Россия и мусульманский мир № 1 / 2011

ИММИГРАЦИЯ В МОСКВУ: НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

В 1990-е годы, после развала Советского Союза, в России начался процесс массового переселения людей из одних регионов в другие с более благоприятными условиями проживания. Осознав масштаб социальных перемен в России, которые несет ее современный экономический рост, значительное число выходцев из бывших советских республик с более низким уровнем жизни также решили сменить место жительства. Поток иммиграции в Россию достиг максимума в 1994 г. По мнению российских официальных лиц, сегодня в России работают от 1,5 до 15 млн. трудовых иммигрантов. Объем нелегальной иммиграции – 4–4,2 млн. человек. Специалисты считают эти цифры наиболее достоверными.

Как показывает практика, мигранты занимают те рабочие места, которые не пользуются спросом у российских граждан из-за низкого уровня оплаты и тяжелых условий труда. Даже те, кто получает пособие по безработице, отказываются от непрестижной работы. Однако экономика невозможна без людей, готовых чистить улицы, строить дороги, мыть палаты в больницах. Заметим, что даже при высоком уровне безработицы в странах – лидерах современного экономического роста, сохраняется острый дефицит рабочей силы в легкой промышленности, металлургии, здравоохранении, на транспорте, в ресторанном бизнесе. При этом, начиная с 2000 г. по сегодняшний день, такие страны, как Германия, Япония, Испания, Италия, Швеция, Греция, столкнулись с проблемой сокращения численности работающего населения. В России уже сейчас немало рабочих мест, на которые трудно, а то и невозможно привлечь собственную рабочую силу. Происходящее на московском рынке труда, особенно в строительном комплексе и на общественном транспорте, – наглядное тому подтверждение.

Для современной России привлечение неквалифицированной рабочей силы из-за рубежа – проблема не только новая, но и болезненная, на ней спекулируют недобросовестные политики, ее используют для разжигания ксенофобии населения, с ее помощью объясняются трудности и проблемы страны, в которой, дескать, виноваты чужаки. Можно с уверенностью сказать, что нынешний кризис фондового рынка, точнее его последствия – с нового года вырастут цены на продукты питания, лекарства, миллионы граждан России потеряют работу, – создадут для мигрантов еще более невыносимую ситуацию, если они и сгодятся на непрестижных работах, то в качестве соседей они не нужны. Такие чувства испытываются не только простыми людьми, но и на институциональном уровне. Не случайно понятие «трудящийся – мигрант», используемый в документах международно-правового характера, отсутствует в российском законодательстве. Даже такое понятие как «трудовая миграция» в законодательстве Российской Федерации не определяется. Между тем, если на протяжении следующих десятилетий удастся сократить традиционное отставание России от крупных стран Западной Европы (примерно на два поколения), число рабочих мест неизбежно возрастет. Это значит, что импорт иностранной рабочей силы станет еще важнее для дальнейшего развития экономики страны.

Среди субъектов Российской Федерации Москва и московская область выделяются масштабами привлечения иностранной рабочей силы. В 2006 г. в столице работало 35 % от числа всех трудовых мигрантов России. Это связано с освоением здесь наибольших объемов инвестиций в экономику региона. Предположительно до 90 % экономических мигрантов трудятся в Москве нелегально. Дело в том, что сложности, с которыми они сталкиваются, стремясь получить постоянное разрешение на работу и жительство, вынуждают их уходить в теневой сектор, не приносящий государству налоговых поступлений. Коррумпированные представители власти вымогают у них деньги.

В 2007 г. на долю 8 государств, поставляющих работников на российский рынок труда – а всего их было в этом году 27, – пришлось около 80 % мигрантов: Китай – 15,5 %, Украина – 12, Узбекистан – 17, Турция – 9, Таджикистан – 13, Киргизия – 5, Молдова – 5, Вьетнам – 5 %. Разумеется, значительная часть иммигрантов оседает в Москве. Остается добавить, что объем денежных переводов на родину оценивается в 5–7 % ВВП Армении, Грузии и Таджикистана, более 20 % ВВП Молдовы. Денежные переводы сопоставимы с годовыми бюджетами этих стран, а в ряде случаев – в Киргизии, Узбекистане и Таджикистане – превышают их.

Растущий спрос на неквалифицированную рабочую силу в России, с одной стороны, и массовая готовность бедных стран этот запрос удовлетворить, с другой, приводят к росту численности иммигрантов в составе российского населения. Процесс этот остановить невозможно, а административные барьеры на пути миграционных процессов малоэффективны. Дело в том, что взаимная поддержка внутри этнических сообществ, возможность въехать в страну в качестве туриста позволяют почти любые барьеры обойти. К тому же мигранты готовы терпеть любые лишения и унижения, лишь бы заработать деньги для себя и своей семьи. Их поток сильно поляризован, в его структуре представлены две крайние страты: «хозяева» и «пролетарии». Многочисленные факты свидетельствуют о существовании внутригрупповой и межгрупповой дискриминации и эксплуатации.

Большинство иммигрантов приезжают на временный заработок. Те же, кто мечтает осесть в Москве, окончательное решение принимают спустя 5–7 лет. Это характерно для миграционных процессов во всех принимающих сообществах Запада. Надо отметить, что мигранты, приехавшие в столицу с желанием остаться и перевезти сюда семью, обладают несравненно более высоким интеграционным потенциалом, чем их земляки, для которых Москва – место для заработка. Первые будут охотно причислять себя к москвичам. Азербайджанцы, например, переехавшие в российскую столицу навсегда, болезненно реагируют, когда их отождествляют с «лицами кавказской национальности». Заметим, что понятие «москвич» латентно прочно связано с понятием «русский», т.е. в Москве, как и в России в целом, превалируют не гражданские идентичности, а этнические. По крайней мере, на сегодняшний день. Отсюда и дитя новояза – «лицо кавказской национальности». Образ жизни временных трудовых мигрантов, т.е., наименее интегрированного иноэтничного сегмента, дает пищу для укоренения стереотипа «лицá кавказской (азиатской) национальности», на самом деле образа агрессивного чужака. Не удивительно, что этот стереотип переносится на все группы, антропологически или культурно отличающиеся от основной массы городского населения, – сюда входят и российские автохтоны, и представители этнических диаспор, столетиями здесь проживающих.

Таким образом, азербайджанцы – мигранты последней послесоветской волны, желающие осесть в Москве, должны сознавать, что они прежде всего кавказцы. Это для них единственная ниша в городской социальной среде. Думается, эта реальность препятствует интеграции мигрантов в мегаполисе, притом именно тех, кто стремится стать «коренными жителями». Временные же трудовые мигранты не всегда считаются с «русской основой» Москвы и необходимостью «жить как все». Они видят бесперспективность когда-либо стать здесь своими.

Россия страна с низкой плотностью населения, в которой очевидны долгосрочные тенденции к сокращению рабочей силы и старению населения. По прогнозам специалистов, к 2050 г. ожидается заметное снижение доли России в населении планеты. В этом смысле ситуация в ней не будет отличаться от ситуаций в большинстве стран Западной Европы, население которых в нынешнем веке также сократится. Все дело в масштабе базовых проблем и необходимости перестраивать пенсионную систему. Когда же возрастная структура населения России резко изменится из-за быстрого роста доли старших возрастных групп, общество столкнется с необходимостью перестраивать пенсионные системы.

От того, какое число иммигрантов удастся включить в трудовую деятельность страны и социально адаптировать, будет зависеть устойчивость этих систем. Значительный приток легальных иммигрантов позволит ускорить экономический рост нашей страны. К тому же по сравнению с другими государствами, которые проводят эффективную иммиграционную политику, Россия обладает важным преимуществом: ее окружают страны, уровень которых намного ниже, чем в России, в них живут миллионы этнических русских и десятки миллионов, знающих русский язык и интегрированных в русскую культуру.

Несколько слов о проблеме, имеющей прямое отношение к теме данной статьи. Ясно, что эмигранты из России в других странах рассматриваются как иммигранты. В конце 2000 г. только в Финляндии было зарегистрировано 20,5 тыс. российских граждан. Сейчас, по словам директора Института проблем глобализации М. Делягина, к «тихой эмиграции» потенциально готова образованная и активная часть бедных, не имеющих нормальных доходов. В Москве очень высокие цены, во многих регионах цены приближаются к столичным. Из-за оттока людей могут оголиться многие сектора науки, промышленности, экономики. Их места займут мигранты из других стран.

Уникальность нынешней миграционной ситуации в России не только в ее масштабах. Около 7 % трудоспособного населения России составляют нелегальные трудовые мигранты. Это сопоставимо с долей легально занятых трудящихся мигрантов в Швеции (4,6 %) и Франции (6,2 %). Уникальность и в том, что мигранты не только обеспечивают до определенной степени Россию в целом и Москву в частности рабочей силой, они привнесли в российскую среду свой мир. Это иные культура, язык, образ и стиль жизни, манера поведения, иные представления о должном и допустимом. Большинство москвичей испытывают чувство настороженности и страха, для них миграционная ситуация это «нашествие» и «экспансия» инородцев. Поэтому, скажем, украинские гастарбайтеры, не выделяющиеся антропологически, живут во всех районах на периферии Москвы. И белорусов пропускают в районы с хорошей репутацией.

Азербайджанцы, грузины и армяне живут на самых удаленных окраинах города, по понятным причинам, очень компактно. В целом для мигрантов-кавказцев характерно контрастное расселение. Армян гораздо больше в Центре, особенно в районах, где выше доля представителей московской армянской общины. Менее обеспеченная часть граждан Армении снимает жилье в Чертаново, Текстильщиках, Кузьминках, в Люблино, Царицыно. Там же, на окраинах Москвы, на севере и юге особенно, живут мигранты из Средней Азии. Здесь сравнительно дешевое жилье, условия жизни в московских микрорайонах, прижатых к кольцевой автодороге, приблизительно одинаковы независимо от географического положения.

Вокруг иммиграции сложилось несколько мифов. Один из них: «иммиграция – мера временная». Как показали исследования, к ней так относились и сами иммигранты. Они выезжали в Россию, чтобы накопить денег и вернуться домой. Однако факты свидетельствуют, что это иллюзия. Вслед за кормильцем, уехавшим на заработки, обычно следует его семья для проживания на новом месте. Другая иллюзия: «иммигрантами становится мужская часть населения». Обратимся к миграции из Таджикистана, в ее структуре на долю женщин приходится около 15 %. Остановимся на этой проблеме, заметив попутно, что трудовая иммиграция из Средней Азии изучена слабо. Еще меньше изучена с позиции гендерного подхода.

В традиционной системе распределения гендерных ролей в среднеазиатской семье получением дохода занимаются только мужчины. Женщины выполняют репродуктивные функции, ведут домашнее хозяйство. Подобное распределение ролей было жестко закреплено на протяжении многих столетий, в том числе, нормами ислама. Постсоветский этап развития региона породил два разнонаправленных процесса. В сельской местности началось усиление традиционализма, в регионе в целом, переживавшем масштабные социальные и экономические процессы, начался массовый отток трудового мужского населения на заработки в чужую страну. К нему присоединились таджикские женщины. Разумеется, для Средней Азии такое явление непривычно, но закономерно для развития миграционных процессов в мире на рубеже XX–XXI вв. – феминизация потоков уже с 1990 г. становится характерной чертой новейшего этапа трудовой миграции.

Что представляют собой таджикские мигрантки, вынужденные зарабатывать на жизнь в Москве? Это, как правило, замужние женщины после 40, семьи которых, в том числе мужья, остаются дома на родине. Среди них встречаются вдовы, у некоторых мужья либо тяжело больны, либо зарабатывают в переводе на рубли не больше тысячи. Образование – среднее школьное, реже – среднее специальное. Встречаются учительницы младших классов, медсестры. Разговорным русским владеют плохо – даже при советской власти большинство таджичек не выезжало из кишлаков. Поскольку трудовая миграция в Таджикистане очень распространена, женщины направляются в те места, где уже работают их земляки, т.е. делают то, что принято во всем мире, – используют для трудоустройства не диаспору, а неформальные иммиграционные сети. Разумеется, это сопряжено с риском.

Деньги на дорогу берутся в долг. По приезде в Москву торгуют на рынке. Заработки здесь очень низкие. Работая каждый день без выходных, продавщица лимонов получает в месяц в среднем около 100 долл. «Карьеру» таджичка (как и узбечка) в Москве не сделает, поскольку их поле деятельности здесь очень ограниченное. Их земляки-мигранты трудятся подсобными рабочими и грузчиками на рынке, работают на тяжелых стройках, дворниками. Устраиваются работниками предприятий питания, становятся владельцами торговых точек по продаже сухофруктов. Некоторые находят место в бизнесе и криминальных структурах (входящих в систему наркоторговли). Женщинам же таджичкам разрешено только торговать продуктами питания и горячими напитками вразнос на рынках. Или собственной выпечкой на тех же рынках. Правда, в провинции другая ситуация. Встречаются мигрантки, в основном с длительным сроком пребывания в России, которые арендуют мелкие торговые точки и даже сумевшие устроиться в бизнес-структуры. В Москве такое невозможно: традиционализм таджикского общества определяет иерархию занятости на рынках. Так, если таджичка не является членом семьи, мужчины которой вписаны в структуру рынка, она не может подняться выше положения продавщицы. Тем не менее есть основания считать, что масштабы женской иммиграции из Средней Азии будут увеличиваться. Сложная экономическая ситуация в этих странах, рост безработицы и пауперизация населения заставляют их граждан не принимать в расчет традиционные факторы. И вот скромный результат – деньги из России, заработанные трудовыми мигрантами, меняют постепенно облик таджикского села. Там, на разбитой дороге, встречаются белые лимузины. Люди стали обустраивать свои дома и ремонтировать на общие деньги разваливающуюся инфраструктуру.

Потенциал миграции в Россию из государств СНГ оценивается при формировании миграционной политики в 7–8 млн. человек. На ближайшее десятилетие этого будет достаточно, но со временем, по мнению специалистов, придется вырабатывать политику привлечения трудовых иммигрантов из государств за пределами СНГ.

Открытие каналов легальной трудовой иммиграции, обеспечивающей право вновь приехавшим законно жить и работать в России, пользоваться социальными благами, а по прошествии ряда лет получить российское гражданство, важно, как уже говорилось, для перспектив развития России. Что же касается государственной идеологии, то открытость российского общества, способность к интеграции нерусских элементов веками были спецификой российских традиций, позволяющих включить неславянские народы в структуру этого общества. Именно такое сообщество, в котором иммигранты будут интегрированы в его структуру объединенных русским языком и русской культурой, предоставит России нового века дополнительные возможности, которые она успешно использует.

ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЕ ПОДПОЛЬЕ

В ИНГУШЕТИИ

Ингушское террористическое подполье (ТП) окончательно сформировалось в начале XXI в. Несмотря на то что 90-е годы XX в. были для Ингушетии временем серьезных испытаний, терроризм в формах, характерных для современного Северного Кавказа, в пределах самой республики в это время практически отсутствовал, притом что дестабилизирующее влияние сопредельной сепаратистской Чечни – мощного очага напряженности, должны были ощущать все основные сферы социальной жизни Ингушетии! На начало 90-х годов пришелся и пик осетино-ингушского противостояния – центрального конфликта, в значительной степени структурировавшего общественно-политическую жизнь Ингушской республики и определившего основные зоны концентрации конфликтогенного потенциала.

Таким образом, первое постсоветское десятилетие можно было бы условно обозначить как «пронатальный» период в развитии республиканского подполья, как и в отношении подполья Дагестана. Однако наличие жесткого территориального конфликта с Северной Осетией – Аланией предопределило существенную специфику ингушского варианта становления террористического комплекса. Значительно отличается и ситуация в социально-экономической сфере обеих республик.

Экономический потенциал Ингушетии изначально был весьма незначительным. В составе советской Чечено-Ингушетии (не относившейся к регионам – флагманам отечественной экономики) «ингушские» районы представляли аграрную периферию. К тому же экономический кризис 90-х в новообразованной республике был серьезно усилен тем, что производственные структуры, расположенные в ингушских районах Чечено-Ингушетии, после ее разделения и быстрой «сепаратизации» Чечни оказались фрагментами рухнувшего республиканского индустриального комплекса. Как результат, падение промышленного производства в республике приняло катастрофические масштабы – в 1998 г. оно составило 14 % от уровня 1990 г. (максимальный показатель для регионов РФ за исключением Чечни).

Но экономическая «специфика» Ингушетии заключалась даже не в этом (сокращение производства в других республиках макрорегиона тоже весьма впечатляло). Существенней то, что и в начале XXI в., после «замирения» Ичкерии, на фоне общей для РФ и Северного Кавказа политической и социально-экономической стабилизации устойчивый рост экономики (в том числе ее индустриального сектора) в Ингушетии не возобновился. В 2009 г. объем промышленного производства составил 48 % от уровня 2000 г. (в 2008 г. равнялся 84 %). Не лучше положение и в республиканском сельском хозяйстве, в котором почти отсутствует крупнотоварное производство. Детальное изучение проблем экономического развития Ингушетии выходит за рамки нашего исследования. Но для нас существенно установить, насколько хроническая стагнация местной экономики порождает протестность республиканского населения, способную трансформироваться в террористическую активность.

Двумя спутниками социально-экономического кризиса являются высокая безработица и снижение уровня жизни населения. Что касается безработицы, то Ингушетия наряду с Чечней по этому показателю является абсолютным «рекордсменом» РФ (уровень в 45–65 % в Ингушетии фиксируется на протяжении всего последнего десятилетия). Беспрецедентно высокий показатель, который для общества с современной производительной экономикой свидетельствовал бы о катастрофическом состояниии, несовместимым с сохранением основных социальных институтов, поскольку был бы связан с массовым глубоким обнищанием населения. Сохранение же данного уровня на протяжении многих лет – показатель того, что местное общество вполне адаптировано к своей крайней трудоизбыточности. А значительную часть безработных в той или иной мере устраивает подобное положение вещей.

Одна из причин такого положения – система разнообразного социального финансирования республиканского населения (пенсии, разнообразные пособия, дотации). Это и максимально высокий уровень дотационности республики, 95 % бюджета которой формируется за счет денег, перечисленных федеральным центром. Причем если в отношении сопредельной Чечни, по крайней мере, имеются объективные причины (две разрушительные военные кампании) для значительной поддержки социально-экономической сферы республики федеральными деньгами, то в случае с Ингушетией такое основание отсутствует.

Наличие стабильного федерального финансирования – основная причина того, что долговременная экономическая стагнация и высочайшая безработица не сопровождаются резким падением уровня жизни и обнищанием населения республики. Доходы последнего действительно заметно уступают аналогичным среднедушевым показателям по другим республикам Северного Кавказа. Однако же они не падают и не стоят на месте, как это могло быть без стабильной «внешней» финансовой поддержки. Динамика доходов населения республики демонстрирует устойчивый рост. За 2005–2009 гг. они выросли в 2,3 раза (как и во всех остальных республиках Северного Кавказа за исключением Дагестана, в котором доходы населения выросли в 2,8 раза). А за период 2000–2009 гг. среднедушевой рост доходов в Ингушетии был почти 10-кратным (с 0,6 до 5,8 тыс. руб.). Таким образом, демонстрируя минимальные успехи в экономической сфере и уступая в этом отношении остальным республикам, Ингушетия не отстает от них по темпам роста материального уровня жизни. Говорить об «обнищании» населения не приходится.

Иными словами, серьезных причин для роста «социально-экономической» протестности в Ингушетии нет. Связки между экономической динамикой и ростом доходов населения в республике просто не существует. Можно десятилетие не выходя из состояния экономической стагнации стабильно повышать уровень материального благосостояния. Не исключено, что для значительной части населения протестность скорее могла бы провоцироваться необходимостью отказаться от сложившегося способа существования.

Итак, область подпитки республиканского подполья в незначительной степени формируется экономической проблематикой республиканской жизни.

Одна из основных причин роста протестного потенциала в республике – низкое качество местной власти с типичным для Северного Кавказа (отчасти и всей РФ) набором «пороков», среди которых высокая коррупционность, плановость, непрофессионализм. Сравнительный анализ «морально-профессиональных» качеств местной бюрократии и чиновничества других республик занятие весьма сложное. Не исключено, что ингушский административный аппарат по данным показателям среди аутсайдеров на Северном Кавказе. Однако же все присущие ему недостатки фиксировались с начала постсоветского периода.

На вопрос о том, существенно ли ухудшились показатели эффективности республиканской бюрократии в последние годы, скорее следует дать отрицательный ответ. Недостатки местной власти не обнаруживают отчетливо негативной динамики, способной провоцировать рост социальной протестности в республиканском обществе. Конечно, как и в случае с Дагестаном, необходимо учитывать фактор общественного «терпения» – с течением времени даже устоявшийся уровень «порочности» воспринимается обществом с нарастающим раздражением. И тем не менее очевидно, что протестность, аккумулируемая по данному каналу, может быть значимым, но не единственным среди ведущих факторов активизации террористической активности в республики.

Конфессиональный фактор. Исламизация Ингушетии завершилась только к середине XIX в. Постсоветский период в республике (как и на остальном Северном Кавказе) был связан с «ренессансом» ислама: быстрый рост числа активных верующих; многократное увеличение количества мечетей и молельных домов; открытие духовных учебных заведений (в том числе на средства зарубежных исламских спонсоров); появление религиозного радикализма. Однако несмотря на сопредельность Ичкерии – одного из основных плацдармов ваххабизма на Северном Кавказе, чистый ислам в 90-е годы не получает значительного развития в пределах Ингушетии (притом что попытки вербовки молодежи по линии «ваххабизма» были отмечены уже в первую чеченскую кампанию).

Идеологическое «облучение» ингушского национального сообщества с территории Чечни было продолжено во второй половине 90-х годов. И первые меры противодействия ваххабизму были инициированы не федеральным центром, но обеспокоенными ситуацией республиканской властью и местным традиционным духовенством. Летом 1998 г. их совместным решением функционирование ваххабитских организаций на территории республики запрещается. Как мы знаем, такого рода постановления далеко не всегда были в состоянии на практике остановить распространение чистого ислама. Но в Ингушетии данный указ на рубеже веков действительно «сработал». Впрочем, очевидно, что это не столько заслуга республиканской власти или показатель ее авторитета, но прежде всего свидетельство устойчивой ориентации местного населения на традиционный ислам, суфийские ценности и практику, которые ваххабиты подвергали жесткой критике. Свою роль мог играть и постоянный отток местных религиозных радикалов в сопредельную Чечню.

Ситуация определенным образом начинает меняться в начале XXI в. Исламский радикализм становится в республике идеологической оболочкой для разнообразной протестности, корни которой уходят в самые различные формы социальной жизнедеятельности. Сокращается (прекращается?) отток радикалов в Чечню. С определенного момента речь скорее может идти об обратной миграции (причем не только ингушей, но и чеченцев).