Книга Россия и современный мир №3 / 2016 - читать онлайн бесплатно, автор Юрий Иванович Игрицкий. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Россия и современный мир №3 / 2016
Россия и современный мир №3 / 2016
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Россия и современный мир №3 / 2016

Институциональные факторы. К этим факторам следует отнести прежде всего жесткий характер трудового законодательства, которое устанавливает высокий разрешительный барьер для забастовок. С принятием нового Трудового кодекса запретительный характер формальных процедур только усилился. Объявление забастовки обставляется таким количеством ограничений и формальностей, что выполнить их в реальной жизни весьма затруднительно. Минимальный срок для ее объявления составляет 42 дня. По данным судебной статистики, если в 1998 г. в иске о признании забастовок незаконными было отказано в 75% случаев, то в 2005 г. только в 25%. Смешно сказать, в 2010 г. не было зарегистрировано ни одной забастовки (!). Это вынуждает работников либо выходить за рамки правового поля и прибегать к таким неправовым средствам защиты как стихийные акции протеста, саботаж, либо ограничиваться отстаиванием своих прав в суде в индивидуальном порядке. К этому следует добавить ограничения права на митинги, демонстрации, пикеты; ужесточение уголовной и административной ответственности за несанкционированные массовые акции.

Второй институциональный фактор – слабые и несамостоятельные профсоюзы. Отсутствие мощных консолидированных профсоюзов, сопоставимых по мощи с государством или бизнесом, привело к тому, что катастрофическое падение жизненного уровня в 90-е годы не сопровождались массовыми социальными протестами. Подобная институциональная неоформленность, аморфность служила своеобразной «подушкой безопасности» (термин Р. Капелюшникова) для власти и бизнеса, когда даже сверхсильные шоки гасились без особого ущерба для устойчивости всей системы8.

Снижение роли забастовок связано с ростом эффективности судебной системы в социальной защите работников, что в общем-то соответствует мировым трендам. Как фиксирует бесстрастная судебная статистика, были годы, когда наблюдался рост исковой активности граждан по трудовым делам, а были годы, когда имелось ее снижение, но количество трудовых споров в судах никогда – в отличие от забастовок – не опускалось до статистически неулавливаемой величины. Девять из десяти трудовых споров рассматривались по иску работника, и девять из десяти таких исков удовлетворялись. По данным Судебного департамента при Верховном Суде РФ, в 2001 г. было рассмотрено 414,4 тыс. споров по оплате труда, в 2005 г. – 597,7 тыс., а в 2014 г. – 489,1 тыс.

В 2000-е годы задолженность по зарплате существенно сократилась. Тем не менее количество исков по задержкам существенно не уменьшилось. Это свидетельствует о том, что работники предпочитали обращаться за защитой своих прав не в профсоюз или в комиссию по трудовым спорам, а непосредственно в суд. В 2014 г. дела о взыскании невыплаченной заработной платы составляли почти две трети (307,5 тыс.) от общего числа трудовых споров об оплате труда, а доля выигранных дел приближается к 100%9. Сравнение данных профсоюзной статистики и данных судебной статистики показывает, что фиксируемые профсоюзами нарушения составляют только 5–15% от общего числа трудовых споров, рассматриваемых судами [2, с. 43]. Таким образом, вопреки ходячим представлениям, в России судебная система представляет собой наиболее эффективный механизм разрешения трудовых споров, возникающих при нарушении трудового законодательства10.

Ценностные факторы. Это, с одной стороны, склонность российской власти и бизнеса к авторитаризму в трудовых отношениях, а с другой – социальная пассивность основной массы работников.

Опросы показывают, что работники в массе своей недовольны существующим социально-экономическим положением (размер зарплаты, уровень социальных льгот и гарантий, нарушения трудового законодательства), но не готовы активно бороться за свои права и экономические интересы.

Ряд авторов полагает, что пассивность – проявление извечной российской покорности, имманентная черта русской психологии. Но это не согласуется с фактической историей. В начале ХХ в. Россия – страна с сильным забастовочным движением, где бастовало на порядок больше, чем в развитых западных странах. В годы нэпа в первой половине 1920-х годов стачечная активность в СССР была выше, а во второй половине несколько ниже по сравнению со среднеевропейскими значениями [23, с. 4–5]. Так что современная пассивность есть привычка, сформировавшаяся в советский период. Свою лепту в ее воспитание внесли и пресловутые 90-е годы, когда окончательно утратились представления об «общем благе», каждый был сам за себя, выживал в одиночку.

Из трех рассмотренных групп факторов – экономических, институциональных и ценностных – ключевую роль играют, на наш взгляд, ценностные, прежде всего отсутствие заинтересованности рядовых работников в коллективной защите своих интересов. Работники либо молчат, либо «протестуют ногами». Это главная причина того, что забастовка не превратилась в действенный рычаг давления на работодателей и власть в России. Именно ценностные факторы лежат в основе углубляющегося кризиса профсоюзного движения.

О перспективах забастовочного движения

Динамика забастовочной активности в России в период с начала 1990-х годов по настоящее время демонстрирует, что, несмотря на все приливы и отливы забастовочного движения, никаких массовых протестов и забастовок, захвативших всю страну, мы так и не увидели.

Изменится ли ситуация в ближайшем будущем? По нашему мнению, в ближайшей, да и в среднесрочной перспективе никаких объективных оснований для серьезной переоценки сил в мире труда не видно. Все вышерассмотренные факторы, сдерживающие активность работников на протяжении постсоветского периода, сохранились до сих пор. Поэтому возможность превращения российского рабочего движения в самостоятельную социальную силу следует оценить с изрядной долей скептицизма [13]. В обозримой перспективе останутся крайне слабые формы сопротивления: типичное для России пассивное сопротивление, тихий производственный саботаж, воровство и т.п. Следует согласиться с точкой зрения уже высказанной в литературе, что если рабочие и будут протестовать, то либо от отчаяния, либо в акциях, срежиссированных элитой (типа «директорских забастовок») [12]. Организованные и самостоятельные формы сопротивления и протеста будут развиваться тяжело и медленно. Этот вывод основывается на анализе рабочего движения за последние четверть века.

Могут возразить: а разве митинги и демонстрации, протекавшие на улицах Москвы в 2012 г., не являются показателем пробуждения народных масс? Ответ должен быть отрицательный по следующим причинам.

Во-первых, эта активность лежит за пределами предприятий. Митинги и шествия все же не забастовки.

Во-вторых, протесты в Москве сопровождались «молчанием» провинции. Провинция продолжала находиться в летаргическом сне.

В-третьих, ведущую роль в этих протестах играли либеральные партии и так называемый креативный класс. Опросы ВЦИОМ показали, что рабочих было менее 7%, в основном таксисты и сантехники. Что касается рабочего класса в классическом его понимании, т.е. занятых на фабриках и заводах, то они относились к этим протестам весьма подозрительно. Во всяком случае, заявление нижнетагильских рабочих, направленное против московских акций протеста, – это не просто пропагандистская акция власти [27].

В-четвертых, главное – эти протесты имели не столько социально-экономический, сколько политический характер и были направлены преимущественно против сложившейся в стране системы власти. Именно поэтому в массовых акциях принимали участие такие разнородные социальные силы и движения, как либералы, националисты и левые радикалы. Единство политических интересов при различных и даже противоположных социально-экономических интересах в российской истории наблюдалось не единожды. Подобная ситуация возникала и в феврале 1917 г., и в 1991 г. Естественно, такой союз не может быть долгосрочным. Оппозиция разнородна. Поэтому, как только она начинает пытаться формулировать какие-то программные позиции в социально-экономической области, она сразу начинает слабеть и распадаться. Смена же политического режима не тождественна смене социально-экономического курса.

Факты свидетельствуют, что Россия не пошла ни по пути усиления конфронтации (уровень забастовочной активности незначительный), ни по пути партнерства (социальный диалог формален и не затрагивает существенные стороны социально-трудовой сферы). Сказались неблагоприятная конъюнктура на рынке труда и отсутствие развитых институтов по защите интересов работников [16].

При формировании политики по отношению к конфликтам в социально-трудовой сфере следует, на наш взгляд, исходить из того, что забастовки – это не единственный социальный механизм, посредством которого возможно отстоять свои интересы в трудовых отношениях. В современных условиях ведущую роль должно играть правовое регулирование, а в перспективе следует развивать механизм социального диалога, в рамках которого будет происходить согласование интересов сторон трудовых отношений. Политика сведения к минимуму трудовых конфликтов не равнозначна политике недопущения забастовок, поскольку в последнем случае она вырождается в политику жесткого авторитаризма на предприятиях.

Социальный диалог на общефедеральном уровне должен выполнять, по крайней мере, следующие функции:

– переговоры по определению минимальной заработной платы, а в ряде случаев – выработка критериев для повышения заработной платы на уровне отрасли или предприятия в рамках общегосударственной политики доходов и занятости;

– примирение и посредничество при общенациональных (или крупных) забастовках и конфликтах;

– совещательная роль при обсуждении общих вопросов экономической и социальной политики.

Именно соглашение, достигнутое на федеральном уровне, по таким вопросам, как защита трудовых доходов от инфляции, решение проблемы невыплат заработной платы, способов и форм предотвращения массовой безработицы, должны стать ориентиром для коллективных соглашений на уровне отрасли и региона. Последние должны включать лишь предельные значения гарантий условий труда и его оплаты и одновременно содействовать достижению конкретных соглашений на предприятиях [20].

Не менее важен и отказ от популистских, необоснованных подходов при определении позиции профсоюзов в отношении социальных гарантий работникам, прежде всего в сфере занятости. Популизм, необоснованность притязаний не помогает, а препятствует социальному диалогу, поскольку дезавуирует сам процесс переговоров.

В настоящее время государственное регулирование конфликтов в основном сводится к прямому запрещению или существенному ограничению силового противоборства между трудом и капиталом (запрет на локаут, запрет на забастовки в отраслях и сферах, непосредственно имеющих отношение к безопасности страны и граждан, признание забастовки незаконной). Этот запрет реализуется весьма эффективно. Гораздо меньше внимания уделяется формированию системы принуждения к социальному диалогу, которое обязывало бы стороны искать и находить взаимоприемлемые решения, а не держать конфликты в подавленном состоянии [15]. Российский и зарубежный опыт демонстрирует, что в обществе с разнородными, а порой и противоречивыми групповыми интересами граница между компромиссом и противоборством в различных секторах экономики весьма неустойчива. Поэтому государство должно принять дополнительные экономические и организационные меры для принуждения субъектов социально-трудовых отношений к партнерству.

Опыт западных стран, где государство мало вмешивается в отношения труда и капитала, в основном наблюдая за диалогом развитых организаций предпринимателей и традиционно не менее сильных профсоюзов, для России мало приемлем. Поскольку отсутствуют объективные условия для равенства сторон социально-трудовых отношений, это неравенство необходимо компенсировать третьей независимой стороной отношений – государством. В нашей стране государство должно быть не просто скромным модератором при диалоге, а организатором и активным полноправным участником процесса. В этом смысле трипартизм – взаимодействие государства, бизнеса и работников – наиболее адекватно отражает как раз российскую потребность. Система так называемой тарифной автономии – двусторонних переговоров без вмешательства государства (ФРГ, Скандинавские страны) – в России вряд ли возможна ввиду слабости профсоюзов.

Литература

1. Бизюков П.В. Трудовые протесты в России в 2008–2015 гг. Аналитический отчет по результатам мониторинга трудовых протестов ЦСТП. – http://trudprava.ru/expert/analytics/ protestanalyt/1357

2. Вишневская Н.Т., Капелюшников Р.И. Инфорсмент трудового законодательства в России: Динамика, охват, региональная дифференциация. – М., 2007. – 80 с.

3. Воейков М.И. К вопросу фрустрации рабочего класса / Альтернативы. – 2015. – № 4. – С. 170–174.

4. Заработная плата в России: Эволюция и дифференциация / Под ред. В.Е. Гимпельсона, Р.И. Капелюшникова. – М., 2007. – 575 с.

5. Кагарлицкий Б. Вирус классовой борьбы. Взгляд. 4 сентября 2006 г. – http://vz.ru/ columns/2006/9/4/47680.html

6. Какой рынок труда нужен российской экономике? Перспективы реформирования трудовых отношений: Сборник статей. – М., 2003. – 128 с.

7. Капелюшников Р. Конец российской модели рынка труда? Лекция на Полит.ру. – http://www.polit.ru/lectures/2009/04/23/kapeljushnikov.html

8. Капелюшников Р.И. Российский рынок труда: Адаптация без реструктуризации. – М., 2001. – 309 с.

9. Кацва А.М. Социально-трудовые конфликты в современной России. – СПб., 2002. – 194 с.

10. Козина И.М. Забастовки в современной России / Социологические исследования. – 2009. – № 9. – С. 13–24.

11. Кудюкин П. Российское трудовое право // Социально-трудовые отношения: Проблемы и перспективы. – М., 2009. – С. 79–83.

12. Кудюкин П. Классовая борьба: Чисто российская версия. Интервью на Радио Свобода. 5 октября 2009 г. – http://www.svoboda.org/content/article/1843566.html

13. Левинсон А. Наше «мы»: Забастовочная пассивность / Ведомости. – 10 ноября 2015 г.

14. Обзор занятости в России. Вып. 1 (1991–2000). – М., 2002. – 352 с.

15. Ольсевич Ю. Социальное партнерство в России: Есть ли предпосылки? / Вопросы экономики. – 1994. – № 5. – С. 60–70.

16. Перегудов С.П. Треугольник взаимовыгодной имитации / Независимая газета. – 2007. – 20 марта.

17. Погосов И.А. Тенденции воспроизводства в России и проблемы модернизации экономики. – М., СПб., 2012. – 312 с.

18. Соболев Э.Н. Динамика трудовых доходов и проблема забастовочной активности работников // Сер.: Научные доклады ИЭ РАН. – М., 2015. – 45 с.

19. Соболев Э.Н. Социально-трудовые отношения в российской экономике: Конфликт интересов или поиск согласия. Сер.: Научные доклады ИЭ РАН. – М., 2007. – 49 с.

20. Соболев Э.Н. Социальное партнерство в России: Эффективность и перспективы / Россия и современный мир. – 2014. – № 1. – С. 6–20.

21. Соболев Э.Н. Трудовые отношения в свете российских трансформаций (ХХ–ХХI вв.). – М., 2012. – 260 с.

22. Соболев Э.Н., Степанчикова Н.О. Трудовые конфликты на российских предприятиях: Экономический и правовой аспекты. – М., 2001. – 35 с.

23. Трудовые конфликты в Советской России. 1918–1929 гг. / Отв. ред. Ю.И. Кирьянов, В. Розенберг, А.Н. Сахаров. – М., 1998. – 360 с.

24. Уровень и образ жизни населения России в 1989–2009 гг. / Рук. авт. коллектива Е.Г. Ясин. – М., 2011. – 86 с.

25. Шмелева Н., Забрамная Е. Обобщение судебной практики по трудовым спорам, рассмотренным судами городов Москвы, Воронежа и Пензы. – http://oshl-eu.ru/Old%20Web/ txt/text_new/An10_2r.d.

26. Этманов А. «…Российским левым нужно пойти поработать на заводе» / Скепсис. 19 февраля 2012 г. – http://scepsis.ru/library/id_3144.html

27. Якушев В., Холманских И., Ленда А. Обращение рабочих «Уралвагонзавода» в поддержку Владимира Путина. Официальный сайт «Уралвагонзавода». – http://www.webcitation.org/6Ar2qEfks (29.12.2011.)

28. Cook L.G. Russian Labor: The Puzzle of Quiescence // XIII Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 4 кн. / Отв. ред. Е. Ясин. Кн. 1. – М., 2012. – С. 427–435.

Борьба с бедностью и неравенством: Мифы и аксиомы

О.А. Александрова

Александрова Ольга Аркадьевна – доктор экономических наук, заместитель директора ИСЭПН РАН по научной работе; профессор кафедры прикладной социологии Финансового университета при Правительстве РФ.

Набирающий обороты кризис все серьезнее сказывается на уровне жизни населения России: сокращается число домохозяйств, располагающих хотя бы минимальными сбережениями; растет количество бедных; судя по падению объемов продаж, население стало экономить даже на лекарствах; регионы массово переводят категориальные социальные трансферты в разряд адресной помощи с одновременным ужесточением требований для ее получения. При этом одним из основных направлений борьбы с кризисом объявляется сокращение бюджетных расходов – отказ от индексации зарплат бюджетников; заведомое занижение размера индексации пенсий; неоднократный секвестр бюджета, включая социальные статьи. К росту числа бедных ведут противоположно направленные процессы: с одной стороны, консервация прежнего уровня доходов либо их снижение на фоне явной или скрытой безработицы, с другой – резкий рост стоимости жизни, обусловленный не только инфляцией, но и коммерциализацией социальной сферы, принуждающей платить за самое элементарное. Причем к бедным, по российским меркам, относят лишь домохозяйства с подушевым доходом ниже прожиточного минимума. Между тем в европейских странах бедными считаются семьи с подушевыми доходами ниже определенной доли от медианного дохода, т.е. уровень жизни семьи соотносится со средним уровнем жизни в стране, а не с гранью, за которой – лишь выживание.

Наряду с ростом бедности снижение доходов основной массы населения усугубляет избыточное неравенство между отдельными его группами, масштабы потерь от которого довольно заметны.

В середине 2000-х годов в ИСЭПН РАН на основе анализа многолетней статистики и математического моделирования были выявлены взаимосвязи экономического неравенства с другими экономическими (темпы роста ВВП, объем инвестиций) и социальными (коэффициенты рождаемости и смертности) показателями по России в целом и по полной совокупности российских регионов11. Поводом для обширного эконометрического исследования стал тот факт, что, несмотря на позитивную динамику роста средних показателей денежных доходов, социальная поляризация продолжает нарастать и, соответственно, средние показатели роста доходов не отражают реальной картины благосостояния различных слоев населения. При этом было очевидно, что причина – не в недостатке ресурсов, а в дефектах институционального характера: среднегодовой темп роста реальных доходов наиболее обеспеченных жителей в 2000-е годы на 24% превышал темп роста ВВП. Это свидетельствовало о наличии у них институциональных преимуществ, позволяющих получать основной выигрыш от экономического роста12. В подобной ситуации решение проблемы неравенства логично искать в плоскости распределительных отношений. В упомянутом исследовании изучалось влияние на уровень каждого из видов неравенства, а также на темпы экономического роста, коэффициенты рождаемости и смертности трех комбинаций подоходного налогообложения и социальных трансфертов, подтягивающих доход малообеспеченных групп населения до порогового уровня, с которого обеспечивается полноценное исполнение инвестиционной и репродуктивной функций и снижается смертность. При этом во всех случаях коэффициент дифференциации доходов снижался до 7–10, а налоговые нагрузки затрагивали только высокодоходные группы населения и, что важно, не выходили за пределы ставок налоговой прогрессии, которые применяются в развитых странах Запада.

Расчеты показали: если бы в 2000–2006 гг. реализовывался любой из этих вариантов перераспределения доходов, то к 2006 г. (моменту проведения исследования) российский ВВП был бы более чем удвоен (по отношению к ВВП 1999 г.) и был бы выше фактического на 30–53%. Выявленные закономерности (снижение избыточного неравенства на 1 пункт индекса Джини повышает темп экономического роста на 1,87 п.п., а темп роста объема инвестиций – на 3,6–3,8 п.п.) позволяют экстраполировать полученные оценки объемов экономических потерь и на прошедшее с тех пор десятилетие.

В части же влияния поляризации доходов на демографическую динамику анализ показал: даже при продолжении экономического роста, но неизменной степени неравенства, комбинация коэффициентов рождаемости и смертности приведет к снижению численности населения России к 2050 г. до 124 млн человек. В случае же, если бы рост реальных доходов был дополнен мерами по снижению неравенства за счет перераспределения доходов путем введения вполне умеренной налоговой прогрессии на доходы, превышающие среднедушевой уровень, численность россиян к 2050 г. могла бы возрасти до 158,7 млн человек. И наконец, если бы рост доходов на фоне экономического роста дополнялся снижением неравенства, причем за счет не только перераспределения доходов, но и дополнительных государственных дотаций (компенсация доходов ниже половины среднедушевого уровня), то численность населения России к 2050 г. возросла бы до 161,3 млн человек. И это – не фантастика, а эффекты социальной психологии: связь между социально-экономическими факторами и демографическими показателями опосредована психологическими реакциями и вытекающими из них установками. Как показывают исследования, сегодня репродуктивные установки зависят не столько от дохода домохозяйства в абсолютном выражении, сколько от его соотнесения со сложившимися в обществе стандартами потребления, т.е. от уровня неравенства. И к сверхсмертности населения приводит комбинация факторов, прямо или косвенно связанных с низким, относительно других слоев, уровнем доходов: это и хронический стресс, порожденный переработками и неуверенностью в завтрашнем дне, и отсечение от адекватной медицинской помощи, и социальные болезни. Таким образом, неблагоприятная ситуация с рождаемостью и сверхсмертностью напрямую связана с относительной бедностью и избыточным неравенством: так, регрессионный анализ показал, что снижение избыточного неравенства на 1 пункт индекса Джини повышает коэффициент рождаемости примерно на 2 п.п. и понижает коэффициент смертности примерно на 3 п.

Но вернемся в день сегодняшний. Непопулярные меры (бюджетные рестрикции, снижение объема социальных прав граждан) объясняют ограничением возможностей бюджета, вызванным падением цен на основной российский экспортный товар и западными санкциями, отсекшими российских хозяйствующих субъектов от дешевых западных кредитов. При этом использование вместо шагов, ведущих к дальнейшему сжатию спроса и усугублению рецессии, такой очевидной меры, как включение механизмов перераспределения доходов, правительством отвергается. Как следует из соответствующих документов и выступлений13, переход с плоской на прогрессивную шкалу НДФЛ объявляется преждевременным, а потому обсуждение этой меры переносится, предположительно, на период после 2018 г. – когда, как утверждается, российская экономика вернется на траекторию роста, чему призван способствовать нынешний режим жесткой бюджетной экономии. При этом подразумевается, что при возобновившемся экономическом росте проблемы масштабной бедности и избыточного неравенства решатся сами собой.

Таким образом, под предлогом бюджетного дефицита вновь продвигается неолиберальная идея о социальных расходах как «удавке на шее» экономики и используется метафора «большого пирога»: только освобождение государства и бизнеса от «излишних» социальных повинностей позволит создать гораздо больший «пирог», в результате чего и самым бедным группам населения достанется «кусочек» побольше. Однако все эти утверждения (о нехватке у государства средств, о социальных расходах как препятствии для создания «большого пирога», который автоматически сделает всех сытыми) – не более чем мифы. Остановимся кратко на каждом из них.

Миф о социальных расходах как тормозе экономического роста. Известно, что на Западе первая серьезная атака на социальное государство, произошедшая в 1970-х годах в Великобритании, основывалась на утверждении: обеспечение государством высококачественных социальных услуг стоит больше, чем может себе позволить экономика. В «Белой книге государственных расходов» – докладе, изданном в 1979 г. пришедшими под руководством М. Тэтчер к власти консерваторами, – так и говорилось: «Государственные расходы – корень проблем британской экономики»14. Тут же последовал и ряд конференций, основным лейтмотивом которых было утверждение «социальная политика создает препятствия для экономического роста»15.

Однако проведенная вскоре серия авторитетных международных исследований на базе стран, входящих в ОЭСР, этого отнюдь не подтвердила. Во-первых, выяснилось, что тема «кризиса социального государства» наиболее громко звучала в США и Великобритании, хотя эти страны и до экономического кризиса начала 1970-х годов не имели высокого уровня социальных расходов, более того, они тратили на соцобеспечение меньше других стран ОЭСР. Тем не менее именно там были произведены наиболее существенные сокращения социальных расходов. Причина, как показало исследование Р. Мишры, крылась исключительно в идеологических пристрастиях политических сил, пришедших в тот момент к власти. В США и Великобритании в это время правили партии правой ориентации; там же, где сформировались центристские или левоцентристские правительства (Канада, Австралия), сокращение расходов на социальное обеспечение было заметно меньшим; еще меньшим – в социал-демократических (Швеция и др.) и корпоративистских (Германия, Франция и др.) социальных государствах [5].