

– Почему это встревожило вашу свекровь?

Малецкая смотрит непонимающе:

– Почему вы решили, что встревожило?.. Просто Анна Иосифовна часто заходила к нам, они пили чай, разговаривали, курили.

– У них были общие интересы?

– Н-не думаю… Но они примерно одного возраста… Это всегда сближает.

Немного подумав, спрашиваю, когда же Малецкие встревожились. Элеонора Борисовна медлит, потом нерешительно отвечает:

– Пришел муж и сказал, что из почтового ящика Стуковой торчат газеты. Вот свекровь и предположила, что Анна Иосифовна заболела или умерла.

– Почему у нее возникла такая мысль?

В глазах Малецкой удивление. Ей кажется, что я не понимаю самых простых вещей.

– Возраст преклонный… Под восемьдесят…

– Продолжайте, – прошу я.

– Муж вышел на площадку и позвонил в квартиру Стуковой. Но никто не открыл. Я сбегала на улицу, спросила у старушек, не видели ли они Анну Иосифовну. Они сказали, что в воскресенье вечером та выходила на улицу, а сегодня не появлялась.

Вспоминаю заключение судебно-медицинской экспертизы. Получается, что Стукова выходила незадолго до смерти.

– Мы еще посидели дома, и муж снова пошел звонить к Стуковой. Это было уже около… – Малецкая замолкает и после паузы говорит: – Около шести вечера. Опять никто не открыл. Муж постучал к соседу, Киршину, объяснил ситуацию. Они посовещались и решили взломать дверь. Мы все почему-то подумали, что Анна Иосифовна умерла.

– Почему же?

Малецкая пожимает плечами:

– Я же говорю, старая она была.

– Кто взламывал дверь?

– Киршин… Взял топор и открыл. Аккуратно, старался не повредить…

На это я обратила внимание, когда опечатывала квартиру Стуковой. Только след отжима и остался. Завидная бережливость.

– Почему не пригласили представителей ЖЭУ?

– Если бы мы знали, – горько усмехается Малецкая, – как все полагается делать…

– А какие драгоценности были у Стуковой и где она их хранила, вы знали? – негромко спрашиваю я.

Малецкая бледнеет и, кажется, готова заплакать.

– Вы тоже считаете, что это мы? – с трудом произносит она.

Пытаюсь успокоить ее:

– Одно могу обещать – скоропалительных выводов делать не собираюсь.

– И на том спасибо, – невесело улыбается она.

– Не за что… Так знали вы, где Стукова хранила драгоценности?

– Знала, – подавленно отвечает Малецкая. – Она мне показывала. И перстень видела, и другие…

– Какие другие?

Словно сбрасывая оцепенение, она встряхивает волосами:

– Не помню… Были какие-то…

Свежо предание… Женщин, так говорящих о драгоценностях, я встречала не очень часто. Прячу язвительную улыбку и интересуюсь, кто сообщил, что именно было похищено.

– Кто? – переспрашивает Малецкая. – Я и Августа Дмитриевна, давнишняя приятельница Стуковой.

– А родственники у Стуковой были?

– Да… Конечно, были. Две племянницы. Римма и Людмила. Римма где-то в пригороде живет, а Люда в городе… Еще старичок какой-то ходил. Только он, по-моему, не родственник. Правда, месяца два как не вижу его. И на похоронах не был…

– Племянницы часто навещали Стукову?

– Не очень…

– Почему так?.. Ведь тетка, да еще состоятельная.

Малецкая мнется, и я укоризненно улыбаюсь. Она отвечает:

– Мне кажется, Анна Иосифовна спекулировала своим положением богатой тетушки… Она часто меняла отношение к племянницам. То с ее уст не сходила Римма, и та начинала бывать чаще. Потом вдруг резкое охлаждение, и место Риммы занимала Людмила. И делалось это Анной Иосифовной как-то… напоказ, что ли… А от этого девочки ссорились…

– Какого возраста племянницы?

Малецкая оценивающе оглядывает меня, говорит:

– Примерно вашего…

Улыбаюсь:

– Не возражаете, если я запишу ваши показания?

Она не возражает. Усаживаюсь за стол, вынимаю из сумочки бланк протокола допроса, разглаживаю его и записываю услышанное. Малецкая терпеливо отвечает на уточняющие вопросы. Однако последний из них заставляет ее измениться в лице. Она стискивает руки:

– Перевод?.. Я увидела его только во время обыска. Потом муж объяснил, что взял его у почтальона, чтобы передать Анне Иосифовне, но закрутился и забыл…

Наверное, Малецкий очень сильно закрутился, если положил перевод в словарь иностранных слов, стоящий во втором ряду книг на пропыленной полке.

Но вслух я этого не говорю. Улыбаюсь и протягиваю протокол:

– Ознакомьтесь.

Малецкая бегло просматривает запись своих показаний, расписывается.

Въезжаю во двор речного училища. У дверей толпятся курсанты. Черная форма сидит мешковато, но они уже считают себя речными волками. Фуражки лихо сдвинуты на затылок, в зубах сигареты. Увидев меня, новоиспеченные речники расправляют плечи, выпячивают грудь и втягивают живот. Прохожу через частокол глаз.

В преподавательской от седеющей полной женщины узнаю, что Малецкий у заведующего отделением и освободится не раньше чем через час. Позволить себе тратить столько времени на ожидание не могу и, решив пока допросить другого соседа Стуковой, сбегаю по лестнице.

Через десять минут вхожу в здание строительного управления. Открыв дверь с табличкой «Отдел материально-технического снабжения», спрашиваю у мужчины, сильно похожего на героя Рабле, где найти начальника отдела, товарища Киршина. Мужчина поворачивает ко мне все свои три, наложенные друг на друга подбородка и тоненьким голосом сообщает, что он и есть тот самый товарищ.

Меня это радует. Снабженцы подобны перелетным птицам, и застать их в кабинете – огромная удача. Прохожу и усаживаюсь за свободный стол.

Проследив за мной сонным взглядом, Киршин интересуется:

– Вы откуда?

Удовлетворяю вполне естественное любопытство. Слышу, как он бормочет себе под нос что-то вроде: «В прокуратуре работать уже некому». Понимаю, что он имеет в виду. Сначала Валентина в интересном положении, теперь девица в короткой юбке. На языке вертится ответная колкость, но Киршин поднимает маленькие глазки, уголки рта ползут вверх, щеки раздвигаются в стороны:

– Шучу, шучу…

По-своему оценив шутку, спрашиваю официальным тоном:

– Почему вы решили вскрыть квартиру Стуковой?

Странно, но вопрос ему явно не нравится. Киршин обиженно хмыкает, и от этого огорченно колышется большой живот.

– Я не решал… решал Малецкий.

Наигранно удивляюсь:

– Да-а?.. Мне казалось, дверь ломали вы.

– Я ломал, но… – хмурится Киршин. – Малецкий пришел… Суетился. Говорит, умерла, наверное, старуха. Надо дверь взломать. Я взял топор и… Так что я простой исполнитель. Идея-то Малецкого… Сильно тревожился он… Роман и при жизни старухи вокруг нее суетился… А тут совсем серый стал…

– Не вижу в этом ничего предосудительного, – замечаю я и жду реакции собеседника.

Ждать долго не приходится. В лице Киршина появляются угодливость, почтение, какая-то восторженность. Это изменение настолько застает врасплох, что я непонимающе таращусь на него.

Лицо Киршина вновь принимает сонное выражение, он вяло шевелит губами:

– Так Малецкий смотрел на старуху… Заботливый… Что ему было от нее нужно?.. Крутился вокруг. А она, этакая дама… Все свысока…

– Вы ничего не трогали в квартире?

– Увольте, – слабо морщится Киршин. – Там такой запах был… Мы и в комнату-то не заходили. Увидели из прихожей разгром да тело, прикрытое одеялом, сразу пошли звонить в милицию…

– Все вместе? – уточняю я.

– Элеонора побежала. Мы стояли, ждали…

– Малецкий ничего не брал из квартиры?

Киршин медленно качает головой:

– В тот раз нет. Наоборот… Какую-то бумажку в прихожей хотел оставить. Но, видно, меня испугался, забрал тут же…

– Что за бумажка? – подаюсь к нему.

– Уведомление на денежный перевод.

Опять этот перевод! Как он оказался у Малецкого? Почему, увидев убитую Стукову, Малецкий решил избавиться от него? Почему передумал? Зачем хранил? Не мог же он получить деньги по чужому переводу?.. А вдруг мог?!

Понимаю, что Киршин на эти вопросы вряд ли ответит, поэтому задаю вопрос полегче:

– Как вы можете охарактеризовать погибшую?

Киршин вяло приподнимает покатые плечи, секунду молчит, потом говорит:

– Я не особенно-то общался со Стуковой. Так, на лестнице столкнемся – поздороваемся… Простите, но у меня такое ощущение, что Стуковой зря не интересовались работники ОБХСС… Еще та старушка была…

– Что вы хотите этим сказать? – настораживаюсь я.

Рука Киршина описывает в воздухе неопределенный полукруг:

– Ощущения…

Поскольку любые ощущения нуждаются в проверке, уточняю:

– А конкретнее? Какие ощущения? О чем идет речь?

– Нетрудовые доходы, – не очень охотно и столь же неуверенно буркает Киршин.

На чем основываются ощущения Гаргантюа из стройуправления, выяснить не удается, и, закончив составление протокола, я с ним прощаюсь.

Снова заглядываю в ту же преподавательскую. Взлохмаченный рыжеволосый мужчина поглощен телефонным разговором:

– Так, так… Что она еще спрашивала?.. Да нет же, Элочка, я ведь тебе говорил…

– Извините, – прерываю его.

– Я же всем объявил, – зажав трубку ладонью, раздраженно бросает он. – Зачет будет в триста седьмой аудитории!

Принимая меня за одну из своих студенток-заочниц, Малецкий заблуждается. Спешу прояснить ситуацию:

– Передайте Элеоноре Борисовне привет… От следователя Приваловой. И напомните ей, что разглашать тайну следствия очень некрасиво.

Опешив, Малецкий забывает о моей просьбе и, бросив в трубку: «Перезвоню!» – торопливо кладет ее на рычаг. После этого пытается улыбнуться. Однако полные губы складываются лишь в неопределенную гримасу:

– А где же Валентина Васильевна?

Смотрю на него в упор и мило улыбаюсь:

– В декретном отпуске.

– А-а-а… – потирает подбородок Малецкий.

Выглядит он импозантно: высок, широк в плечах, белокож. Прямо викинг. Сыроват, правда, немного. Да и брюшко свешивается на ремень. Похоже, Элеонора Борисовна следит не только за собой. На ее муже свежая рубашка, отутюженный костюм; модный, со вкусом подобранный галстук. Впечатление портит испуганный взгляд…

– Значит, теперь вы ведете следствие?

Подтверждаю его догадку. Он долго и испытующе смотрит. Прямо-таки сверлит взглядом, наконец решается на вопрос:

– Вы тоже меня подозреваете?

– А вас, Роман Григорьевич, совесть терзает?

– Совесть меня не терзает! – вздрогнув, выкрикивает он. – Чистая у меня совесть! Стукову я не убивал!.. Я к ней, как к родной матери! Помогал все время! Кому только могло прийти в голову! Я всегда…

Малецкий кричит, но не так громко, чтобы можно было услышать за стенами преподавательской. Останавливаю:

– Когда вы видели Стукову в последний раз?

– Второго августа в двадцать часов тридцать минут, – выпаливает он.

– Похвальная точность.

– Что вы имеете в виду?! – негодует Малецкий. – Я запомнил время, так как смотрел на часы.

– Вот и говорю, похвальная точность, – мирно произношу я.

– Что вам от меня надо?! – не может остановиться он. – Сколько можно дергать, изводить?! Допрашивали же уже? Допрашивали!!!

– Всего один раз, – уточняю я.

– Ну и что?! Все равно травма! И соседей незачем было настраивать! Знаете, что они теперь говорят?!

– Знаю, – кивнув, отвечаю я и добавляю: – Но ведь дыма без огня не бывает…

Руки Малецкого взмывают кверху в артистическом жесте отчаяния:

– Какой дым?! Какой огонь?! Не сбивайте меня с толку!

– Успокойтесь, пожалуйста, – прошу я. – И объясните, откуда у вас эти запонки?

Руки Малецкого не успевают опуститься. Он с ошарашенным видом начинает разглядывать свои запонки. Кроме непонимания, в глазах ничего нет.

Запонки я вижу впервые, но слишком уж они необычные. Горный хрусталь в ажурном переплетении золотых нитей. Старинная работа. Чуть колеблясь, произношу:

– Запонки принадлежали Стуковой.

Теперь в глазах Малецкого появляется ужас. Кровь приливает к лицу, бледный лоб покрывается испариной. Расширившимися зрачками он смотрит мимо меня.

– Объясните, Роман Григорьевич, – настаиваю я.

– Да-а, – выдыхает он. – Это подарок… Подарок Анны Иосифовны…

Прищуриваюсь. Плохая привычка – прищуриваться. Но когда волнуюсь, ничего не могу поделать. Двумя пальцами придерживаю манжет рубашки Малецкого, рассматриваю запонку:

– Почему же вы испугались, если это подарок?

– Я совсем забыл! – восклицает Малецкий. – Забыл! Поверьте!

В эту минуту он искренен. Разжимаю пальцы, и его рука безвольно падает вдоль тела. Спрашиваю:

– Сколько этот подарок стоит?

– Четыреста, – невольно произносит Малецкий. – Поверьте, это подарок!

– Допустим, – уступчиво соглашаюсь я. – Но за какие услуги?

Малецкий медленно вбирает в себя воздух, разворачивает плечи и, кажется, даже привстает на цыпочках. Потом взрывается:

– Не издевайтесь!!!

Отступаю на полшага. В течение следующих пяти минут выслушиваю пространную тираду, основной смысл которой можно передать в двух словах: следователь Привалова – бездушна и пристрастна.

Не прерываю Романа Григорьевича. Гнев его очень правдоподобен. Но глаза!.. В них – настороженность и расчет. А самое главное – он так и не говорит, за что получил столь скромный подарок.

Выждав, когда Малецкий иссякнет, снова интересуюсь очень ровным голосом, за какие все же услуги Стукова подарила ему запонки.

– Я не могу объяснить… Я отказывался, но она настояла… Я не смог отказаться, – пожимает плечами Малецкий.

Звучит вполне приемлемо. Любопытно, как он объяснит историю с почтовым переводом.

– Не подумал, что все так обернется, – отвечает Роман Григорьевич. – Закрутился и забыл о нем… Просто забыл, поверьте.

О почтальоне я уже слышала, лучше бы рассказал, как перевод попал в словарь иностранных слов. Спрашиваю об этом.

– Сам не могу понять, – разводит руками Малецкий. – Может, дети его туда засунули?

Он словно спрашивает это у меня. Пожимаю плечами. И тут возразить нечего. Дети есть дети… Вижу, что Роман Григорьевич пришел в себя, поэтому не спрашиваю, почему, оказавшись в квартире Стуковой, он пытался избавиться от перевода. Успеется.

Сажусь за стол и записываю показания. В отличие от супруги, Малецкий придирчиво изучает протокол, по нескольку раз перечитывает предложения, а закончив, делает вид, что не знает, где ставить подпись. Помогаю ему и прощаюсь:

– До скорой встречи, Роман Григорьевич.

Захлопнув дверцу машины, раскланиваюсь с сидящим на лавочке Эдуардом Феофановичем. Он тут же изъявляет желание помочь мне. Объясняю, что сейчас никакой помощи не требуется, но при случае обязательно воспользуюсь его любезностью. После этого поднимаюсь по знакомой лестнице. Мельком оглядываю пластилиновую пломбу со счастливым оттиском и, убедившись, что все в порядке, стучу в дверь Малецких. Хочется побеседовать с Евгенией Константиновной до того, как вернется ее сын.

Из-за двери слышатся душераздирающие крики, шум падающих предметов, топот. Наконец раздается хриплый мужской голос:

– Кто там?

Отвечаю. Все тот же похожий на голос Луи Армстронга хриплый бас настороженно переспрашивает:

– Кто, кто?

Повторяю, но уже громче, и дверь распахивается.

Передо мной невысокая худенькая женщина лет семидесяти с папиросой в углу рта. Назвать ее старушкой не поворачивается язык: брючный костюм, крашеные волосы, маникюр. Спрашиваю:

– Евгения Константиновна?

Женщина не успевает ответить. Пришпоривая игогокающую сестренку, из комнаты выскакивает «вождь краснокожих», не глядя палит из кольта и уносится в даль коридора.

– Милые дети, – замечаю с улыбкой.

– Сорванцы, – басит Малецкая и приглашает: – Проходите.

Усадив меня на кухне, она извиняется и, прикрыв дверь, выходит. Через несколько минут в квартире воцаряется тишина. Евгения Константиновна возвращается, прикуривает потухшую папиросу. Устроившись напротив, интересуется:

– Валентина Васильевна еще не родила?

– Нет… Но она уже в предродовом отпуске. Дело передали мне.

– М-да… Стукова не верила, что умрет, – задумчиво выпускает клуб дыма Малецкая. – Ирония судьбы… Представляете, за день до смерти говорила, что прекрасно себя чувствует.

– Какой день вы имеете в виду?

– Субботу. Я встретила Анну Иосифовну в скверике. Она прохаживалась с интересным молодым человеком в морской форме.

– Вы считаете, что Стукова убита в воскресенье?

– Разве вы не так считаете? – испытующе смотрит Малецкая. – Или спрашиваете об этом, допуская абсурдную мысль, что преступление совершено кем-то из нашей семьи?

Эта мысль не казалась абсурдной Валентине. Мне она тоже представляется не лишенной оснований. Однако я пришла сюда не для того, чтобы делиться своими соображениями. Поэтому скромно улыбаюсь и прошу описать человека в морской форме.

Евгения Константиновна обиженно поджимает губы:

– Я вышла из того возраста, когда обращают внимание на молодых людей… Но если вы настаиваете, попытаюсь… Высок, подтянут, лицо интеллигентное. По-моему, был чем-то удручен… Впрочем, могу ошибаться.

Моя подруга, Маринка, без ума от молодых людей в морской форме. Мне же больше нравятся молодые люди в очках и с задумчивым взглядом, как мой Толик. Однако этот моряк меня интересует:

– В каком он звании?

Малецкая вдавливает докуренную до гильзы папиросу в пепельницу, рассудительно произносит:

– Должно быть, вы неправильно поняли. А может, я неправильно выразилась… Он, кажется, и не моряк. Во всяком случае, не офицер. Скорее даже речник. У моего сына такая же форма.

– Может, он и не был удручен?

– Был, – чуть подумав, уверенно отвечает Малецкая. – Мне показалось, Анна Иосифовна сказала ему что-то неприятное. Она вообще была тяжелым человеком… Хотя о покойниках плохо не говорят, я должна быть объективной.

Объективность – это как раз то, что мне нужно от свидетелей. Прошу Евгению Константиновну поподробнее рассказать о Стуковой.

– Это сложно… Я даже не могу сказать, что хорошо узнала Анну Иосифовну за многие годы общения. Замкнутым она была человеком, мало о себе говорила. Мелькнуло как-то у нее сожаление о прошедшем нэпе. Представляете, сколько лет прошло, а она помнит, как ей тогда хорошо жилось… Но сильно она со мной не делилась. Нужно у Гути спросить.

– У Гути?

– Да, у Пуховой Августы Дмитриевны. Это близкая подруга Стуковой. Они еще с тех времен знакомы.

Малецкая вынимает из пачки папиросу, прикуривает. Тут же спрашиваю:

– Стукова тоже курила папиросы?

– Исключительно… Мы с ней иногда друг друга выручали.

– А ваш сын, наверное, предпочитает сигареты?

Малецкая задерживает на мне взгляд, не без гордости отвечает:

– Он не признает этой дурной привычки. И спиртным не увлекается. Даже на поминках Стуковой лишь пригубил рюмку.

– На похоронах было много людей?

– У стариков на похоронах много народа не бывает… Родственники были, соседи. Организовали все племянницы.

– А какие еще родственники? – удивленно спрашиваю я.

– Георгий приходил, племянник Анны Иосифовны.

– Что-то не слышала о нем, – озадаченно говорю я.

Малецкая поясняет:

– Я и сама видела-то его раза два-три. Он в киоске «Союзпечать» работает, напротив Федоровских бань.

– Так он уже в возрасте?

– В том-то и дело, что молодой. Лет сорока.

– На похоронах не высказывались предположения, кто мог убить Стукову?

– Родственникам не до того было, – хмыкает Малецкая. – У них одни заботы – наследство… Каждый считает себя обделенным…

Основания считать себя обделенными у племянниц есть. Ведь после смерти Стуковой они наверняка должны были кое-что получить, а тут вместе с тетушкой ушли и драгоценности. Обидно.

– Мне кажется, Римма и Людмила думают не о том, что пропало, а о том, что не пропало, – продолжает Малецкая и, видя мое огорошенное таким построением фразы лицо, поясняет: – Дело в том, что Анна Иосифовна имела обыкновение давать племянницам поносить свои драгоценности. Но не сразу обеим, а только одной. Теперь каждая подозревает, что у другой что-нибудь из ценностей осталось… На поминках они только об этом и спорили. И Георгию от них попало.

Показываю Малецкой составленный Валентиной список исчезнувших драгоценностей. Пробежав его глазами, она качает головой:

– У Анны Иосифовны были еще и золотые монеты. Она как-то мне предлагала для коронок, но я отказалась. Зачем переплачивать, если в поликлинике можно поставить по госцене? Отказалась…

Будем искать и монеты. Хотя они и из тяжелого металла, но обязательно где-нибудь всплывут. Такое уж у золота странное свойство.

Записываю показания Малецкой.

Слышится звук отпираемого замка, возгласы детей. Евгения Константиновна извиняется и выходит из кухни. До меня доносится ее взволнованный голос: «Роман, что с тобой? Ты болен?» Ответа Малецкого не разбираю.

При моем появлении в коридоре Малецкому не становится лучше. Выглядит он действительно нездоровым. Быстро прощаюсь и выскальзываю из квартиры.

Сбегая по ступенькам, ругаю себя. Кажется, немного переборщила, допрашивая Малецкого. Надо быть помягче. Иначе недалеко и до профессиональной деформации. И так мама начинает замечать, что я бываю резка с людьми.

Еду по улице, а в голове… В каком-то научно-популярном фильме видела забавные кадры – броуновское движение молекул. Сейчас от обилия информации в моей голове творится нечто подобное. Мысли мечутся, сталкиваются, отскакивают друг от друга.

Задумавшись, проскакиваю на желтый свет. Слава богу, на перекрестке нет милиционера.

Толика дома не застаю.

– Твой любимый даже обедать не приходил, – язвительно сообщает его младший брат Сережка.

– Там на скамейке тебя девочка ждет, – равнодушным голосом сообщаю я.

Сережка подбегает к окну, убеждается, что девочка – плод моей фантазии, и хохочет. Рассказываю этому тощему, головастому, с просвечивающими на солнце большими ушами десятикласснику пару ужасных историй, до которых он, в отличие от старшего брата, большой охотник, после чего спускаюсь к машине.

Толика нахожу в школе.

Скептически оглядываю его измазанную краской физиономию. Толик сконфуженно поправляет очки, разводит руками:

– Скоро первое сентября…

– Когда освободишься?

– Часа через два.

– Через час жду тебя дома. Мои на даче.

Склонив голову набок, он смотрит поверх очков:

– На предмет?

– На предмет совместного ужина, – улыбаюсь я.

По дороге домой заскакиваю в магазин, покупаю десяток котлет. Забежав в квартиру, звоню Люське. Длинные гудки приводят меня в отчаяние. Похоже, не удастся поразить Толика своими кулинарными способностями. Сомневаюсь, что Маринка знает, как жарить эти штуки, но положение безвыходное. Набираю ее номер. Узнав, в чем дело, подруга хмыкает и начинает поучать:

– Возьми сковородку, положи туда масла. Когда зашипит, клади котлеты.

Смотрю на торчащий из сумочки полиэтиленовый пакет с кривым котлетным колобком и с горечью роняю:

– Они же слиплись!

– Ну, старая, тогда не знаю! У нас же бабушка все готовит, а она в магазин пошла… Жди Толика, может, он что-нибудь сообразит.

Кладу трубку, достаю «Книгу о вкусной и здоровой пище» и, перелистывая страницы, бреду на кухню. Лезу в холодильник за маслом. На полке стоит кастрюлька с голубцами. Молодец, мамочка!

Ну и погодка! Опять дождь.

Завожу Толика в школу и спешу в прокуратуру.

Смотрю на ажурные стрелки больших старинных напольных часов. Раньше они стояли в приемной, но привезли новую мебель, и им не повезло – выставили в коридор. На часах без пяти девять.

Кузнец из артели «Ударник», не реагируя на мое появление, продолжает лупить по наковальне. Щелкаю его по носу. Он так увлечен своим делом, что прощает эту фамильярность.

Усаживаюсь за стол и начинаю перечитывать протоколы допросов. Не сразу реагирую на дребезжание телефона. Когда снимаю трубку, слышу взволнованный голос Маринки. Она торопливо сообщает, что Люська познакомила ее с каким-то капитаном и сегодня мы все вместе идем в безалкогольный ресторан при вновь открывшейся высотной гостинице.

– Толик такой домосед, – вздыхаю я.

– Мне он не откажет! – самоуверенно заявляет Маринка.

Закончив переговоры, иду к шефу.

– Как дела? – спрашивает он.

Рассказываю. Павел Петрович внимательно слушает. Не перебивает, не лезет с вопросами. А когда я замолкаю, говорит: