Горе тебе, Домбанг, потому что я видела день спасения твоего.
Видела день и час возвращения наших богов.
Горе, горе, горе тебе, Домбанг, ибо я видела это:
Кровь, огонь и бурю. И они грядут.
– Порядочно горя. Чрезвычайно мрачное пророчество. Хотелось бы мне хоть раз до ухода к богу услышать радостное. – Эла понизила голос и с важностью изрекла: – И будешь ты слизывать мед с ее сладких губ, да, и это будет очень, очень, очень хорошо!
– Счастливые не сочиняют пророчеств.
– Пророчеств вообще не положено сочинять. Устами пророков вещают боги. В этом суть пророчеств.
– Только боги Домбанга давным-давно ушли, – кивнув, напомнила я.
– Они вернутся, – бодро возразила Эла. – И скоро! Так сказала Чонг Ми.
– Чонг Ми полторы сотни лет как умерла, – язвительно сообщила я.
– Кто знает, может, для бога это не срок? – развела руками Эла. – Для него и десять тысяч лет – единый миг. Очень вероятно, век-другой для него – это скоро.
– У меня нет веков в запасе, – угрюмо проговорила я. – И десяти тысяч лет тоже. У меня четырнадцать дней.
Эла прищурилась:
– Неужто ты не в силах полюбить без помощи ушедших богов Домбанга?
– Честно говоря, не думаю, – устало вздохнула я.
– И мы возвращаемся к нависшему над городом восстанию.
– Домбанг так до конца и не смирился с аннурским владычеством, – кивнула я. – Пять лет назад город стоял на грани открытого мятежа.
– И что было дальше?
– Дальше был Рук Лан Лак.
Эла поджала губы:
– Твой дружок в одиночку подавил восстание?
– С четырьмя временно подчиненными ему аннурскими легионами.
– Военный! – мурлыкнула Эла. – Обожаю военных.
– Бывший военный. Когда здесь стало жарко, Аннур отправил его в город командовать зелеными рубашками.
– Городская стража, – скривилась Эла. – Эти похуже будут.
– С тобой согласится весь Домбанг, особенно после того, как Рук вырвал глотку местному сопротивлению.
– Он недоделал работу. Мятежники с вырванной глоткой неплохо управились с мостом.
– Аннур двести лет пытался покончить со старой верой, с самого завоевания, – кивнула я. – А сумел в лучшем случае загнать ее в подполье.
Эла покрутила бокал с вином.
– И какое отношение все это имеет к разогреву твоего окаменевшего сердечка?
Я замялась. Собственный план показался мне вдруг безумным.
– Я думала… если помогу ему в борьбе с мятежниками, мы, может быть… – Я не нашла слов и просто мотнула головой.
– Сойдетесь поближе, – понимающе улыбнулась Эла. – Ясно. И где ты будешь его искать?
– Пока не буду. Сперва надо заставить мятежников проявить себя.
– Тебе мало подпиленной переправы?
– Я хотела помогать Руку на войне, – покачала я головой. – А для этого требуется война.
Жрица помолчала немного, а потом восторженно расхохоталась.
– И где ты ее возьмешь?
Я снова приложила ладонь к графину и оставила на столике отпечаток.
– Я видела кровавые длани, – тихо повторила я пророчество. – Десять тысяч кровавых дланей вздымались из вод, сокрушая город.
– Ты знаешь, – пробормотала Эла, – в исполнении пророчеств принято полагаться на богов.
Я покачала головой:
– Говорю же, мне нужен способ сблизиться с Руком, а богов Домбанга уже очень давно не видно, не слышно.
3
Я всегда удивлялась, как миру удается более или менее уцелеть. Возьмем что-нибудь простое, вроде глиняной чашки. Сколько времени и труда уходит на ее создание: накопать глины, раскрутить гончарный круг, нанести глазурь, обжечь, расписать – а разбить можно в один миг. Не требуется даже дурных намерений и воинственных замыслов: просто на минутку отвлечься, неосторожно двинуть локтем, взять неверными от вина пальцами, и чашка падает, разлетается вдребезги. Так почти всюду. День за днем неуловимо для глаз коробятся от солнца, дождей и жары борта лодки; смола вытекает, между досками появляется течь. Рис растят из зерна много месяцев, а оставь его в сырости, сгниет за день.
Наша человеческая плоть лучше прочего хранит мир со своим распадом, и все же так немного надо – чиркнуть ножиком по гортани, уронить черепицу с крыши, толкнуть в неглубокую лужу, – чтобы покончить и с мужчиной, и с женщиной. Учитывая всеобщую хрупкость, просто поразительно, что наш мир не разлетелся вдребезги, а сохранил порядок и форму; что вся земля не завалена костями, углями, разбитым по неосторожности стеклом. Иногда я дивлюсь, как мы еще стоим на ногах.
Чтобы сохранить мир в целости, приходится потрудиться. Такую простую штуку, как чашка, нужно каждый день мыть и бережно ставить на полку. Город по-своему так же уязвим. Люди ходят по мостам, гребут веслами по каналам (кто на базар, кто домой), покупают, меняются, продают, и каждый, не зная того, хранит город в целости. Каждое вежливое слово – стежок, сшивающий его ткань. Каждый, кто, охотно или ворча, соблюдает закон, помогает связать его воедино. Обычай, общение, помощь соседу – все это дает отпор хаосу. Столько душ, столько усилий. Создавать так сложно, а разбить проще простого.
Первый кровавый отпечаток я оставила незадолго до полуночи на средней опоре моста Као. Его широкий деревянный пролет – один из самых больших в городе, он связывает северный и южный берега главного канала Домбанга. Оттуда непросто уйти незамеченным: по обеим сторонам выстроились крытые яркими полотняными навесами лавки со всякой всячиной, от жареных скорпионов до битого льда с медом. Торговля продолжается чуть не ночь напролет, пока влюбленные парочки, страдающие бессонницей одиночки и поздние гуляки не уступят с рассветом место людям в будничной одежде. Кто спешит домой, кто еще не проснулся и прихватил чашку горячего та по пути на работу.
На мосту Као не бывает пусто, но нас в Рашшамбаре с малолетства учат, что и в толпе можно спрятаться. Толчея скроет тебя не хуже безлунной ночи. Среди сотен людей затеряться проще, чем среди полудюжины. Я дождалась подвыпившей компании, позволила им оттеснить меня к ближайшему фонарю из рыбьей кожи и сбила его в воду под мостом. Фонарь сердито зашипел и потух. В мелкой лужице тени мне ничего не стоило окунуть руку в горшок – в пророчестве говорилось о крови, но я взяла краску – и, на мгновение прижав ладонь к опоре, двинуться дальше.
Никто не кричал, не тыкал в меня пальцем. Никто не поднял тревогу. Люди шли по мосту, как ходили всю ночь, не замечая, что я натворила у них на глазах. С разрушением это обычное дело. Треснутая чашка может продержаться не один день. Есть способы заколоть человека так ловко, что он и не поймет, пока не увидит крови. Город, конечно, побольше чашки и посложнее человека. Чтобы разбить Домбанг, как этого требовали мои цели, мне предстояло потрудиться.
От моста Као я двинулась на юг, потом свернула на запад через раскрашенные пятнами пыльцы мостки к Цветочному рынку. Неподвижную темную воду под его опорами устилали десятки тысяч опавших лепестков. Я оставила красный след ладони на стене главной кордегардии зеленых рубашек, донимавших в это время какого-то невезучего торговца. Я оставила отпечатки на обоих концах Весеннего моста, по которому перебралась на Первый остров, и еще один на постаменте огромной статуи Гока Ми, возвышавшейся над главной площадью острова. Гок наблюдал за мной пустыми каменными глазами. Я, с еще каплющей с пальцев краской, скользнула в темный переулок и обернулась, разглядывая изваяние и гадая, какого мнения Гок о моих ночных делах.
Гок Ми всю свою жизнь служил Домбангу, возглавлял зеленых рубашек во времена их расцвета и независимости. Это он подсказал углубить широчайшую из проток дельты, открыв Домбанг для морских купеческих судов с большой осадкой; он же создал хитроумные ловушки и укрепления (цепи под водой, ложные рифы, скрытые в тростниках заставы, откуда можно было забросать врага горшками с жидким огнем), защищая город, им же открытый миру. Гок Ми посвятил жизнь безопасности Домбанга, но его тысячу лет как не было в живых, а нынешнего города он не узнал бы. Проклял бы он меня за попрание хрупкого мира? Или поблагодарил бы ту, кто спускает с цепи ненависть к имперскому гнету?
