Михаил Строгов (сборник)
Между тем на место персиянок явилась новая группа танцовщиц.
– Цыгане из Нижнего Новгорода! – воскликнул Гарри Блаунт, указывая на них своему соседу.
– Они самые! – подтвердил Альсид Жоливе. – Я уверен, что глаза этих шпионок доставят им больше денег, чем их ноги!
И, говоря так, Альсид Жоливе был вполне прав.
Впереди всех, в своем великолепном костюме, живописном и оригинальном, еще более возвышающем ее красоту, виднелась Сангарра. Она не танцевала. Приняв грациозную позу, она стояла посреди своих подруг и, держа в руке трепещущий бубен, руководила танцами. Цыганки плясали под бряцанье цимбалов и гудение даира, и пляска их представляла собою странную смесь цыганского с египетским, испанского с итальянским, в ней отражался характер всех тех стран, где когда-либо кочевало это дикое племя. Вдруг вышел вперед цыган, на вид не старше пятнадцати лет. В руках у него была дутара; он заиграл на ней и запел. При первых звуках его песни, странной, грустной, но вместе с тем чудной, к нему приблизилась одна из танцовщиц и, как бы очарованная, заслушавшись его пения, замерла на месте рядом с ним. Но вот юноша начал свой припев, и она снова принялась танцевать и бить в свой бубен. Так повторялось при каждом куплете, и наконец после последнего припева цыганки увлекли в свои танцы и юношу.
Тогда из рук эмира, его свиты и всех сидящих там офицеров, посыпался на танцующих целый золотой дождь, и к звону монет, падающих на цимбалы цыганских красавиц, еще долго примешивались последние замирающие звуки дутар и тамбуринов.
– Расточительны, как и подобает настоящим грабителям! – шепнул на ухо своему товарищу Альсид Жоливе.
Действительно, это льющееся рекою золото было большею частью награблено, потому что вместе с татарскими томанами и секинами плыли московские червонцы и рубли.
Затем на минуту опять все смолкло, и палач, положив руку на плечо Михаилу Строгову, снова повторил слова, становившиеся после каждого повторения все зловещее и зловещее:
«Гляди во все твои глаза, гляди!»
На этот раз Жоливе заметил, что в руке палача не было обнаженной сабли. Между тем солнце уже начало садиться. Наступили сумерки. Рощи кедров и елей мало-помалу превращались в неясную темную массу, а над сверкающей водной гладью Томи поднялся туман. На площади становилось совсем темно, но в это время появились солдаты с факелами в руках; их было несколько сот человек. Цыганки и персиянки во главе с Сангаррою снова показались перед троном эмира, и прерванные танцы возобновились.
Но как ни много пришлось видеть на своем веку парижскому журналисту всяких блестящих и эффектных превращений на современной французской сцене, все же он не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:
– Не дурно! Право, не дурно!
Затем вдруг как бы по волшебству все огни потухли, музыка смолкла, танцовщицы исчезли. Праздник кончился, и площадь, за минуту перед тем залитая огнями, освещалась теперь только несколькими факелами.
По знаку эмира к нему подвели Михаила Строгова.
– Блаунт, – сказал Жоливе, – разве вы хотите видеть все до конца?
– Нисколько, – отвечал тот.
– Ваши читатели, надеюсь, не пожалеют, если вы не опишете им подробности этой пытки?
– Вероятно, не больше, чем ваша кузина.
– Бедняга, – прибавил Жоливе, взглянув на Строгова. – Такой храбрый солдат заслуживал бы умереть на поле брани!
– Не можем ли мы как-нибудь спасти его?
– Никоим образом.
Журналисты вспомнили при этом, как великодушно поступил с ними Михаил Строгов. Они знали теперь, через какие испытания должен был пройти этот человек, и с горечью в сердце сознавали, что заступиться за него перед этими дикарями, не знающими жалости, они не могли.
Не желая оставаться безучастными свидетелями этой пытки, они вернулись в город и час спустя уже бегали по улицам Томска и рассуждали о том, как им присоединиться к русскому отряду.
Между тем Михаил Строгов продолжал стоять перед эмиром. На него он глядел гордо, на Ивана Огарева – презрительно. Смерть была близка, но на лице его не выражалось ни малейшего страха. Кругом стояла толпа любопытных, с нетерпением ожидавшая начала этого интересного для себя зрелища. Коль скоро любопытство их будет удовлетворено, вся эта дикая орда не замедлит погрузиться в пьянство.
Эмир подал знак.
Михаил Строгов, толкаемый солдатами, приблизился к нему еще ближе.
– Русский шпион, – начал эмир по-татарски, – ты пришел, чтобы за нами подсматривать. Так знай же, ты видишь теперь в последний раз, через минуту свет навсегда померкнет для твоих глаз!
Итак, его осудили не на смерть, а на ослепление. Потеря зрения, пожалуй, еще ужаснее потери жизни! Несчастный был осужден сделаться слепым. Но Михаил Строгов, услышав свой приговор, не смутился. Просить, умолять о помиловании этих лютых зверей было бы бесполезно и даже недостойно его. Он и не думал об этом. Он думал только о своей неудаче, о матери, о Наде, о том, что он их никогда уже больше не увидит! Но он старался скрыть в себе и это волнение. Чувство мести всецело охватило его. Он повернулся к Ивану Огареву.
– Иван, – произнес он угрожающим голосом, – Иван-изменник, мой последний взгляд, взгляд презрения будет направлен на тебя!
Огарев пожал плечами.
Но Михаил Строгов ошибся. Не на Ивана Огарева был устремлен его последний взор. Перед ним появилась Марфа Строгова.
– Моя мать! – воскликнул он. – Да-да! Тебе мой последний взгляд, а не тому негодяю! Стой так передо мной, чтобы я мог еще раз видеть твое дорогое, любимое лицо! Пусть глаза мои закроются, глядя на тебя!
Старуха молча приблизилась.
– Уберите прочь эту женщину! – крикнул Иван Огарев.
Двое солдат оттолкнули Марфу. Она отодвинулась немного и осталась стоять в нескольких шагах от своего сына.
Появился палач. На этот раз он опять держал в своей руке обнаженную саблю. Эту саблю, раскаленную добела, он только что вытащил из жаровни, где горели душистые уголья.
Михаил Строгов должен был быть ослеплен, по-татарскому обычаю, раскаленным железом. Михаил не сопротивлялся. Теперь для него, кроме его матери, ничего не существовало. Вся жизнь его заключалась в этом последнем взгляде!
Марфа с неестественно расширенными глазами, протянув к нему руки, смотрела на него. Раскаленное лезвие блеснуло перед глазами Михаила Строгова. Раздался крик, полный отчаяния. Старая Марфа без чувств упала на землю. Михаил Строгов был слеп.
Сделав нужные распоряжения, эмир и двор его удалились. На площади еще оставались Иван Огарев и факельщики. Неужели презренный негодяй хотел еще оскорбить свою жертву, неужели после палача он собирался нанести ему новый удар?
Иван Огарев медленно подошел к Михаилу. Тот почувствовал его приближение и обернулся. Огарев вынул из кармана царское письмо, развернул его и с гадкой улыбкой поднес его к самым глазам ослепшего царского курьера.
– Прочти-ка теперь, Михаил Строгов, прочти-ка и передай в Иркутск то, что прочел! Настоящий царский посол теперь не ты – а Иван Огарев!
Сказав это, изменник спрятал письмо у себя на груди и, не оборачиваясь, пошел вон с площади. За ним последовали и факельщики. Михаил Строгов остался один; в нескольких шагах от него без чувств, а быть может уж и без жизни, лежала его мать.
Вдали слышались крики, пение, шум ночной оргии.
Вдруг появилась Надя. Она подошла прямо к Михаилу и, молча, стала разрезать мечом веревки, которыми были связаны его руки.
Слепой не знал, кто был его освободитель.
– Брат, – позвала она его.
– Надя! – прошептал Михаил. – Надя!
– Идем, брат, – сказала она. – Мои глаза заменят тебе твое зрение. Я проведу тебя в Иркутск!
Глава VI. Друг на большой дороге
Через полчаса Надя и Михаил Строгов вышли из Томска.
В эту ночь, благодаря тому что татары, вследствие ночной оргии, бессознательно ослабили свой строгий надзор над пленными, многим из них удалось бежать.
Когда Надю перед началом представлений увели вместе со всеми с площади, она незаметно отделилась от отряда и вернулась назад как раз в ту минуту, когда солдаты подводили к эмиру Михаила Строгова. Там, смешавшись с толпой, она все видела. Ни единый крик не вырвался из ее груди, когда перед глазами ее спутника блеснуло раскаленное добела лезвие сабли. У нее хватило мужества остаться неподвижной и немой при этой сцене. Откровение свыше внушило ей охранять свою свободу, чтобы потом смочь довести сына Марфы Строговой до конца того дела, что он клялся исполнить. Только тогда, когда старая сибирячка упала без чувств на землю, только тогда, и то на одну минуту, ее сердце перестало биться. Одна мысль вернула ей всю энергию.
«Я буду собакой слепому!» После отъезда Ивана Огарева Надя спряталась в тень. Она ждала, чтобы народ разошелся с площади. Михаил Строгов, брошенный всеми, как какой-нибудь негодяй, которого бояться уж больше нечего, был один. Она видела, как он ощупью подполз к матери, наклонился над ней, поцеловал ее в голову, потом поднялся и ощупью же собрался бежать… Несколько минут спустя он и она рука с рукою сошли с утесистого холма и, идя все по берегу Томи, вышли наконец за город и благополучно добрались до большой дороги. Дорога в Иркутск была одна и шла все прямо на восток. Сбиться с пути не было никакой возможности. Надя шла быстро, ведя за собой слепого Михаила. Она боялась, чтобы на следующий день, проспавшись после шумной оргии, татарские разведчики не бросились бы снова в степь и не отрезали бы им всякое сообщение с русскими. Надо было спешить, чтобы прийти непременно раньше их в Красноярск, отстоявший от Томска на пятьсот верст (533 километра). Свернуть с большой дороги и идти лесом она не решалась. Это был риск, неизвестность, короче, сама смерть. Как могла Надя перенести усталость всей этой ночи с 16 на 17 августа? Как нашла она в себе столько физической силы, чтобы совершить этот длинный утомительный переход военнопленных? Как могли ее нежные ножки, истекавшие кровью от непосильной ходьбы, поддерживать ее до сих пор? Это было почти непостижимо. Но как бы то ни было, а на другой день, утром, двенадцать часов спустя после выхода из Томска Михаил Строгов и молодая девушка, пройдя более пятидесяти верст, пришли в село Семиловское. Михаил Строгов не произнес еще ни одного слова. Но Надя держала его за руку в эту ночь, а он держал в своей руке ручку своей спутницы, и, благодаря этой ручке, руководившей его только пожатием, он шел своей обычной, твердой походкой. Семиловское оказалось совершенно пустым. Обитатели его, испугавшись татар, бежали в Енисейскую область и забрали с собой все, что было ценного и мало-мальски годного к употреблению и что могло быть увезено на телегах. Между тем Надя чувствовала необходимость остановиться там, хоть на несколько часов. Им обоим нужны были и пища и отдых. Молодая девушка повела своего спутника на край села, где стоял небольшой пустой домик. Дверь была открыта. Они вошли. Посредине комнаты, около высокой русской печи, стояла старая, негодная скамейка. Они сели на нее. Надя пристально, в первый раз посмотрела на своего спутника. Если бы Михаил Строгов мог видеть ее, он прочел бы в ее прекрасных, печальных глазах и преданность, и любовь, бесконечную нежность к себе. Обожженные, покрасневшие веки слепого были полузакрыты, глаза сухи, белок слегка покороблен, зрачок неестественно расширен, раек казался более темным, чем раньше; ресницы и брови были частью спалены, но, в общем, по крайней мере с виду, взгляд молодого человека, серьезный и проницательный, совсем не изменился. Если он ничего больше не видел, если его слепота была полная, так это потому, что чувствительность сетчатой оболочки и зрительного нерва была совершенно уничтожена палящим жаром раскаленной стали.
В эту минуту Михаил Строгов протянул руки вперед.
– Ты здесь, Надя? – спросил он.
– Да, – отвечала молодая девушка, – я здесь, около тебя и больше никогда не покину тебя, Михаил.
При этом имени, произнесенном Надей в первый раз, Михаил Строгов вздрогнул. Он понял, что она знала все: кто был он и какие узы соединяли его со старой Марфой.
– Надя, – сказал он, – нам придется разлучиться!
– Разлучиться? Но почему, Михаил?
– Я не хочу быть тебе помехой на дороге. Отец твой ждет тебя в Иркутске! Надо, чтобы ты скорей спешила к отцу!
– Отец проклял бы меня, Михаил, если бы я покинула тебя после того, что ты для меня сделал!
– Надя! Надя! – отвечал Строгов, крепко сжимая ручку молодой девушки. – Ты должна думать только о своем отце!
– Михаил, – перебила его Надя, – тебе более нужна моя помощь, чем отцу! Разве ты отказываешься от своего намерения идти в Иркутск?
– Никогда! – энергично отвечал молодой человек.
– Но у тебя нет больше этого письма?..
– Этого письма, что украл Иван Огарев?.. Ну так что же? Я сумею обойтись и без него! Они обращались со мной как со шпионом! Я и буду действовать как шпион! Я пойду в Иркутск и расскажу обо всем, что видел, что слышал, и клянусь Богом, живым, в один прекрасный день негодяй встретится со мной! Но надо, чтоб я пришел раньше него в Иркутск!
– И ты хочешь, чтоб мы расстались, Михаил?
– Надя, негодяи отняли у меня все!
– У меня осталось еще несколько рублей и мои глаза целы! Я могу видеть за тебя, Михаил, я поведу тебя туда, куда одному тебе не дойти!
– А как же мы пойдем?
– Пешком.
– А на что же мы будем существовать?
– Станем милостыню просить.
– Так пойдем, Надя!
– Пойдем, Михаил.
Молодые люди уже перестали называть себя братом и сестрой. Общее горе, общая участь соединяли их еще теснее.
Отдохнув с час времени, они вышли из дома. Надя успела перед этим обойти все дома и собрать несколько ломтей черного хлеба и немного меду. Все это не стоило ей ни одной копейки; она начала уже свой промысел нищей. Худо ли, хорошо ли, но этот мед и хлеб утолил голод и жажду Михаила Строгова. Надя отдала ему большую часть этой скудной пищи. Она подавала ему кусок за куском и сама поила его медом из тыквенной бутылки.
– Надя, а ты сама ешь? – спрашивал он ее несколько раз.
– Да, Михаил, – отвечала всякий раз молодая девушка, доедая оставшиеся после него куски хлеба.
Выйдя из Семиловского, они снова направились по дороге в Иркутск. Надя энергично боролась с усталостью. Если бы Михаил ее видел, то, наверное, у него не хватило бы духу идти с нею дальше. Но Надя не жаловалась, и Михаил продолжал идти вперед с прежней поспешностью. Но почему же? Неужели он надеялся опередить татар? Он шел пешком, без гроша денег в кармане, был слеп, и, если бы Надя, его единственная руководительница, покинула бы его, ему оставалось бы только лечь на берегу реки и умереть как собаке! Но если только им удастся добраться благополучно до Красноярска, то можно считать, что еще не все потеряно. Стоит только представиться губернатору, и он поможет им, даст возможность доехать до Иркутска.
Весь погруженный в свои мысли, Михаил Строгов шел молча вперед. Он держал Надю за руку. Им обоим казалось, что они находятся между собой в непрерывном общении, что они, и не делясь мыслями вслух, понимают друг друга. Время от времени, однако, Михаил обращался к Наде:
– Надя, скажи же мне что-нибудь!
– К чему, Михаил? Ты ведь и так знаешь, о чем я думаю, – отвечала молодая девушка, стараясь говорить твердым голосом, чтобы не обнаружить своей усталости.
Но иногда силы оставляли ее, сердце переставало биться, ноги подкашивались, она замедляла шаг и наконец совсем останавливалась. Тогда Михаил Строгов тоже останавливался, оборачивался в ее сторону, смотрел на нее, как бы желая увидеть свою молоденькую спутницу сквозь эту тьму, заволакивающую его несчастные глаза, грудь его тяжело вздымалась, и он, еще крепче поддерживая Надю, спешил снова вперед. Между тем среди всех этих беспрерывных несчастий в этот день с ними должно было произойти и одно счастливое обстоятельство.
Часа через два после их выхода из Семиловского Михаил вдруг остановился.
– На дороге никого нет? – спросил он.
– Решительно никого, – отвечала Надя.
– Разве ты не слышишь стук позади нас?
– В самом деле, слышу.
– Если это татары, нам придется спрятаться. Посмотри хорошенько.
– Подожди, Михаил, сейчас, – отвечала Надя.
Она вернулась назад по дороге, делавшей в этом месте крутой поворот направо. Михаил Строгов остался один, он прислушивался.
– Это просто телега, – сказала Надя, вернувшись, – едет какой-то молодой парень?
– Один?
– Один.
Михаил с минуту колебался, что делать. Спрятаться или попытать счастья и попросить проезжего незнакомца подсадить к себе на телегу, уж если не обоих, то хоть ее одну? Для него лично достаточно было бы только держаться рукою за край телеги; в случае надобности он мог бы даже подталкивать ее и помогать лошади везти. Силы еще не оставили его, но Надя? Он чувствовал, что бедная девушка совсем выбилась из сил. Он решил подождать. На повороте показалась телега, запряженная одной лошадкой, некрасивой, но доброй и сильной на вид, как и все лошади монгольской породы. Около телеги шел молодой парень и правил, за телегой бежала собака. Надя сейчас же узнала в нем русского. Лицо у него было доброе, но флегматичное, с первого раза внушающее доверие.
Возница, добродушно улыбаясь, поглядел на молодую девушку.
– И куда это вы идете? – спросил он, уставив на нее свои круглые, добрые глаза.
Этот голос показался Михаилу знакомым. Он положительно где-то слышал его. Да, конечно, по одному этому голосу он узнал возницу, и лицо его прояснилось.
– Ну так куда же вы идете? – повторил тот свой вопрос, обращаясь на этот раз прямо к Михаилу.
– Мы идем в Иркутск, – отвечал тот.
– Ого! Видно, ты, батюшка, не знаешь, сколько верст-то до Иркутска?
– Знаю.
– И идешь пешком?
– Пешком.
– Ну ты еще ничего, а барышня-то как же?
– Это моя сестра, – поспешил назвать ее этим именем Михаил.
– Да, сестра твоя, батюшка! Но поверь мне, ведь ей ни за что не дойти до Иркутска!
– Послушай, друг, – отвечал Михаил Строгов, подходя к нему. – Татары нас ограбили, что называется, дочиста, у меня нет ни копейки, чтобы тебе заплатить. Но если бы ты был так добр, посадил бы к себе мою сестру! Я пошел бы пешком, даже, если нужно, побежал бы! Я не задержал бы тебя ни на час…
– Брат! – воскликнула Надя. – Я не хочу… я не хочу! Послушайте, мой брат слепой!
– Слепой? – переспросил молодой парень, сочувственно поглядывая на Михаила.
– Татары выжгли ему глаза! – отвечала Надя.
– Выжгли глаза? Ах бедняга! Я еду в Красноярск. Садись и ты вместе с сестрой в мою бричку. Ничего, малость потеснимся, да зато все втроем усядемся. Собака пусть бежит. Только предупреждаю, я еду тихо, боюсь замучить лошадь.
– Как тебя зовут? – спросил Михаил.
– Меня-то? Николаем Пигасовым. А что?
– Я никогда не забуду твоего имени, – отвечал Михаил.
Кибитка тронулась. Лошадь, совсем не понукаемая Николаем, бежала иноходью. Если Михаил Строгов ничего не выигрывал во времени, то зато Надя могла хоть немного отдохнуть. И действительно, усталость молодой девушки была так велика, что, убаюканная равномерной тряской телеги, она заснула как убитая.
Михаил с Николаем уложили ее как только могли покойнее и удобнее. Добрый парень совсем расчувствовался.
– Какая она красавица, – сказал он.
– Да, – отвечал Михаил Строгов.
– Ну, батюшка, ведь это того, уже очень храбро! А если так посмотреть на них, какие эти малютки хрупкие да слабые! А вы издалека идете?
– О да, издалека.
– Бедные! Небось тебе было больно, когда глаза-то жгли?
– Конечно, больно, очень больно, – отвечал Михаил.
– Ты не плакал?
– Плакал.
– Я бы тоже заплакал. Подумать только, что никогда не увидишь тех, кого любишь. Но зато они вас видят. Это, пожалуй, тоже утешение.
– Да, может быть! Скажи мне, приятель, – спросил его Михаил Строгов, – тебе никогда не приходилось встречаться со мной где-нибудь?
– С тобой, батюшка? Нет, никогда.
– Видишь ли, я спрашиваю оттого, что твой голос мне кажется знакомым?
– Посмотрите-ка! – воскликнул смеясь Николай. – Он знает мой голос! Быть может, ты спрашиваешь это нарочно, чтобы только узнать, откуда я еду? Что же, я скажу тебе. Я еду из Колывани.
– Из Колывани? – в свою очередь, воскликнул Михаил. – Ну, значит, я там тебя и видел. Ты был на телеграфной станции?
– Очень возможно, – отвечал Николай. – Я там жил и служил чиновником.
– И ты оставался на своем посту до последней минуты?
– Гм! В эту-то минуту мне и надо было там быть.
– Это было в тот день, когда двое иностранцев, англичанин и француз, поспорили с деньгами в руках, желая один опередить другого у аппарата, и англичанин телеграфировал первые стихи из Библии.
– Может быть, батюшка, все может быть, только я этого что-то не помню.
– Как ты этого не помнишь?
– Я никогда не вникаю в смысл телеграмм, которые мне приходится отправлять. Мой долг – забывать их как можно скорее.
Этот ответ вполне обрисовывал, что за человек был Николай Пигасов.
Кибитка между тем понемножку подвигалась вперед. Михаилу Строгову желательно было бы ехать поскорее, но Николай и его лошадь, как видно, не привыкли торопиться. Лошадь три часа бежала, затем час отдыхала, и так продолжалось день и ночь. Во время остановок лошадь паслась, путешественники закусывали в обществе Серко. Телега была снабжена провизией, по крайней мере, человек на двадцать, и Николай радушно угощал ею своих новых знакомых. После целого дня отдыха силы понемногу стали возвращаться к Наде. Николай все время следил за тем, чтобы ей было удобно и покойно.
22 августа кибитка подъехала к селу Ачинску, находившемуся от Томска в ста восьмидесяти верстах. До Красноярска оставалось еще сто двадцать верст. За шесть дней, что они были вместе, Николай, Михаил Строгов и Надя нисколько не переменились. Один был по-прежнему невозмутимо спокоен, двое других, напротив, постоянно тревожились, думая о том, что вот скоро настанет та минута, когда возница покинет их. Михаил Строгов видел все глазами Николая и молодой девушки. Оба по очереди описывали ему подробно и местность, и все, что встречалось им на пути. Он знал, когда они проезжали через лес, когда через равнину, когда в степи виднелась избушка или на горизонте показывался какой-нибудь сибиряк.
В разговорах своих Николай был неутомим – он любил рассказывать, и его приятно было слушать. Однажды Михаил Строгов осведомился у него, какова погода.
– Ничего, хорошая, батюшка, – отвечал тот. – Ведь теперь стоят последние красные деньки. В Сибири осень очень коротка. Не заметим, как наступят и первые морозы. Пожалуй, как начнутся дожди да ненастья, татары засядут себе на зимние квартиры да дальше никуда и не двинутся.
Михаил Строгов с сомнительным видом покачал головой.
– Ты не веришь? – спросил Николай. – Ты думаешь, что они пойдут на Иркутск?
– Я боюсь, что это так будет, – отвечал Михаил.
– Да, пожалуй, ты и прав… У них есть один такой нехороший человек, он не даст им зазябнуть по дороге. Ты слышал про Ивана Огарева?
– Слышал.
– А знаешь, ведь это прямо подло, предавать свое отечество!
– Да… подло… – отвечал Михаил, стараясь не выдать своего волнения.
– Знаешь, батюшка, – заговорил Николай, – я нахожу, что этот негодяй мало возмущает тебя. По-моему, сердце каждого русского, в чьем присутствии произносится имя Ивана Огарева, должно разрываться на части от негодования!
– Верь мне, – отвечал Михаил, – я ненавижу его так, как ты никогда не смог бы его ненавидеть.
– Это невозможно, – сказал Николай. – Нет, это невозможно! Когда я думаю об Иване Огареве, о том зле, которое он сделал нашей святой Руси, я прихожу в такую ярость, что если бы он попался мне в руки…
– Если бы он попался тебе в руки?..
– Я думаю, что я убил бы его!
– А я так не думаю, а уверен в этом, – спокойно отвечал Михаил Строгов.
Глава VII. Переправа через Енисей
25 августа, под вечер, кибитка подъехала к Красноярску.
С тех пор, как они выехали из Томска, прошло восемь дней.
К счастью, о татарах ничего еще не было слышно, ни один разведчик еще не попадался им на пути. Это должно было показаться довольно странным, очевидно, какая-нибудь серьезная причина задержала эмира в Томске и помешала ему идти на Иркутск.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Сноски