Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой
С началом войны определилось и военное предназначение Архипелагской экспедиции – нанести Османской империи «диверсию в наичувствительнейшем месте». Решение императрицы было поддержано Советом при Высочайшем Дворе.
Как известно, Совет при Высочайшем Дворе, состоявший из весьма узкого круга сановников, окружавших императрицу со времени переворота, был создан по ее распоряжению 3/14 ноября 1768 г., т.е. тотчас после того, как Екатерине сообщили о заточении в Семибашенный замок турецкой столицы российской дипломатической миссии во главе с А.М. Обресковым и о разрыве отношений с Портой. Это печальное событие, означавшее объявление войны, имело место 25 сентября / 6 октября 1768 г. В Петербурге о нем узнали в последних числах октября, а доложили Екатерине II 1 ноября, когда она, оправившись от прививания оспы, возвратилась из Царского Села в столицу. 4 ноября состоялось первое заседание Совета. На этом заседании решались кардинальные военно-политические вопросы: какой характер должна носить война (оборонительный или наступательный); как распределить и где сконцентрировать вооруженные силы; какие предосторожности предпринять в отношении границ империи, не затронутых войной? откуда брать денежные средства для ее ведения.
Единодушно было решено вести войну наступательную. Г.Г. Орлов по этому поводу спросил, какова должна быть цель войны, ибо, не имея таковой, лучше от войны отклониться вовсе («на какой конец оная приведена быть может, а ежели инако, то не лучше ли изыскивать другой способ к избежанию»). Н.И. Панин в ответ говорил о желательности войны короткой, на что Григорий Орлов возразил, что быстро решительного успеха достигнуть невозможно. Никита Панин продолжал свою мысль в поисках путей достижения мира: «Надобно стараться войско неприятеля изнурять и тем принудить, дабы оно такое же произвело действие в столице к миру, как оно требовало войны». Одним словом, Панин как дипломат и сторонник «северной системы» не был склонен решать вопросы крупномасштабной войны. Когда же в конце заседания Г.Г. Орлов в числе первоочередных задач предложил послать экспедицию в Средиземное море, сформулировав свою идею, правда, весьма скромно: «послать под видом вояжа в Средиземное море несколько судов и оттуда учинить диверсию неприятелю, но чтоб сие сделано было с согласия английского двора»[231], – вопрос был отложен, так как предложение Орлова встретило возражение Панина.
На следующем заседании 6 ноября сама императрица предложила высказать мнение, «к какому концу вести войну и в случае наших авантажей какие выгоды за полезное положить». Вот здесь и была определена главная цель войны: добиться права судоходства по Черному морю, на берегах которого следует учредить порт и крепость. В аспекте этой цели посылка экспедиции в Средиземное море обретала для членов Совета весомое обоснование. В результате, когда 12 ноября на третьем заседании императрица (вероятно, специально, чтобы дать возможность Г.Г. Орлову вновь вернуться к вопросу о посылке средиземноморской экспедиции) включила в список рассматриваемых дел вопрос: «Если кто что придумал для пользы настоящих дел, то может свое предложить», Г.Г. Орлов прочитал свое мнение «об экспедиции в Средиземное море», и Совет, по-видимому, не без разногласий одобрил предложение фаворита[232].
Таким образом, решение о посылке Архипелагской экспедиции было принято членами Совета при Высочайшем Дворе вследствие признания крупномасштабных задач предстоящей войны. Тон в обсуждении вопроса задавали императрица и ее фаворит, кем заранее и продумывалась вся идея осуществления военных действий в Средиземноморье.
Екатерина II в 1763 г.
На наш взгляд, можно утверждать, что для Екатерины проблема посылки флота в Средиземное море, как и общий вопрос о целях войны, ко времени ее объявления уже были решенными. Едва ли императрица не была откровенна, когда 14 декабря 1768 г. писала И.Г. Чернышеву: «Я нахожу, что мы освободились от большой тяжести, давящей воображение, когда развязались с мирным договором; надобно было тысячи задабриваний, сделок и пустых глупостей, чтобы не давать туркам кричать. Теперь я развязана, могу делать все, что мне позволяют средства, а у России, вы знаете, средства не маленькие». 20 декабря императрица в шутливом тоне написала тому же Чернышеву знаменитое послание о своих мечтаниях, о том, что и Екатерина II «иногда строит всякого рода испанские замки; и вот ничто ее не стесняет, и вот разбудили спавшего кота, и вот он бросится за мышами, и вот вы кой-что увидите, и вот об нас будут говорить, и вот мы зададим звону, какого не ожидали, и вот Турки побиты»[233]. Возможно, «испанскими замками» и был план Архипелагской экспедиции и некие идеи, которые в конечном счете предварили будущий «Греческий проект».
Решительность и настойчивость Екатерины II в организации экспедиции, надо полагать, объяснялись еще и тем, что императрица со свойственной ей проницательностью осознавала политические преимущества многих аспектов задуманного предприятия. По существу, основу замысла Екатерины II, которую она до времени предпочитала сохранять в тайне (и лишь в критический момент открыла А.Г. Орлову, чтобы он мог ею руководствоваться, определяя стратегию военных действий), составляла идея утвердить российское присутствие в Средиземноморье[234]. Открыто же высказанной частью военно-политического проекта императрицы, понятной ее окружению и не вызывающей серьезных опасений в Европе, была военная диверсия против Турции с привлечением на свою сторону османских православных подданных[235]. И это следует иметь в виду, оценивая замысел Екатерины и его результаты, а также цену риска всей операции. А операция, действительно, была сопряжена с большим риском и трудностями, одолеть которые стало возможно не в последнюю очередь благодаря энергии самой императрицы, ее умению подбирать исполнителей своих замыслов и поддерживать в них мужество и воинское рвение. Императрица сумела изыскать и колоссальные средства для своего средиземноморского предприятия, и, что также немаловажно, получить поддержку многих средиземноморских единоверцев.
Первоначально надежды на успех всей операции были связаны с вооруженной борьбой единоверцев. «Главная всему нашему плану цель, – указывала императрица адмиралу Эльфинстону 25 сентября 1769 г., – в поднятии на турков подвластных им греческих и славянских народов, следовательно же, и долженствуют уступать оной первое место все другие побочные предприятия, а как экспедиция ваша принадлежит натурально в числе сих последних» (имелось в виду поручение Эльфинстону организовать блокаду Дарданелл), то первенство следовало отдавать сухопутным операциям А.Г. Орлова при содействии Г.А. Спиридова[236].
Возбуждение восстания греков и славян
29 января 1769 г. (т.е. почти незамедлительно, учитывая время, которое требуется курьеру, чтобы преодолеть расстояние между Италией и Санкт-Петербургом) Екатерина отвечает на декабрьское послание А.Г. Орлова. Знаменитое начало письма, цитируемое исследователями в связи с попыткой уяснить авторство средиземноморского проекта, обращает на себя внимание безупречностью политико-юридического обоснования военных мероприятий императрицы. «Мы сами уже, по предложению брата вашего генерал-фельдцейхмейстера, помышляли о учинении неприятелю чувствительной диверсии со стороны Греции, как на твердой ее земле, так и на островах Архипелага, – писала Екатерина, – а теперь, получа от вас ближайшие известия о действительной тамошних народов склонности к восстанию против Порты, и паче еще утверждаемся в сем мнении…»[237]. То, что донесение Алексея Орлова утвердило императрицу в решении выполнить план экспедиции, очевидно. Однако идея экспедиции возникла и тайно обсуждалась задолго до выступления Григория Орлова на Совете при Высочайшем Дворе, на которое ссылалась Екатерина. Мы имеем возможность снова убедиться в способности императрицы параллельно официальной политической линии искусно проделывать тайные ходы, что заставляет историка весьма осторожно пользоваться официальными источниками эпохи.
29 января 1769 г. последовал и рескрипт императрицы, содержащий назначение А.Г. Орлова верховным командующим всей операции: «охотно соизволяем Мы, по собственному вашему желанию, поручить и вверить вам приготовление, распоряжение и руководство всего сего подвига»[238]. Так, во второй раз в течение шести лет Екатерина вверяла Алексею Орлову едва ли не судьбу трона[239]. Действительно, трудно сказать, как бы мог отразиться на положении Екатерины II провал средиземноморской операции, дорогостоящей и далеко не у всех вызывавшей сочувствие[240].
Доверяя А.Г. Орлову руководство экспедицией, Екатерина II, вероятно, полагала, что для выполнения такого дерзкого замысла нужен был не столько опытный военачальник, сколько бесстрашный до удали, преданный интересам трона, связанный с авторством проекта политик, обладающий незаурядными организаторскими способностями и темпераментом бойца. И она не ошиблась в своем выборе[241]. В частности, одним Чесменским сражением А.Г. Орлов задал тон всех последующих морских операций.
Екатерина II полагалась и на проницательность Алексея Орлова («Мы ни мало не сомневаемся, по довольно Нами испытанному вашему собственному проницанию, чтобы вы сами достаточно не вникли в сии существительные правила Наших статских мнений»), который поймет ее замысел и будет им руководствоваться – «производить дела Наши равнодушным мужеством, не тревожа себя тем, что в ваших предприятиях вам невозможным встречаться будет»[242]. Иными словами, как некогда в Ропше, Екатерина доверяла Алексею Григорьевичу свои сокровенные планы, полагаясь на его понимание и предоставляя ему право действовать согласно этому плану с «равнодушным мужеством» так, как позволят обстоятельства, не исключая возможности низвержения столицы империи «агарянской».
Вместе с назначением командующим А.Г. Орлову вручались полномочные грамоты: одна для представления тем, кто пожелает участвовать в затеянном Россией деле, другая для предъявления итальянским властям в случае возникновения недоразумений. Кстати, чтобы не допустить появления авантюриста-самозванца, Орлов заранее заготовил свой портрет, который можно было показывать единоверцам[243].
Тем не менее, в рескрипте от 29 января Екатерина ни звуком не отозвалась на идею освобождения угнетенных единоверцев, более того, она подчеркнула, что «прямая наша цель быть долженствует» в диверсии. Ум императрицы работал расчетливо: она кратко сообщала, что российские добровольцы по преимуществу из преображенцев, о чьей присылке просил А. Орлов, будут прибывать по два-три человека «под приличным предлогом», ибо все приготовления надлежит хранить в глубокой тайне. Основной силой сухопутной части операции должны стать сами единоверцы, которых необходимо приводить к единению с помощью «лучших людей между разными народами»; этих «лучших» надлежит склонять на свою сторону, а оплату их услуг осуществит маркиз Маруцци. Алексею Орлову следовало умерить свой боевой пыл и раньше времени не подвергать себя опасности. Флот должен был приходить небольшими группами. В рескрипте Екатерина обращалась к нему с просьбой высказать «собственные ваши рассуждения о удобности, пользе, времени и количестве отправляемой отсюда в Средиземное море эскадры Нашей»[244].
В те же дни, когда составлялся изложенный рескрипт Екатерины II к Алексею Орлову, на Совете при Высочайшем Дворе читались и обсуждались «заготовленная грамота к греческим и славянским народам» (она была утверждена 26 января при втором чтении) и упомянутые полномочия графа А.Г. Орлова[245]. В целом текст обращения к славянским и греческим народам соответствует содержанию рескрипта Екатерины от 29 января. Это естественно, так как в его составлении она принимала активное участие (об этом свидетельствуют хотя бы ее пометы на тексте, хранящемся в Архиве МИД[246]). При этом по пожеланию А. Орлова в готовящееся обращение к единоверцам был включен пункт о том, что интересы православных будут учтены при заключении мирного договора.
Политический смысл обращения сводился к следующему: русско-турецкая война создала благоприятные условия для борьбы единоверцев за свое освобождение от турецкого гнета. «Остается только, чтоб при производимых нашими армиями военных действиях], они сами содействовать потщились…, ополчась… против общего всего христианства врага, и стараясь возможный вред ему причинить и чрез то общему благому делу воспособствовать и собственному своему жребию». Россия, как указывалось в документе, испытает величайшее удовольствие видеть христианские области, избавленные от поносного порабощения, и народы, «руководством нашим вступающие в следы своих предков, к чему мы и впредь все средства подавать не отречемся, дозволяя им наше покровительство и милость для сохранения всех тех выгодностей, которые они своим храбрым подвигом в сей нашей войне с вероломным неприятелем одержат»[247]. Иными словами, в обращении содержался важный тезис о том, что хотя война может быть общей, но при заключении мира каждая сторона обретет те преимущества и выгоды, которые сумеет завоевать и добиться.
Следует отдать должное Екатерине II и, надо полагать, Н.И. Панину, в чьем ведомстве был составлен документ: в обращении отсутствовали обещания, которые могли создать у единоверцев иллюзии, будто Россия в войне ставит своей целью их освобождение. Как заметил В.А. Уляницкий, в оригинале документа слова «рассудили воспользоваться случаем к освобождению греков» рукою Н.И. Панина были заменены на слова «к облегчению жребия»[248]. Н.И. Панин и в послании начала 1769 г. к главе майнотов Г. Мавромихали, некогда высказавшему Георгию Папазоли свое пожелание иметь свидетельство о намерениях России «от власть облеченной персоны», обещал, хотя и в достаточно неопределенной форме, помощь грекам: «Ее Величество приказало мне тайно вас заверить, что пока длится эта война, по воле Бога, Она не только вас не оставит, но более того примет вас под свое высокое покровительство и окажет такую помощь, какую сможет…»[249]. Таким образом, помощь была обещана, но только на период ведения войны с турками.
Это уже по окончании войны Екатерина имела намерение утвердить в общественном сознании миф о том, что в Средиземноморье российская эскадра направилась с исключительно освободительными целями. По крайней мере, подобного рода текст она собственноручно начертала в проекте мемориальной надписи на замышляемом обелиске в честь морских побед графа Алексея Орлова и Григория Спиридова[250], и так объясняли величие российских побед и придворные проповедники[251] (об этом см. подробнее гл. 9). Во время войны императрица не позволяла себе столь свободного определения задач операции. В январе 1770 г. в ответ на жалобы А. Орлова на недостаток российского сухопутного войска императрица четко констатировала: «как бы оно мало ни было, оно служить будет всегда подпорою тем народам, кои желают себя освободить от ига нечестивого; да не токмо подпорою, но еще образцом регулярства и послушания»[252]. (Примечательно, что тезис – угнетенным народам надлежит воспользоваться нашей войной с турками для обретения своей независимости, а Россия их поддержит – был вновь воспроизведен, но уже без христианской риторики, в тайном обращении императрицы к египетским беям во Вторую русско-турецкую войну)[253].
Обращение Екатерины II к балканским единоверцам стало широко распространяться среди населения в 1770 г., и к Орлову хлынул новый поток греков и славян. В течение же 1769 г., пока готовились к отплытию и затем совершали свой трудный путь эскадры Спиридова и Эльфинстона, между А. Орловым и Екатериной продолжался диалог, о котором мы можем судить по сохранившимся письмам императрицы. Эйфория, охватившая Алексея Григорьевича с приездом в Италию, не иссякала. По словам императрицы из письма П.А. Румянцеву, «граф же Алексей Григорьевич Орлов уверяет, что он надежду имеет поставить на ноги до 40000 человек и что он пишет нарочно меньше, нежели иметь может»[254]. А.Г. Орлов все более увлекается идеей освобождения единоверцев и даже как бы начинает встречать сочувствие Екатерины. Так, в собственноручном письме от 6 мая 1769 г. она хвалила план Алексея Григорьевича в отношении единоверцев за человеколюбие («во-всю в нем человеколюбие блистает») и писала: «…все сделается по желаниям Нашим, и прославимся в сей век, спасая многие тысячи под варварским игом страдающих единоверных Наших», но при этом все-таки оговаривалась: «что же все сие не так скоро исполниться может, как ваше и мое желание бы было, то сие не диво, но в естестве сего великая затея, и весьма похваляю вас, что вы начали так, как ко мне пишете»[255].
На деле императрица была озабочена не столько помощью своим естественным союзникам, сколько проблемой приобретения гаваней для эскадры. В том же письме она спешила (как выяснится, напрасно) обрадовать А. Орлова известием о том, что маркиз Маруцци получил согласие генерала Паоли на предоставление русским судам, если они окажутся в Средиземном море, корсиканских портов в обмен на русскую помощь. «И так если еще пристань не имеем, то по крайней мере перепутье есть», – сообщала императрица[256]. Действительно, после нескольких месяцев поисков способа связаться с предводителем корсиканских повстанцев Маруцци достиг цели. Его посланец прибыл 15 марта 1769 г. на остров на судне, доставлявшем боевые припасы отрядам Паоли (впрочем, на этом же судне направлялись в ставку генерала и два английских агента). Посланец Маруцци вручил Паоли письмо поверенного в делах, вызвавшее некоторое недоумение генерала: письмо было составлено в духе обращения Екатерины и содержало, по определению Паоли, одни комплименты, тогда как генерал нуждался в помощи. Эмиссар Маруцци дал понять, что имеет полномочия высказать некие предложения словесно. Тогда ему были назначены две конфиденциальные встречи с глазу на глаз с Паскуалем Паоли, на которых конкретно обсуждался вопрос о взаимодействиях[257]. По утверждению Дж. Берти, Паоли получил от России денежную поддержку[258]. Однако через несколько месяцев Франция, видимо обеспокоенная английскими и российскими посещениями генерала Паоли, предприняла наступление и вытеснила повстанцев с острова. Когда же поверенный в делах при французском дворе Хотинский запросил правительство Франции о разрешении русской эскадре воспользоваться французскими портами, он был особо уведомлен, что корсиканские рейды для российского флота закрыты[259].
Летом 1769 г. в ожидании прибытия флота А.Г. Орлов был занят созданием складов продовольствия и боеприпасов в Ливорно, на Сардинии и в Порт-Магоне, попытками приобрести на месте и вооружить собственное судно, вербовкой сторонников среди греков и славян (как он писал Екатерине, он намерен «учредя магазейны, разослав людей в разные стороны для возбуждения обще принять оружие», собрать войско, «приведя в порядок, сколько можно и время допустит»)[260]. А. Орлов был озабочен созданием русской консульской службы в Италии и переговорами с греческими корсарами, готовыми вести боевые действия под российским флагом (о деятельности А.Г. Орлова в Италии см. также гл. 6, 7). Он опирался на поддержку английских консульских агентов – Джона Дика в Ливорно, в доме которого он обычно жил[261], и грека Теодора Алексиано в Порт-Магоне (о нем см. гл. 3).
Первая военная акция на Балканах: десант в Черногорию
Летом того же 1769 г. Алексей Орлов принял решение совершить первую военную акцию на Балканах. Роль Эздемировича, посланного Екатериной II в Черногорию, с которым Алексей Григорьевич еще в феврале не знал, что делать, он предназначил своему сослуживцу и приятелю премьер-майору Преображенского полка и генерал-майору армии князю Ю.В. Долгорукову, о присылке которого просил императрицу еще в своем декабрьском послании 1768 г. Долгоруков прибыл в Италию под именем купца Барышникова («приличный предлог», под которым должны были приезжать к Орлову в помощь российские офицеры). В работах Е.В. Тарле и В.А. Плугина Юрий Владимирович Долгоруков, оставивший в конце жизни мемуары, получил весьма неблаговидную аттестацию: главным образом за свой хвастливый нрав. Однако А. Орлов, видимо, ценил своего младшего сослуживца по Преображенскому полку за энергию, бесстрашие и отчасти за авантюризм и полагал, что эти качества вполне подходят для руководителя вылазки в Черногорию.
Поскольку Венецианская республика в этот момент закрыла для русских эмиссаров проход в Черногорию, Долгорукову с небольшим отрядом, едва насчитывавшим 40 человек, пришлось плыть морем, тайно высадиться на побережье и пробираться пешком в горы[262]. Эту маленькую экспедицию препровождал граф И.В. Войнович.
Иван Васильевич Войнович – фигура примечательная. Уроженец Черногории, серб («словенец») по происхождению, он принадлежал к венецианской аристократии. К А. Орлову он примкнул одним из первых, за ним последовали члены его семьи и среди них будущий адмирал русского флота Марк Иванович Войнович (род. в 1750 г. в Черногории – умер в 1807 в Витебске). Иван и Марк Войновичи за подвиги в Архипелагской экспедиции стали георгиевскими кавалерами.
По-видимому, Иван Войнович слишком активно занимался вербовкой своих соотечественников на русскую службу, за что был обвинен властями республики «в великом преступлении», приговорен к смертной казни и конфискации имущества и, таким образом, с 1770 г. ему был закрыт доступ в венецианские владения[263].
И.В.Войнович оказал России большие услуги не только как участник важных боевых сражений (Чесменского, при Лемносе, под Патрасом и Бейрутом), но использовался А. Орловым в тайных сношениях с Али-беем и шейхом Захиром, а также в организации управления Великим архипелагским княжеством. После войны граф И. Войнович был назначен российским генеральным консулом на Архипелаге.
Экспедиция Ю.В. Долгорукова в Черногорию преследовала несколько целей. Прежде всего, она была рекогносцировкой в районе с населением, имевшим давние связи с Россией и к тому же не подчинявшимся ни туркам, ни венецианцам. До А.Г. Орлова доходили слухи о готовности черногорцев сражаться с турками. На основании его донесений Екатерина II осенью 1769 г., извещая Румянцева о том, что «князь Долгоруков доехал до Черногории» (факт знаменательный для императрицы и военного командования), сообщала: в тех местах «великие делаются приготовления к нападению на турок»[264]. Территория Черногории могла бы стать плацдармом (или, как писала Екатерина, «плас д'армом») для формирования отрядов добровольцев и создания относительно регулярной армии из балканских единоверцев, чему императрица придавала большое значение: в инструкции Г.А. Спиридову по этому поводу было специально записано – «стараться составить из них (греческих и славянских народов, подвластных Порте, и, по словам Екатерины, «еще за вольность свою до ныне мужественно поборающихся». – Авт.) при нашем подкреплении и под нашим руководством целый корпус»[265].
Однако убедиться в приготовлениях черногорцев и вовремя поставить их под свое военно-политическое руководство, удержав от преждевременного выступления, надлежало на месте. Императрица требовала, и А. Орлов это понимал, чтобы удар по туркам был нанесен всеми участниками операции одновременно. Ради достижения этих целей вместе с генерал-майором Ю.В. Долгоруковым в Черногорию ехали офицеры такого ранга как полковник Герфсдорф, сопровождавший А. Орлова еще из Петербурга, майор А.Г. Розенберг, неоднократно посылаемый Алексеем Григорьевичем курьером к императрице, и капитан Родион Пламенец, уроженец Черногории. Отряд доставил в горы свинец и порох. Одновременно сюда в горы сторонники Орлова стали направлять дезертиров из венецианской армии, прельщенных более высоким жалованием, уплачиваемым русскими, а возможно, и политическими симпатиями. Тем не менее, как справедливо заключил В.А. Плугин, усилия отряда Долгорукова создать в Черногории армию «были затрачены впустую», ибо, по словам князя Юрия Владимировича, «наши (т.е. православные. – Авт.) окрестностей Черной Горы в армию не пошли, даже и босняки отговаривались, что неприятель при их границах»[266].
Ю.В. Долгоруков через 35 лет после Черногорского предприятия
Впрочем, какие-то смутные надежды на черногорцев в России еще некоторое время сохранялись и, согласно не вполне надежным сообщениям «Санктпетербургских ведомостей», Ю.В. Долгоруков направил по прибытии эскадры Спиридова в Порт-Магон оружие в Черногорию[267].
Экспедиция Ю.В. Долгорукова имела и другое предназначение – политико-пропагандистское. По указанию князя, в столице Черногории Цетинье, в монастыре, где обосновался его отряд, было созвано собрание черногорцев, на котором Долгоруков зачитал известное обращение Екатерины II к единоверцам-славянам и грекам и привел присутствующих к присяге на верность императрице.