– Знаешь, что это?
– Зверь о пяти ногах и без головы?
– Это символ, – понизив голос, проговорила я.
И сбилась, не зная, как продолжить. Эла выждала немного, закатила глаза и, обмакнув палец в вино, вывела два сцепленных посередине полукруга.
– Вот это символ, – подделываясь под заговорщицкий шепот, сообщила она. – Все не могу решить, на что он больше похож: на попку или на пару округлых грудок.
Она еще понизила голос:
– Ты могла бы послать его этому Руку запиской и спросить, что ему больше по вкусу.
– Я и так знаю, что ему по вкусу.
Эла округлила губы буквой «о».
– Тем проще будет его соблазнить.
– И соблазнять я его не собираюсь.
Жрица все так же напоказ помрачнела:
– Какое разочарование! Я, как свидетель, что ни говори, обязана была бы засвидетельствовать… – Она покачала головой. – Ни соблазнения, ни задницы, ни грудей. Что же тогда?
– Восстание, – выдохнула я, припав к столу.
– Это такая поза для соития? – захлопала глазами Эла.
– Это пропасть, над которой не одно десятилетие висит Домбанг.
– Висит… какая скука.
– Если мы его подтолкнем, станет веселей.
– Мы? – повторила Эла. – Не забывай, я здесь ради танцев и нарядов.
– Можешь подобрать славный наряд для бунта.
– Для веселья любой повод хорош. – Она нахмурилась. – Но какое отношение это имеет к…
Она долго и старательно подмигивала мне, прежде чем кивнуть на остатки влажного отпечатка.
– Это, – спокойно сообщила я, – «кровавая длань».
– Кровь я бы узнала, – возразила Эла. – Она красная.
– Будет красной, когда я всерьез возьмусь за дело.
– А в чем «дело», не скажешь?
Ближайший к нам гость сидел в десятке шагов, к тому же благодаря музыке не смог бы подслушать. И все-таки я старалась не повышать голоса.
– Ты, бывая здесь прежде, слышала имя Чонг Ми?
– Это хозяйка борделя на западной окраине? Я там всего одну ночь провела, но, милый Ананшаэль, какие красотки… – протянула она, жмурясь от сладостных воспоминаний.
– Чонг Ми была не распутницей, а пророчицей.
Эла, нахмурившись, открыла глаза.
– Значительно менее захватывающе, – заметила она.
– В Домбанге за ее пророчества могут не только схватить, но и подвести под казнь.
– Это уже интереснее, – снизошла Эла, снова склонившись ко мне и блестя глазами. – Припомни какое-нибудь.
– Ты прослушала насчет казни?
Она возмущенно замахала руками:
– Ты собираешься принести богу семерых граждан этого города (нет, пятерых, ты ведь начала заранее) и опасаешься процитировать несколько строк безумной поэтессы? – Эла понизила голос. – Так и быть, можно шепотом.
Я снова покосилась через плечо, после чего склонилась поближе к жрице. Нас можно было принять за подружек, сплетничающих о мужьях или обсуждающих тех привлекательных танцоров, что все еще не покинули площадки. Обычный разговор о любви, ни слова о религии и мятежах.
Хотя, по правде сказать, я надеялась, что одно приведет к другому.
– Горе тебе, Домбанг, – еле слышно произнесла я, – ибо я видела день спасения твоего.
Явился мне змей с человечьим лицом,
Красный как кровь, с огненными глазами,
И возгласил мне так: «Горе утратившим веру.
Горе робким. Горе отрекшимся от богов».
Трижды он повторил: «Горе, горе, горе» —
И вонзил мне в плечо ядовитый зуб, и увидела я
Кровавые длани, десять тысяч кровавых дланей
Вздымались из вод, сокрушая город.
Я видела: огнепоклонники сгорают в своем огне,
Их лживые языки, повторяя молитву, пылают.
Я видела гадючье кубло: черные змеи изгоняли зелень,
Три тысячи витков сжимались все туже и туже.
Я видела, как аспиды всплывали из вод.
Видела, как они пожирали сердца иноземцев.
Я видела тысячи голов, тысячи безглазых голов;
Из мякоти их мозгов проросли цветы дельты.
Я видела, как мужи и жены давятся иноземными монетами.
Я слышала их вопли, когда золото капало с их уст.
Я видела зверей из вод на алтарях.
Их разверстые пасти гласили: «Горе, горе, горе!»
