– То-то я вижу, знакомая форма, – заметила она. – В прошлый раз, как была в этих местах, я двух таких отдала богу.
Еще с десяток потных бранящихся стражников двигались за передовыми: дорожные станции зеленых рубашек были расставлены на переправе через каждые десять миль, а патрули прохаживались по всей ее длине. Грозной силой их не назовешь: после аннурского вторжения двухсотлетней давности орден, почитай, выпотрошили, и все равно у меня при виде их поджались мышцы живота. Говорят, всякий ребенок однажды становится взрослым, но это не совсем так. Ребенок не исчезает совсем. Во мне жила прежняя девчонка, чумазая запрудная крыса, шарившая по самым вонючим протокам Домбанга и сжимавшаяся в комок при виде этих рослых мужчин – мужчин, которых я теперь умела на сто разных ладов отдать богу. И я невольно ускоряла шаг, отводила глаза, особенно остро ощущая перед ними свою наготу.
– Пожалуй, мне есть что им сказать, – произнесла Эла, поразмыслив. – Не хочу никого судить, но должен же кто-то время от времени проверять состояние переправы. Убеждаться, что она не провалится.
– Они и проверяют, – сказала я. – Проверкой опор занято целое отделение зеленых рубашек.
– Не сказать чтобы они хорошо справлялись, – оглянулся на нас Коссал.
– На всю длину у них людей не хватает.
– Много ли нужно, чтобы заметить подгнившее дерево?
– Тут не гниль, диверсия, – мотнула я головой.
– Диверсия? – подняла бровь Эла. – Восхитительно. Сгнившие сваи, по мне, скучноваты.
– А как тебе мятеж?
– Еще увлекательней, – пожала она плечами.
– Они все не унимаются? – хмуро спросил Коссал. – Сколько лет прошло с аннурского завоевания, двести?
– Чуть больше.
– Казалось бы, достаточно, чтобы местные мракобесы признали свое поражение.
Я взглянула ему в глаза:
– А тебе бы сколько времени понадобилось?
– На что?
– Чтобы отказаться от своего бога.
Он не отвел глаз:
– Я откажусь от Ананшаэля не раньше, чем живое перестанет умирать.
Ответить я не успела – гомон за нашими спинами прорезался криком. Мы уже выбрались из самой давки, и я, оглянувшись через плечо, увидела, что десяток зеленых рубашек завернули обратно и с угрюмыми лицами прочесывают взглядами толпу. Дубинки они сменили на мечи – дурная примета. Перед ними, тыча в меня пальцами, шагали мужчина и девушка, которым я помогла выбраться на обломки переправы, – друзья Бин и Во.
– Вот она! – в один голос выкрикнули они.
Так совпало, что их голоса разошлись точно на октаву, составив стройное музыкальное созвучие. Мужчина побежал ко мне.
– Вот убийца!
– Убийца… – покачала головой Эла. – Отвратительное слово.
– Надо было швырнуть их крокодилам заодно с дружками, – недовольно вздохнул Коссал.
– Я думала, они не заметят, – сказала я, чувствуя, как скрутило живот.
Это прозвучало просто смешно, но и правда эти двое, когда я метала ножи, на меня не смотрели. Они заполошно орали, уставившись на взбаламученную кровавую грязь под мостом. Разинутые пасти крокодилов куда больше бросаются в глаза, чем рукояти скромно воткнутых в грудь ножей, и ни один из двоих выживших не оглянулся на меня, когда упали их друзья. Мне казалось, они еще не верят горестному зрелищу и ничего кругом не замечают.
Мы с Элой и Коссалом оставили их рыдать над погибшими. Мы умудрились пройти по тонущему в грязи пролету, перепрыгивая прорехи в настиле и тщательно сохраняя равновесие на одиночной балке перил: неверный шаг грозил падением в илистые заросли камышей, где до сих пор бились за жизнь упавшие раньше. Бились и большей частью терпели поражение. Добравшись до уцелевшего пролета, мы увидели впереди многосотенную толпу. В основном люди бестолково гомонили и тыкали пальцами, но кто-то все же додумался спустить сверху веревку. Коссал поднялся первым, за ним – я и Эла (сложенный зонтик весело раскачивался на лямке ее заплечного мешка). Мы нигде не встретили тех двоих, оставшихся на обрушенном участке. Как видно, с тех пор они нас догнали.
Лицо мужчины перекосила горестная ярость, но что-то в нашем облике заставило его замедлить шаг и отступить за спины зеленых рубашек. Не понимаю, что страшного он в нас увидел. При мне, правда, было несколько ножей, но выглядела я словно только что сбежала из публичного дома через выгребную яму. Эла крутила на пальце сложенный зонт, а Коссал, морщась, постукивал по ладони своей флейтой.
– Бог сегодня жаден, – пробормотал он.
– Нам их не перебить, – покачала я головой, вытирая потные ладони о грязную сорочку.
– Шестерых стражников и двух ошалелых придурков? – Жрец поднял кустистую бровь. – Тут и одна Эла справится.
– А как насчет шести стражников, двух ошалелых придурков и одного потертого старого жреца? – отозвалась та, тыча его в бок зонтиком.
Коссал небрежно, не отводя взгляда от подступивших на двадцать шагов зеленых рубашек, отбил удар. Стражники замедлили шаг, а их коренастый начальник настороженно взглянул на нас и сжал пальцы на рукояти меча.
– Я уже приступила к Испытанию, – напомнила я. – Мне нельзя убивать тех, кто не упомянут в песне.
– Ты с утра уже потрудилась, – ответил Коссал. – Этими займемся мы.
– На мосту сотни людей, – прошипела я, – и все сейчас смотрят на нас. Если ты отдашь богу этих, зеленые рубашки станут ловить нас по всему Домбангу. Придется прятаться по чердакам.
– На чердаках тихо и спокойно, – пожал плечами Коссал.
– Нет! – Я отчаянно замотала головой. – Зеленые рубашки мне нужны.
Мы с Элой и Коссалом покинули Рашшамбар больше месяца тому назад и успели потолковать обо всем на свете, от черничного варенья до применения удавки, но о своих планах на Испытание и вообще о Домбанге я помалкивала. Отчасти потому, что еще не продумала всех деталей. А больше потому, что боялась: сказанное вслух спугнет надежды, колыхавшиеся в глубине моего сознания наподобие медуз, – они, как медузы, могли скукожиться и протухнуть, очутившись на воздухе. Словом, я ни разу не упомянула, как рассчитываю на зеленых рубашек.
Коссал вопросительно поднял бровь, но объяснять было некогда. К счастью, мне на выручку пришла Эла.
– Никаких чердаков! – заявила она. – Я требую вина и танцев.
– Танцуй на здоровье, – бросил Коссал, указывая ей на подступающих мужчин.
– Предоставьте их мне, – проговорила я, вложив в голос побольше уверенности.
Мне было странно и непривычно полагаться не на ножи. С тех пор как ребенком оставила Домбанг, я шла по жизни с утешительной мыслью, что мой бог – молчаливый, невидимый, но бесконечно терпеливый – стоит прямо у меня за плечом в готовности забрать всякого, кого я отмечу ножом. Сегодняшняя бойня на мосту представила щедрые доказательства, что бог по-прежнему здесь, со мной в своем непостижимом труде, но правила Испытания запретили мне взывать к нему. И среди толпы, рядом с Коссалом и Элой, я почувствовала себя одинокой.
Двигаясь навстречу зеленым рубашкам, я старалась подражать непринужденной грации Элы. Давалось это нелегко. Сколько себя помню, я черпала уверенность в бою, в ноже под рукой, в сознании своей искусности. Без оружия я чувствовала себя неловкой и неуклюжей. Не делалось легче и оттого, что вместо шелкового ки-пана я была одета в грязное исподнее и рваную сорочку.
«Ты жертва, – твердила я себе, – как все вокруг. Так же перепугана и растеряна».
Эту роль я тоже оставила за спиной, простившись с Домбангом, и возвращалась к ней без всякой охоты.
– Стоять! – приказал начальник зеленых рубашек, нацелив на меня острие меча, когда я приблизилась на два шага. – Ни с места!
