Притчи
Книга Притч
Издание второе дополненное, 2013
Книга первая
Звезда на дне колодца
С усталой мудростью я знаю наперёд,
Что коль трещит, то значит, треснет лёд.
Из жизни розы
1
Давным-давно забытый сад на окраине… но когда-то и он был ухожен, не сплетался с диким лесом, и была это не окраина, а ухоженная усадьба, центр мира, куда съезжались нарядные дамы с кружевными зонтиками и кавалерами в золотых погонах. Посреди сада был разбит цветник. В нем цвели синие гвоздики, желтые георгины, разноцветные садовые васильки и большой розовый куст.
Это сейчас усадьба оказалась окраиной расползшегося, бесчувственного города. Сорная трава поднималась выше человеческого роста, остатки узорной ограды угодили в цветной металлолом, деревья давно не плодоносили, уставшие сбрасывать урожай на землю. Гвоздики, васильки засохли, куст превратился в большую корявую колючку, торчащую на месте бывшего цветника, точно кусок колючей проволоки на месте пожарища. Все захватил, опутал сорняк, жесткий, колючий, буйный, берущийся из ничего, из гниения нападавших яблок, и лезший, напористо, уверенно, всюду и отовсюду.
По весне солнышко открыло глаза, потянулось, протянуло свои ласковые руки-лучи и погладило розовый куст. Он затрепетал, напрягся и потянулся навстречу солнечной ласке. Старые соки забродили в нем, он собрал все свои силы, которых раньше хватало на сто роз, и выбросил бутон.
Бутон вздохнул и показал нежные чахлые лепестки. Кусту они показались обещанием самой прекрасной розы, которую он когда-либо видел, хотя в былые времена на нем цвели их сотни, одна пышней и ярче другой, а любая пышней и ярче этой, одинокой и бледной. Но эта роза была единственной. Она возвышалась над почерневшим, засохшим цветником вестницей весны, красоты и жизни.
А роза не ведала о своих чарах. Она смотрела на небо и тосковала о дожде. Если бы он пролился, омыл ее лепестки, они перестали бы быть такими хрупкими и немощными. Капли теплого майского дождя потекли бы к самой сердцевине, и она впитала бы, вобрала всеми фибрами его живительную влагу и стала бы пышной, упругой и благоуханной.
Но дождь не шел. По небу проплывали синие тучки, не роняя ни капли. Роза склоняла головку и задыхалась в своем душном масляном эфире, снова и снова мечтая о свежей живительной влаге, о том, как задержала бы на лепестке драгоценную каплю, и о том, как та засверкала бы всеми цветами радуги.
Но дни шли за днями, солнце становилось резче, а дождем не пахло. Роза утратила всякую надежду, ее и без того бледные лепестки поблекли, она смиренно склонилась на почерневшую ветку и смиренно приготовилась увядать, Так лежала она, трупик розы, изредка вздыхала, одолеваемая краткими видениями животворящей хрустальной капли.
* * *Вдруг небо заволоклось тучами, загремел гром – роза подумала, что это ей снится во сне увядания. На лепестки упала капля. Роза вздохнула, уверенная, что в мире дождей больше нет, и не поверила дождю, что он дождь.
Но забарабанил первый посев крупных капель, поднял от земли теплый пар, напоил корни трав, цветов и деревьев.
А когда выглянуло солнце, оно увидело пышную темно-красную розу на зазеленевшем кусте среди поросшего дикой травой одинокого цветника в глубине заброшенного сада.
2
Она была так бесхитростно прелестна, эта роза, так сверкали горошинки росы на ее нежных лепестках, затмевая сверканьем алмазы, что сорняк зашумел, закачался:
– Мещанка!.. Обывательница! Кем себя мнит? Чем она лучше нас? Всех одинаково моет дождь и накрывает облаком пыли дорога, а она откуда взялась такая? Поднялась, сверкает, благоухает! Ишь, нашлась Мария-Антуанетта! По какому праву?!
А роза цвела в полном великолепии, источая головокружительный аромат, бросающий вызов: «Сколько надо сорняку, чтобы стать розой?»
– И зачем это мне становиться розой? – негодовал сорняк. – Я и так не хуже. Тоже весь в колючках. На той же почве произрастаю, вон меня сколько! А эта, залетная, откуда взялась на моей территории и голову задрала? Выскочка!..
А роза как ни в чем ни бывало расточала свой эфирный аромат: «Никогда не бывать сорняку розой».
Сорняк ярился и наступал на розу со всех сторон:
– Я докажу, что ты ничем не лучше меня! В этом саду все давно равны!
А в это время катались на велосипедах солдат и девушка в белом батистовом платье, таком же белом, как ее волосы, развеваемые ветром. Роза, единственное цветовое пятно на серо-зеленой шинели сорняка, не могла не броситься им в глаза. Солдат притормозил велосипед, достал складной нож, проторил дорожку в сорняке, зычно рубя его налево и направо, бережно срезал розу и преподнес девушке. Она с улыбкой приложила розу к волосам, отчего обе, роза и девушка, стали еще прекраснее; затем вдохнула ее тонкий запах и, совладав с легким головокружением, приколола на грудь. Солдат наклонился, тоже вдохнул аромат цветка и стиснул зубы, чтобы не застонать – на то он и солдат – не застонать от упоения. Они сели на велосипеды и покатили дальше, а ветер снова играл волосами и платьем девушки, только теперь его украшала царственная пурпурная роза.
26.11.1996, 22 .01. 2003
О трезвом мастере
Эридану Баццарелли
В Перезвонове за одно лето в лесу, в стороне от дач, поднялся белокаменный дом с голубыми карнизами. Землю вокруг разровняли, засыпали торфом, засеяли травой, и она зазеленела мягким бархатистым ковром.
Но дом со стороны был хорош, как лебедь, засмотревшийся в зеленую воду, а внутри еще предстояла отделка. На ловца и зверь идет.
В калитку постучал человек с заплечным мешком, припорошенный дорожной пылью. Он был высок и крепок, но пылью будто пришиблен к земле.
– Вам не нужен мастер? – спросил он вышедшего хозяина, седого военного в отставке, и показал ему руки.
И то ли руки сквозь пыль просияли золотом, то ли в мозолях проступила заветная пропись, но хозяин сразу понял, что руки золотые, и распахнул калитку настежь:
– Нужен.
* * *Так в белокаменном доме на околице Перезвонова, в котором вся светско-общественная жизнь происходила у единственного ларька, поселился мастер Некрас. Пригнала его сюда, в подмосковные просторы из ярославской глубинки неосудительная нужда кормить семью.
И хоть звали его Некрасом, а так нарекают для отвода дурного глаза, оказался он, когда пыль дорожная спала, хорош собой, ясноглаз и по-гусарски статен вопреки беспрерывной работе, часто вынуждающей сгибать спину. Он делал дом под ключ: штукатурил, белил, делал лепнину, электрическую разводку, клал плитку, устанавливал умывальники и краны, стелил паркет, покрывал его лаком, прибивал плинтуса, уголки, обустраивал красный угол. Он делал из дома игрушечку. И чем лучше у него это получалось, тем ярче и безмятежнее светились его ясные глаза.
Но не все спокойно было в Перезвонове.
Хозяин, бывший военный, не мог нарадоваться на Некраса, нарадоваться и нахвалиться перед соседями. По округе пошел слух о чудо-мастере. К нему стали подходить с просьбой что-либо срочно починить или смастерить: у кого кран вышел из строя, у кого старый светильник развинтился, кому для встречи новорожденного из больницы детскую вагонкой надо обшить. И Некрас безотказно и, что вовсе диво, пунктуально со всем справлялся. После своей основной работы, в белокаменном, шел, в ущерб собственному отдыху, чинил, ладил, подгонял, и непременно, чтоб все было как с иголочки. Даже старинные часы с кукушкой местного именитого завода, увы, ушедшего в анналы краеведения, воскресил. Вырученные денежки жене и детям на хозяйство и пропитание в ярославскую глубинку исправно каждый месяц отправлял.
Все Перезвоново зауважало мастера Некраса, шапки перед ним стало снимать. «Это чтобы в наше время кромешное, страшнее батыйского безвременья, такого мастера встретить, аккуратного, добросовестного, не халтурина, а главное, честного – да это же чудо! Чистое чудо из чудес! Вера и надежда на Русь воскресают. За какую благость неведомую Перезвонову удача такая перепала?» – рассудили так его обитатели и Некраса всеми силами и средствами в дома зазывали, человеком он повсюду был полезным и востребованным. И везде, как черт из машинки, на столе возникала чарка слезы родниковой – водки.
– Выпей, – подносили ее как знак наивысшего почета, – выпей, не откажи, уважения ради, – и кланялись.
Некрас объяснял, что этого добра он не нюхает и проверять не желает на собственной шкуре, как оно из жидкого алмаза в стакане в зеленого змия в организме оборачивается.
На него обижались: неужели он, богатырь, по-своему, – от одной сломается? Верно, выпить с нами брезгует.
Деваться некуда – Некрасу легче выпить, чем такие наветы на себя выслушивать да человека отказом обижать, и он пил чисто из вежливости, уважения ради. Не успевал он переступить один порог, как на следующем его уже поджидали, и тоже с самым дорогим.
Совсем невмоготу стало Некрасу ходить по Перезвонову и он укрывался в стенах белокаменного. Да вот незадача, призывал хозяин, бывший военный, раскупоривал бутылочку отборнейшего «Русского стандарта», переплюнувшего все прочие стандарты в мире, и просил уж не побрезговать, компанию составить.
– В одиночку разве что алкоголики пьют, – говорил хозяин, держа стакан в руке с локтем на отлете. – Вот чтоб меня до такой гауптвахты не допустить, выпей со мной, мастер мил человек, ать-два!
Возможно ли тут отказать?! И возможно ли не захмелеть?
* * *Отделка дома подошла к концу; дом внутри сиял, как пасхальное яйцо. Да только при доделке последних мелочей стал хозяин головой покачивать:
– Что-то сплоховал малость мастер Некрас. Видно, под градусом за дело брался.
Тем и с соседями поделился, мол, за мастером нужен глаз да контроль неусыпный – не то сфальшивит.
Нужда в мастере рано или поздно в белокаменном доме вышла – калитка распахнулась и защелкнулась за его спиной с заплечным мешком на шеколду.
Мастер Некрас стоял посреди Перезвонова и прикидывал, куда ему дальше податься. От ларька неслась разудалая музыка с кассеты, на бревне сидели ларешные завсегадатаи, а на пеньке перед ними красовалась бутылка с мутной какой-то дрянью это вам не хозяйский «Стандарт». Среди ларешников обреталась и бабенка, чуток подержанная, зато чрез меру веселая. Вот они-то и встретили Некраса, как брата родного, обрадовались, что он возле них остановился, и шумно приняли в свое содружество. Мог ли чураться мастер их стакана?
Так он занял комнатенку у веселой бабенки в кирпичном доме. И теперь подрабатывал то в одном дворе, то в другом – благо слух о нем везде прошелся – то сруб для баньки складывал, то насос в колодец прилаживал, и всякий раз довесок к оплате в стакане или рюмке подносили.
Деньги мастер по-прежнему семье отсылал, но реже и не сполна, ведь к рюмке добавить потребность возникла и ларешники с домохозяйкой компанией закадычной стали: для закладки не фундамента – а за кадык. Глаза Некраса потухли и статные плечи поникли. Все в Перезвонове теперь головой ему вслед качали:
– Выпивать чтой-то стал наш горе-мастер. Что ни встретишь на улице, так и заносит его, как на палубе. А с другой стороны, где вы такое видели, чтоб мастер да трезвым был?
2003г.
О двух братьях…
Тело – это похоронные носилки для души.
(Восточная мудрость)
В один день и час в одной больнице родились два брата близнеца. Оба одного веса, одной длины, кареглазые, беленькие, не то, что другие младенцы в красных прожилках, – похожи друг на друга, точно два Купидона. И назвали их Спиридоном и Дормидоном. Росли они одинаково, ходили в рубашках вышитых точь-в-точь, мать с отцом их не различали, не знали, кого за шалость или провинность наказывают: виноватого или безвинного, потому во избежание ошибки колотили обоих.
Выросли братья хорошими статными парнями, со щеками румяными, чубами курчавыми и спинами крепкими, крепче доски – воспитание родительское впрок пошло.
И стали они жить через дорогу. Спиридон огород стал копать, овощи, зелень разводить, Дормидон плечами пожал: зачем человек себя изматывает, когда все это в магазине купить можно? – купил и трактор вызвал. Свой огород разровнял, торфом засыпал и травой засеял. Быстрей, чем борода после бритья отрастает, зазеленела лужайка; подстрижешь, и она мягкая под ногой делается, как шерстка пуделя в парикмахерской, хоть в гольф играй, хоть мяч гоняй, хоть так, котом на спине катайся. Этим, кошачьей радостью, Дормидон и занялся.
Стол на лужайку вынес и диван. Чего только к его столу не подавалось: и пироги с грибами, и дичь, и разносолы от квашеной капусты до корейской морковки, и копчености, и осетры с лососиной, икра, торты, плетенки с маком, рулеты с повидлом, а еще колбаса любая-всякая, окорока, ветчины, сельдь атлантическая «под шубой» и, как говорят французы, земляное яблоко – бишь, картошка, сорт синеглазка, и золотое яблоко – бишь, помидоры сорт «бычье сердце». Ест он, сколько глаза съедят, прям сущий римский патриций, да на брата своего близнеца через дорогу поглядывает.
А тот картошечки накопал, в мундире отварил, благословил, в соль с маслом растительным обмакнул и тихо скушал. И снова деревья в саду окапывать, водой из колодца поливать, перегноем почву подпитывать. Дормидон заснет на диване после плотного обеда, пробудится, добрый, розовощекий, а Спиридон все еще в земле возиться. Вот Дормидон и не выдержал:
– Зачем ты себя так мучаешь? – крикнул он через дорогу. – Надрываешься попусту?
Спиридон, тоже розовощекий от работы, отвечает:
– Да разве это я надрываюсь? Мне ведь в охоту.
И как будто мало ему было сада с огородом для хлопот, он еще баню вздумал ставить. Поставил, зимой попарился, в снегу, как морж, повалялся, и Дормидона зовет париться.
– Что ты, – отвечает тот и ёжиться, – спасибо. Видел я, как ты плоть свою мучаешь.
– Мучаю? – удивился Спиридон. – Либо я ее, либо она меня.
– Не понял? – в самом деле не понял Дормидон.
– Да если я ее сейчас не буду мучить, она меня потом замучает. К тому же, работа мне в радость.
– Нет уж, спасибо за такую радость, – качает головой Дормидон. – У меня в доме ванна эмалированная, вода из крана горячая льется, я в ней поплескаюсь, в халат и тапочки переберусь и на диван лягу – вот это радость так радость.
– Как хочешь, брат. Была бы честь предложена. Но как бы я плоть свою не мучил, это мучение все равно меньшее того, каким она потом меня мучить станет, если я сегодня ее, как ты, буду нежить да лелеять.
– Ну-ну, – скептически кивнул Дормидон, на том они и разошлись по разные стороны дороги.
Каждую весну Спиридон, худой, поджарый, траву косит, а Дормидон округляющийся, рыхлый, на траве, как шерсть пуделя, гантелями машет, раз-два махнет и бросит – скучно, неинтересно, смысла нет, телевизор смотреть интересней. А Спиридону не до телевизора: участок обкосить надо – вот и цель, и смысл, и интерес.
Два брата-близнеца на близнецов стали не похожи. Любитель ванн совсем округлился и волосы терять стал. А огордник – тощ, жилист и шевелюрой дико зарос. А тут еще чума ХХ1-ого века постигла: еда трансгенная, мутированная – не такая, как ее Господь Бог и природа создали, а с поправками человеческим прогрессом. Поешь морковки трансгенной, пузырями пойдешь, арбуза-мутанта – рвать станешь, мясо нюхать опасно стало: коров коровами кормить стали, а именно порошком из коровьих костей. А уж вода… как в сказке: «Не пей, братец Иванушка, козленочком станешь!»
Одно спасение осталось – самому петрушку, укроп, капусту, репу, яблоки золотые и земляные выращивать. Червячок – сертификат натуральности продукта, дотрансгенной его кондовости-матушки, благодаря которой человечество сотни тысяч лет прожило без аллергий и мутаций.
У Спиридона спасение это отработано, само собой идет, пусть он в это «само собой» не пуд, не два труда вкладывает. А у Дормидона дело застопорилось, да и не шло никогда в эту сторону: ведь ему было легче купить, чем самому вырастить. Потому он даже кусок земли продал, чтобы больше еды купить и меньше труда прикладывать. Землю-то продавать нельзя.
А жилистый брат ее купил, рожь посеял. Хлеба ржаные стал выпекать, корову и птицу домашнюю завел.
Уже по братьям и заметно быть перестало, что они братья, а уж что близнецы, которых мать с отцом не различали, совсем не догадаться.
У Дормидона расцвел целый букет болезней, кинулся он по врачам да по аптекам.
– Что ты, – говорит ему брат через дорогу, – не пей таблеток, они одно лечат, другое калечат.
– Здоровый больного не поймет, – хмурился занемогший Дормидон и высыпал в рот пригоршню пилюль.
– Ты травами полечись, соками да постом, – не унимался, советовал Спиридон.
– Голодом себя мучить? – обижался несчастный. – Мало меня болезни мучают, так пусть еще и голод помучает?
– Голод болезни будет мучить. А если их не мучить, они тебя в бараний рог согнут.
– Прям уж, в бараний, – не поверил Дормидон и вспомнил, что пора принимать микстуру.
Снова разошлись братья по разные стороны дороги.
Но это не помогло. Дормидона все равно скрутило в бараний рог. Спохватился он, сел на соки, диету и травы, да поздно, поздно. Не успели они проявить свою целебную силу. И на сей раз разошлись братья по разные стороны дороги: больного, вернее, уже покойного отправили на погост, к месту вечной прописки. И лужайку его зеленую скоро покорил сорняк. А Спиридон прожил до ста лет, оставил потомство, вырастил сад и написал книгу заветов внукам, первый из которых гласил: «Перед тем, как принять важное решение или найти выход из сложной ситуации, постись без воды и еды трое суток, и тогда найдешь ключ к любому хитроумному замку».
Так что хоть и родились братья Спиридон и Дормидон в один день и час, да не в один день и час преставились. Каждый нажил себе свою смерть, один в муках и болезнях, другой благую, в том возрасте, когда человек уже не умирает, а усыхает, и говорят про него не умер, а усоп.
Дипломатка
Один отец семерых сыновей прокормит, а вот семеро сыновей отца не прокормят. Но сыновьям Родиным отца кормить не пришлось; он сам себя кормил до того дня, когда утром встал с кровати, сделал шаг и упал замертво.
Осталась одна мать. Она ослабла и сдала в одночасье после мужниной кончины. За матерью надо было ухаживать и присматривать. Но сыновья с утра до ночи в офисах подагру наживают, невестки между детьми и хозяйством разрываются – куда им еще со старухой нянчиться?
Братья собрались, провели совет и вскладчину наняли домработницу. Она появлялась утром и исчезала вечером. Мать плакала по ночам, как ребенок, и некому было подойти к ней успокоить, погладить по голове. Она тосковала по отцу своих сыновей, который всю жизнь промучил ее своей любовью и ревностью, а вот ушел, и казалось бы, теперь можно отдохнуть от его притязаний, ан-нет, она тосковала, его не хватало: любовь это или привычка?
Как ни крути, а мать надо было забирать к себе. Но кому? Ни один из сыновей по тем или иным причинам не мог себе этого позволить. Какой невестке нужна в доме беспомощная, со своим уставом – оттуда дует, то пересолили – свекровь? К счастью, вопрос решился сам по себе: мать лишилась чувств и домработница вызвала скорую. В больнице ее отправили прямым ходом в реанимацию. Три недели шла борьба за жизнь старой женщины, матери-героини. Родственникам даже проведывать ее не надо было – им позвонят в случае чего. Борьба закончилась победой – больную перевели в палату. Хотя разве старость – это болезнь?
Теперь за матерью надо было ухаживать. Сыновья ездили по очереди. Благо дело, их семеро, каждому раз в неделю приехать – не такой уж большой труд.
Но могут же человека держать в больнице вечность. Врач сказал, что эту пациентку пора выписывать. Пробил час, кто-то из сыновей должен взять ее к себе. К тому же домработницу тем временем уволили. Сыновья обратились к врачу с просьбой понаблюдать за их матерью: ведь с нею в любой момент может случиться худшее. И подкрепили эту просьбу хорошим французским коньяком.
Ее оставили в больнице. А больница она и есть больница: надо делать процедуры, уколы, капельницу, чтобы оправдать пребывание там. И матери все это приписали; держали старуху, можно сказать, на игле. А она не переставала сосредоточенно думать об отце своих детей, о днях их молодости и нелегкого счастья – только прошлое и было ее жизнью. Ведь не могут быть ею процедуры, уколы, капельница. А капельница, если приглядеться, вполне похожа на виселицу. Когда к матери подходили со шприцем, отрывая от заветных мыслей, она слабым, плачущим голосом просила:
– Пожалуйста, не надо… Оставьте меня в покое.
Просила и сыновей, когда они приходили:
– Скажите им, чтоб не мучили меня… Дайте мне спокойно умереть…
– Что ты! – отвечали ей. – Мы должны о тебе заботиться. Мы вытащим тебя с того света.
– Не надо, – молила мать. – Там мой суженый.
– А здесь мы, – отвечали сыновья. Побудь с нами. Ты нам нужна. Мы все делаем для тебя. Нельзя же ведь ударить лицом в грязь перед людьми.
Так тянулись дни, длиннее столетий.
Мать поужинала настоем ромашки и сухарем, пожелала спокойной ночи дежурному в тот день сыну, закрыла глаза и заснула.
А утром обнаружили, что заснула она навеки.
Сыновья все искренне, хотя не без облегчения, опечалились:
– Обманула нас всех мать. Оставила. Не захотела создавать нам проблем. Ушла-таки к отцу.
22. 10. 2003 г.
Заблудшая корова
Отбилась корова от стада. Запетляла по лесу, дорогу домой найти не может. Метается, мычит не своим голосом, зовет человека, чтоб освободил ее от молока перегоревшего; худо ей от боли нестерпимой, груднице подобной.
Услыхали корову единовременно двое: инок в черной рясе с белой монастырской стены и странник в черном армяке на лесной тропе. И оба поспешили скотине на выручку. Первым подоспел инок. Похлопал корову по боку, погладил – она аж содрогнулась от нетерпения; сел на пень, проросший ромашками, и стал молоко на землю сдаивать.
Подошел странник и, видя такое, вытащил из котомки кружку, под струю молока подставил. Ударила струя в кружку, брызги во все стороны разбросала, запенилась.
– На-ко, выпей, – протянул странник кружку иноку, когда молоко перехлестнуло через край. – Ты первым корову нашел.
Инок доить перестал, взял кружку, благословил и со словами “Спасибо, Господь послал” выпил, усы молочные вытер и снова доить взялся.
Вторую кружку выпил странник, не спеша, ни капли не допуская по усам пролиться, хотя усов у него не было, кроме тех, что молочная пена оставила. Промокнул он их и к иноку тщедушно с вопросом обратился:
– А скажи, божий человек, по-твоему, корову не подоить, будет грехом?
– Будет, – не задумываясь отвечал инок. – Еще и как будет. Божьей твари не пособить – точно грех. Молоко у коровушки перегорает, она кричит от мук, так и дух испустит, ежели не доить.
Странник присел рядом на траву, сорвал былинку, сжал зубами:
– Жалко коровку?
– Жалко, – кивнул инок. – Надо ее на монастырский двор загнать. Пусть там спасается, пока хозяева не найдутся.
Странник покачал головой:
– Заботливый ты. Коровку тебе жалко, да. А что ж тебе жены твоей, любушки не жалко?
– Какой жены-любушки? – удивился инок. – Нет у меня никакой любушки.
– Как же нет, коли есть, – поднял палец и сразу убрал странник. – Бог ведь каждому сотворил его половинку. В браке эти половинки соединяются ради продления жизни на земле по образу Божьему и подобию. А твоя половинка покинута, каково ей на белом свете, одинокой али за нелюбом? Женушку не любить все одно, что коровку не доить.
Странник поднялся с земли, выломал прутик и подал иноку:
– Гони ее на монастырский двор. Сколько раз в день ее доить будешь?
Инок тоже поднялся с пенька, принял прутик:
– До заутрени, раз, после обедни, два, и на вечерней зорьке.
Странник вздохнул:
– Э-эх, скольких детишек этим молоком можно было бы выкормить. Солдатиков отечеству.
– Верно, – опустил глаза инок. – Да нет дела важнее, чем восхваление Бога.
– Богам нужно отечество. А отечество без защитников погибает.
– Но и молитва защищает, – подвел глаза к небесам инок.
– Защищала, – согласился странник, – против монголо-татар. А защитит ли против ядерных боеголовок?
– Посмотрим, – сказал инок.
– Поглядим, – согласился странник. – Да как бы не проглядели.
* * *На том инок и странник разошлись. Странник в котомку спрятал кружку, вскинул котомку за плечи и скрылся на лесной тропе среди деревьев, а инок, погнал коровку, более поглаживая, чем похлестывая прутиком, за монастырскую стену.