Год дракона
– Почему?
– Потому что дракон в тебе просыпается.
– Никто во мне не просыпается, Вов. Я злюсь на тебя, да, но это не значит, что…
– Ты не можешь этого не чувствовать! Ты видел то, что людям видеть не дано, – тварь. Ты ведь видел лярву?
Я промолчал. Эту светящуюся паутину я действительно видел.
– Лишь драконы могут видеть этих тварей. Не только видеть, но и чувствовать, потому что это наша еда.
– Прости, но это откровенный бред! Я не знаю, что ты задумал, но я в этом участвовать не буду. Обратить меня в свою сказочную веру у тебя не получится. Лучше сразу убей.
– Зачем мне мёртвый брат? – горько усмехнулся Вовка. – Я пережил уже достаточно смертей.
– Если ты не собираешься меня убивать, то тогда отпусти. Я не выдам тебя, я просто уйду. Я хочу быть обычным человеком. Это не так уж плохо, понимаешь? Жить, работать, создать семью…
– У тебя ничего этого не будет, Женя. Ни работы, ни тем более семьи. Ещё пара лет – и твой дракон наберёт такую силу, что ты станешь опасен и для окружающих, и для себя.
Я устало закатил глаза. Разговор пошёл по кругу. Вовка это понял и сразу сменил тактику:
– Вот ты с детства такой упёртый! Ведь хочешь поверить, но не можешь унять своё эго. Я тут, как Иисус, и по воде хожу, и воду в вино превращаю, и прокажённых исцеляю, а ты всё упорствуешь. Ждёшь моего воскрешения, чтобы уверовать? Не боишься, что будет поздно?
От этих слов мне стало страшно, но я не знал, что ответить брату. Одна часть меня с ним соглашалась, потому что всё, что Вовка делал, выходило за рамки обычных фокусов. Другая же моя часть отчаянно сопротивлялась, понимая, что стоит хоть на шаг сдать позиции, как Вовка тут же перейдёт в наступление и подомнёт меня.
Я свесил ноги и уставился на него в упор. Это, конечно, нельзя было назвать психологической атакой, потому что в темноте очертания Вовкиного лица едва угадывались, но я всё равно вложил в свой взгляд всю решимость и жёсткость, какие только смог найти в себе.
– Давай по-честному, Вова. Скажи, чего ты хочешь. Ограбить банк? Кого-то убить? Тебе нужен подельник? Кто-то, кто мог бы постоять на стрёме или отвлечь внимание? Может быть, тебе нужен парень, который внедрится в нужную организацию и добудет секретную информацию? Выкладывай всё!
Вовка рассмеялся, хлопнув себя по коленям. Я не отметал такую реакцию, но всё же ждал другой. Надеялся, что он серьёзно отнесётся к моим словам.
– Вот, значит, о чём ты мечтаешь! – просмеявшись, сказал брат. – Куда-то внедриться и украсть ценную информацию. Если ты этого сильно хочешь, мы можем это устроить. Надо только придумать, куда внедряться и что красть. Да, и кому продавать.
– Хватит ёрничать! – я настолько разозлился, что вскочил на ноги. – Я устал от тайн!
– А я устал от твоего упрямства. Разуй глаза, Женя: правда перед тобой! Я говорил об этом уже десять раз. Сколько ещё нужно сказать, чтобы ты меня услышал?
– Твоя сказка про драконов, не спорю, очень интересная, но меня можно было купить этим лет пять назад. Я уже не мальчик, ты заметил?
Вовка вдруг резко встал и схватил меня за плечи. Всё произошло так быстро, что я не успел увернуться, а когда пальцы брата вцепились в меня, дёргаться было уже поздно.
– Если в тебе живёт дракон, то он откликнется на мой зов, – негромко, но как-то зловеще произнёс он. – Если дракона в тебе нет, то ничего не произойдёт. Ты даже ничего не почувствуешь.
Сказав это, Вовка приоткрыл рот, и у него внутри, где-то в гортани, стал разгораться розовый свет. Я с ужасом смотрел на нависшего надо мной брата, боясь, что сейчас и из меня он вынет что-нибудь странное, как из того парня.
Свет между тем становился всё ярче, и я даже стал ощущать его, как тепло костра. Только в отличие от огня свечение не грело, а слегка покалывало кожу. И от этого покалывания внутри зарождалась тупая боль. Сначала я не придал ей значения, но с каждой секундой она становилась всё сильнее, как будто что-то давило изнутри на грудную клетку, мешая дышать. Я жадно хватал ртом воздух, но его всё равно не хватало. Я хотел попросить брата прекратить это, но не мог произнести ни слова. Язык не слушался меня, и изо рта вырывалось только какое-то мычание.
Но, к моему ужасу, это была не единственная проблема. Внезапно у меня началась сильнейшая головная боль. Она вспыхнула где-то в макушке, а потом ударила мощными лучами в виски. Это была невыносимая боль, которая в одно мгновение поглотила весь мир вокруг меня. Я не видел и не слышал ничего. Да что там! Я даже своего собственного тела не чувствовал.
Не знаю, сколько длилась эта пытка, но постепенно мигрень отступила, и я обнаружил себя лежащим на диване. Видимо, Вовка переместил меня туда, когда я отключился. Всё тело ныло, больно было шевелиться.
– Ты как? – тихо спросил брат, и в его голосе я услышал тревогу.
– Нор… мально… – прохрипел я.
– Прости, я немного перестарался, – виновато признался брат. – Я не думал, что так получится.
Я слабо кивнул и закрыл глаза. Даже дыхание причиняло дискомфорт.
Вовка не уходил: я ощущал его присутствие, и это тяготило меня. Я знал, что он способен просидеть рядом всю ночь, а я больше всего сейчас хотел побыть в покое, наедине с собой. Но не мог сказать это брату: речь всё ещё плохо давалась мне. Однако я зря переживал. Боль так опустошила меня, что я мгновенно уснул.
Той ночью я увидел сон, который потом стал преследовать меня. Он не походил ни на одно сновидение, что были у меня ранее, потому что в нём сохранялось ощущение реальности происходящего. Я как будто снова и снова переживал какое-то событие.
Я видел незнакомых людей, похожих на каких-то учёных или врачей. Они смешивали всякие вещества, пропускали через полученные смеси электричество и облучали их рентгеном, исследовали с помощью разных приборов и записывали результаты в толстые тетради – словом, ничего ужасного они не делали, но всякий раз после таких снов я просыпался в холодном поту, с учащённым пульсом и долго не мог успокоиться. Я не понимал, что именно меня пугает в действиях учёных, и это непонимание тревожило меня.
Вот и сейчас я проснулся от страха. Он исходил из сна, но я несколько минут перебирал в голове детали сновидения, пытаясь понять, в чём именно кроется опасность. И этот поиск, а может, особенность снов с каждой минутой терять очертания – успокоили меня. Я услышал птичий гомон за окном, увидел кусочек праздничной лазури зимнего неба – и в душе у меня установился тот мягкий, словно замшевый, мир, который заставляет людей блаженно улыбаться своим мыслям.
Правда, в следующую минуту эта улыбка сошла с моего лица, потому что кроме умиротворения я ощутил внутри ещё кое-что – нечто такое, что заставило меня резко сесть. Я с ужасом прислушивался к себе и с каждой секундой всё отчётливей понимал: меня наполняла вера.
Да, ещё вчера вечером я был напуганным скептиком, которого ужасало то, что творилось вокруг, а проснулся я в полной уверенности, что сказки про драконов – никакой не вымысел, а самая обыденная реальность. Весь ужас ситуации был в том, что к этой вере я пришёл не сам. Не веские доводы склонили меня на сторону Вовки и не летающие золотые украшения. Моя вера просто проросла внутри меня, захватив власть. А разум – этот холодный островок реализма и логики – он просто сдался. Последний оплот здравого смысла не пал под натиском врага, не превратился в руины и пепелище – он просто открыл центральные ворота и впустил врага. И это была не сделка, в ходе которой проигравшая сторона обычно меняет трофеи на жизни своих солдат. Это был какой-то совершенно глупый поступок, не оправданный ни страхом смерти, ни фактом многочисленных потерь. И как бы я ни пытался воскресить утраченный стержень, у меня не получалось. Мой рассудок был ледяным, словно мёртвым. Моё Я, моё Эго предало меня, обменяв жёсткое, но всё же дающее шанс на победу противостояние на елейный мир.
Это так потрясло меня, что я заплакал от обиды, хотя не делал этого уже несколько лет.
Голубая Смерть
Дверь открыл опрятно одетый пожилой мужчина с аккуратной чеховской бородкой, в идеально выглаженной рубашке и лёгких домашних брюках. Казалось, он сошёл с экрана кинолент тридцатых годов, рассказывающих о советской интеллигенции. Миронов вздохнул: что-то сегодня ему везде мерещатся советские фильмы.
– Здравствуйте, Павел Антонович, – он улыбнулся мужчине. – Гостей принимаете?
– В моём возрасте, Мишенька, чаще лекарства приходится принимать, чем гостей, – улыбнулся в ответ Павел Антонович и впустил капитана. – Старики мало кого интересуют, поэтому любое внимание для нас – на вес золота.
На самом деле старичок лукавил: уж к нему-то народная тропа не зарастала.
Павел Антонович Измайловский был известной личностью не только в столице, но и далеко за пределами МКАДа. Всю жизнь он проработал на Московском ювелирном заводе, пройдя путь от простого мастера до главного инженера. Сейчас он вышел на пенсию, но не канул в реку забвения, как сам выражался. Павел Измайловский до сих пор являлся ведущим экспертом в области ювелирных украшений. К его услугам прибегали как частные коллекционеры, так и музеи, и даже суды. Если нужно было выявить подлинность того или иного украшения или доказать обратное, то лучше Измайловского никто бы не смог этого сделать. При этом Павел Антонович имел небольшой, но постоянный приработок: ремонтировал украшения, подгонял под размер обручальные кольца, доставшиеся кому-то по наследству, оценивал драгоценные камни.
Капитану Михаилу Миронову Павел Антонович приходился бывшим соседом по даче. Бывшим – потому, что бабушка Миронова, владевшая их участком, умерла почти десять лет назад, и родители продали дом. Измайловский, насколько Михаил знал, схоронив жену, тоже перестал появляться на своей даче, оставив её дочери. И несмотря на то, что вот уже несколько лет Миронов и Измайловский не являлись соседями, они до сих пор хранили тёплую дружбу, проистекавшую из доброго прошлого.
Павел Антонович пригласил гостя на кухню – знак особого расположения. Нежеланных гостей старый ювелир принимал в гостиной и никогда не угощал – ни чаем, ни чем-то покрепче. Визитёров по деловым вопросам он приглашал в мастерскую, собственно, для того она и служила. Но если же Измайловский вёл гостя на кухню, то таким приглашением надо было дорожить. Миронов давно знал о гостевой градации старика и всякий раз, когда Павел Антонович приглашал его на кухню выпить чаю, с облегчением выдыхал. Почему-то потерять доверие старика капитан боялся. И вовсе не потому, что время от времени Измайловский, его знания и опыт были полезны следствию. Миронов дорожил самой дружбой, словно она помогала удерживать в его памяти прошлое.
Павел Антонович поставил чайник – не современный электрический, а старомодный, со свистком, достал печенье и вазочку с вареньем, изготовленным уже снохой, а не женой. Миронов протянул ему пакет с сухофруктами, к которым старик в последнее время пристрастился.
– Что за дело у тебя, Миша? – поинтересовался Измайловский, присаживаясь на табурет.
Пока вскипает чайник, можно поговорить и о цели визита.
– Дело, как всегда, запутанное, Павел Антонович, – крякнув в кулак, начал Миронов. – Вы не знаете, кто в городе сейчас занимается скупкой краденого?
Большой опыт Измайловского и не менее обширные связи делали его хранителем самой разнообразной информации. В том числе и о происходящем в криминальных кругах. Многие ювелиры единоразово или на постоянной основе оказывали услуги преступникам разного пошиба: помогали сбывать краденое, переплавляли украшения, заменяли в них камни и прочее.
Измайловский положил одну руку на стол и, постукивая пальцами, задумался. Миронов терпеливо ждал, понимая, что ювелиру требуется какое-то время, чтобы систематизировать и проанализировать имеющуюся информацию. Через минуту Павел Антонович подал голос:
– Пошли слухи, что Вартанян снова в деле, хотя он месяц как инфаркт перенёс. Зачем ему такие треволнения?
Миронов пожал плечами. Павел Антонович любил, когда во время его речи собеседник невербально участвует в разговоре, например, поддакивает, или кивает, или каким-то другим способом выражает свои чувства и мысли.
– А вот Косуха, наоборот, залёг на дно, – продолжал Измайловский. – Затаился. Не слышно и не видно его. Не к добру это.
Миронов кивнул и нахмурился.
– В принципе на манеже всё те же: Дурманов, Тройский, Пахченко, Москвин, Габидуллин…
У Миронова было такое лицо, что Измайловский умолк, не назвав ещё несколько фамилий, и спросил:
– Но ты ведь не это хочешь услышать, верно? Что тебя на самом деле интересует, Миша? Какой-то особый случай?
Миронов ответил с той же неспешностью, с которой говорил его собеседник:
– Не то чтобы особый… Я полагаю, что украденная вещица… В общем, это дело рук дилетанта. Или даже спонтанная кража, не спланированная. Полагаю, он поддался импульсу и теперь понимает, что украденное надо сбыть, но не знает как.
– Тогда тебе нужны ломбарды.
– Боюсь, вор не так глуп. Мне кажется, он понимает, что у него в руках не просто какой-то перстень с топазом.
– Перстень с топазом? – оживился Павел Антонович: его глаза заблестели азартом, хотя лицо оставалось по-прежнему спокойным, по-чеховски благородным. – О каком перстне речь? О «Голубом озере»?
– Сейчас покажу, – Миронов взял папку, поставленную к стенке возле табуретки, и, немного пошуровав в ней, извлёк фотографию десять на пятнадцать.
Павел Антонович аккуратно взял её, достал из нагрудного кармана очки в тонкой металлической оправе и, приладив их примерно в середине расстояния между лицом и фотографией, принялся рассматривать изображение.
На фото была полная ухоженная женщина, обнимавшая девочку лет десяти, возможно, внучку. Левую руку дама положила на плечо девочки, и на среднем пальце отчётливо виднелся прямоугольный перстень с камнем насыщенного голубого цвета.
– Гляди-ка, не «Озеро»! – как будто разочаровался Измайловский. – «Слеза дракона»!
– Что? – Миронов слегка подался вперёд, как будто не расслышал слова собеседника.
– Этот перстень называют «Слезой дракона», но у него есть и второе название – «Голубая Смерть». Под ним он более известен.
– У драгоценностей всегда такие глупые названия?
– Названия не даются просто так. Каждое имеет свою историю. Например, вот этот перстень легко меняет хозяев, – Павел Антонович отложил фотографию и провёл рукой по бородке. – Заполучить эту вещицу довольно просто, а вот расстаться с ней означает расстаться с жизнью. В прямом смысле.
Миронов попытался стереть с лица скептицизм и заменить его хотя бы подобием любопытства, но попытка эта потерпела фиаско. В ответ на такую неблагодарность Измайловский возвёл глаза в район кухонной вытяжки и глубокомысленно умолк.
– Как понимать ваши слова? – не дождавшись продолжения, подал голос Миронов.
– Буквально, Миша.
Капитан досадовал на себя за несдержанность, которая оскорбила старика. Но что Миронов мог поделать, если все эти байки про проклятые вещицы, заговорённых бандитов и прочие магические штучки, которыми люди подменяли любое везение или хитрость преступников, вызывали в нём раздражение?! Правда, в данном разговоре Михаил Миронов повёл себя неразумно, едва не упустив возможность получить ценную информацию и даже помощь в розыске украденного перстня.
– Павел Антонович, вы не обижайтесь. Я так редко сталкиваюсь с чудесами в своей работе, что перестал в них верить.
– Дело не столько в чудесах, Миша, сколько в людских пороках, – вздохнул Измайловский и снова побарабанил пальцами по столу. – Они и есть самые страшные убийцы на свете, потому что убивают не тело, но душу.
Миронов опустил глаза: Павел Антонович любил философско-назидательные вкрапления в беседу. Иногда они были туманны и невыносимо скучны, иногда – интересны и мудры. К какому разряду отнести только что услышанное, Миронов ещё не решил.
Дав слушателю обдумать изречение, Измайловский снова заговорил:
– Этот камень – порождение человеческого зла. Оно постоянно требует подпитки: притягивает пороки, черпая в них силу. Ты спрашивал, почему этот перстень имеет такое странное название – «Голубая Смерть»? Потому что все, абсолютно все владельцы украшения покинули наш мир скоропостижно и ужасно.
Последнее слово ювелира заглушил свисток чайника. Павел Антонович приступил к завариванию чая – именно так можно было обозначить его действия. Он как будто совершал древний ритуал: ополаскивал заварочный чайник кипятком, засыпал в него три ложечки заварки, лёгким движением стряхивая с каждой лишнее. Он особым способом складывал полотенце, которым после накрывал чайник. Он убрал его на специальную подставку.
Миронов с удовольствием наблюдал за этими действиями. Они переносили его в детство, когда они всей семьёй вечеровали на веранде Измайловских. Павел Антонович тогда так же без суеты заваривал чай из самовара, а его супруга Тамара Леонидовна накрывала на стол. Однако сейчас капитану не терпелось перейти от фольклорной составляющей к фактической истории украшения, узнать, кто был его прежними владельцами, потому что эта информация могла помочь в расследовании. К сожалению, перемотать мифологическую часть было никак нельзя. Её надо было просто перетерпеть, как лирическую сцену в любимом боевике, который ты смотришь в кинотеатре.
Заворожённый действиями старого знакомого, Миронов, возможно, впервые в жизни неожиданно решился форсировать повествование:
– И много ли было владельцев у перстня?
– Предостаточно, – словно не замечая, что его вынуждают продолжить рассказ, откликнулся Павел Антонович. – Достоверно известно лишь о девяти из них. Восемь уже мертвы, а твоя эта женщина… Как, бишь, её фамилия?
– Соловьёва, – отозвался Михаил.
– Да, она – в большой опасности. Я думаю, что перстень перешёл к ней от любовницы Крутовского. Дело в том, что он был по этой части большой конспиратор, и кем была его возлюбленная, не знал никто – ни друзья, ни жена, ни соседи.
– Кто такой Крутовский?
– Это прежний владелец «Голубой Смерти». Последний, о ком мне было хоть что-то известно. После его смерти украшение так и не нашли, решили, что оно было украдено, но я думаю, что Станислав Петрович подарил его любовнице. С большой вероятностью можно сказать, что и она уже оставила наш мир.
Миронов открыл блокнот и быстро написал: «Любовница Станислава Крутовского».
– А кем он был? Ну, этот Крутовский…
Измайловский понял, что зацепил слушателя, поэтому оттягивал минуту раскрытия тайны всеми способами. Он собирал на стол, дотошно выясняя, с чем гость предпочитает пить чай, добавлять ли ему молока, льда или чего покрепче. Миронов терпеливо отвечал, но внутри у него всё кипело от того, что он попался на удочку рассказчика. А рассказчиком Павел Антонович был отличным: умел держать внимание слушателей, интонациями и паузами создавая нужную атмосферу. Для этого иногда даже приукрашивал повествование, наделяя его героев качествами, которыми они в реальной жизни не обладали. В детстве Михаил ждал рассказов Измайловского ради их сюжета, сейчас же убеждал себя, что привлекает его вовсе не сюжет, а информация, которая может помочь следствию пролить свет на личность грабителя.
Наконец, чай был разлит по чашкам, варенье, сгущёнка и другие вкусности расставлены по столу, а желания гостя выяснены до последней детали. Ничто больше не сдерживало Павла Антоновича, и он начал рассказ…
Горыныч
Вечером, как и обещал Вовка, мы отправились к таинственному человеку, носившему сказочное имя Горыныч. Мы выехали в пять часов вечера, и Вовка гнал всю ночь. Мы почти не разговаривали в дороге. Брат, видимо, чувствовал свою вину за то, что довёл меня до обморока, а я не хотел говорить на тему мифологии, потому что чувствовал, что всё сказанное Вовкой больше не вызовет во мне протеста. Выглядеть сдавшимся бойцом мне не хотелось.
Тем не менее было в этой капитуляции какое-то странное, почти мазохистское удовольствие: замок на дверях открыт, но враг не знает этого и потому не заходит. Я наслаждался этим, пусть и временным, превосходством, ведь скоро неприятель обо всём догадается.
Это была моя первая дальняя поездка, если не считать побега из детдома. Одна и та же машина, один и тот же зимний пейзаж за окном, но дорога воспринималась мной иначе. Когда мы ехали из детдома, джип увозил меня прочь от старой жизни. Сейчас же он вёз меня к новой. Я смотрел в окно на расплывающиеся в зимних сумерках деревья, столбы и серые машины, которые мы легко обходили на трассе, и мне казалось, что не я еду куда-то навстречу новым событиям и приключениям, а это дорога уносит всю обыденность прочь, за спину, открывая мне горизонт для новых свершений.
Да и сам «Чероки» за это время стал для меня не просто машиной. Он олицетворял семью, дом, который объединял меня с братом. Печка обогревателя заменяла мне тепло очага, кожаное кресло – кровать, урчание двигателя – болтовню телевизора, а лобовое стекло – окно комнаты. Мой дом теперь не стоял на небольшой деревенской улочке, которая превращалась в пылевую пустошь летом и грязевое болото весной и осенью; мой дом теперь не торчал на отшибе в степи, окружённый бетонным забором из старых шлакоблоков и покосившимися хозяйственными постройками. Мой дом теперь двигался в любом направлении по освещённым автострадам, залатанным асфальтовым дорогам, похожим на стиральные доски, и разбитым грунтовым колеям. Мой дом теперь мог остановиться в любом месте, чтобы я мог насладиться пейзажем, сходить в туалет или пообедать. Мой дом теперь был сосредоточен в салоне старого джипа и одновременно располагался где угодно. Это чувство и волновало, и успокаивало меня.
Живя в детдоме, я часто мечтал о собственной квартирке – небольшой и уютной, моей берлоге, где я буду чувствовать себя в безопасности и покое. Я мечтал украсить её безделушками вроде плакатов и забавных статуэток, я мечтал затаиться в ней так, чтобы без потрясений прожить жизнь и спокойно встретить старость.
Но теперь, ощутив на губах вкус путешествий, уловив запах дороги – смесь бензина, грязи и свежего ветра, – я уже не мог помышлять о той жизни, о которой мечтал. Меня опьяняла свобода, новизна и сладкое волнение от предвкушения. И я был счастлив разделить это с братом.
В дороге мы остановились всего два раза: в одиннадцать вечера – заправиться и поужинать, и в восемь утра – заправиться и позавтракать. В полдень мы были уже на Волге.
Машину Вовка припарковал возле супермаркета, а до дома Горыныча, как водится, мы какое-то время шли пешком.
– Горыныч, Женька, это моё всё, – говорил брат по пути. – Он мне не только жизнь спас, но и помог на ноги встать. Я тоже ему кое-какую услугу однажды оказал, выручил его в трудную минуту, поэтому с тех пор у нас с ним уговор: просьбы друг друга выполнять во что бы то ни стало. Жень, если со мной когда-нибудь что-нибудь случится – иди к Горынычу, он поможет. И сам никогда не отказывай ему в помощи. Обещаешь?
Мне пришлось пообещать, потому что брат всё равно бы не отстал.
Горыныч жил на пятом этаже хрущёвской пятиэтажки. Я уже понял, что друзья брата, как и он сам, предпочитают верхние этажи, чтобы можно было слинять через крышу. Когда мы позвонили в дверь, у меня вдруг от волнения забилось сердце. Всю дорогу я гадал, как выглядит Горыныч. Мне он представлялся то растолстевшим от сидячего образа жизни писателем, который курит трубку и дважды в день гуляет с ирландским сеттером; то всклокоченным неформалом в заношенных джинсах и мятой толстовке; то отставным коммандосом, как Вовка, – крепким, немногословным, живущим в аскетических условиях. Однако я был сильно разочарован: дверь нам открыл низенький дядечка за пятьдесят, с большими залысинами на лбу и длинным хвостом седеющих волос на затылке, небритый несколько дней, в трениках с вытянутыми коленками и полинялой майке с Фредди Меркьюри на груди.
– Привет, Спецназ! – радостно воскликнул дядечка.
– Привет, Горыныч! – ответил брат, и они обнялись. Смотрелось это довольно комично, потому что голова Горыныча была на уровне подмышек Вовки.
– А это… брат твой? – выпуская гостя из объятий, поинтересовался Горыныч.
– Да, Женька.
– Младшой? – он произнёс это с ударением на последний слог, что меня покоробило.
– Нет, младшему пятнадцать сейчас. Это средний.
– Здравствуйте, – я протянул руку.
Горыныч пожал её своей маленькой ладошкой и кивнул за спину:
– Проходите, чего на пороге стоять?
Мы сняли куртки и разулись. И без того маленькая и тесная двухкомнатная «хрущёвка» была заставлена всяким барахлом: книжными шкафами, комодами, тумбочками, коробками, столами. Мой громоздкий брат каким-то чудом проходил между этими завалами, не сшибая углы и ни обо что не ударяясь. Он напоминал мне пожарную машину, разворачивающуюся на парковке малолитражек. Я же, хоть и был на полголовы ниже брата и гораздо уже в плечах, дважды врезался – сначала в косяк, потом в торчавшую из-под стола коробку.