Саваоф. Книга 1

– Кто ж еще? – риторически спросил, язвя и не находя пока успокоения потревоженной его душе, Сеня. – Не знаешь, дед?

– Почему ж не знаем, что Ева? – спокойненько отпарировал ему Саваоф, которому библия давно уже была сводом небесным со звездами откровений божьих. – Стало миру с тех пор, как песку на морском берегу, грех не кончается… Помни-тя раз навсегда: суд божий при дверях. Все сгорит, только семь церквей на земном шаре останется.

День был хороший, возбужденно-рабочий. Позвонил из Москвы Олег Кириллович Гусев. Сообщил, что получил мой томище «Самотлорский Спартак». «Какую гигантскую работу проделали вы, Александр Петрович!» – воскликнул мой друг-байкалец. Сообщил, что умерла его жена Елена Павловна, с которой прожили душа в душу 38 лет, что тяжело ему, страдает. А я задумал с внуком Илюнькой и женой съездить летом на Байкал, обновить впечатления и пополнить новыми страницами писанное в «Байкале державном», что являет собой роман в романе «Дом под звездами». Понимая, что не к месту будет мое предложение, я все-таки сказал Олегу Кирилловичу, что было бы здорово, если бы в нашей экспедиции был и он. «Нет, нет, нет, извините, Александр Петрович, мне тяжело…», – ответил Гусев. А ведь некий бородач Марк-П Казимировский, написавший достаточно интересный рассказик о странствии по Байкалу, вспомнил 15 июля 2012 именно Олега Кирилловича Гусева. Имя не названо. Просто, обсуждая в Сети с друзьями свое путевой творение, он написал: «Читал как-то недавно книжку, что-то вроде такого дневника, написал мужик (тогда парень), который вдвоем с другом ухитрился за одно лето на лодочке пройти по всему байкальскому периметру (это тыщи две км) – ну, где на буксире, где как, а больше – на хилом «Вихорьке» да на веслах…» Один пеши по берегу шел, это и был Гусев, второй на лодке его сопровождал…

Другого такого человека в истории Байкала не было. Здорово же это – путь кружной вокруг него преодолеть… Ныне лишь скажешь с печалью: укатали сивку крутые горки…

Я попросил у Гусева адрес общего нашего друга из Баргузинского заповедника Жени Побережного, и узнал с горечью, что он умер в 2009 году. Выразил я соболезнования Олегу Кирилловичу биниально – за его жену и за байкальского мышеведа. «А жена его Людмила Михайловна живет в Давше, где и похоронила мужа, – услышал я от Гусева. – За фотографии соболей, которые устроили нашествие на центральную усадьбу заповедника в морозный и голодный год и стали почти ручными, мы в охотничьем журнале своем присудили ей первое призовое место». Журнал был у меня под рукой. Я стал смотреть на трогательные мордашки соболей на ветках и в интерьере жилищ. Один, как и был зафотографирован в момент «фотосессии», устроенной Людмилой Черникиной, ожил вдруг. По-эйнштейновски вытянутый красный язык вспыхнул, словно язычок пламени и в глазах соболя загорелся лукавый блеск. Потом главный редактор журнала «Охота и охотничье хозяйства» начал понужать природоохранного министра Трутнева за новый разгром первого российского заповедника, который слили с Байкальским, который находится на другой стороне чудо-озера, что функционально, по целям они совершенно разные. Я абсолютно солидарно вознегодовал за вредительскую деятельность большого государственного Трутня. Смыкались его реформации с «ЭГЕовизмом» министра народного образования Фурсенко, который устроил непотребный фристайл всей школьной системе и которого давно надо было гнать со своего поста в три шеи. Я тут же написал болевое письмо в Давше Людмиле Михайловне Черникиной, что собираюсь летом побывать там. Вот буквальные строки моего почтового послания:

«Узнал, что Трутнев учиняет разбой над многострадальным Баргузинским заповедником. Хотелось бы побывать в Давше да по-писательски глянуть на все самому.

Узнал я, что директором не Янкус теперь, а Лесото. В любом случае большой привет им от меня.

Летом, примерно в июле я собираюсь на Байкал с внуком-пятиклассником ныне Илюшей и женой Ниной Яковлевной… В планах наполеоновских у меня побывать в трех углах Байкала, в Котах, в Танхое у вдовы Саши Субботины Людмилы (Хамар-Дабанский заповедник) и у вас в Давше. Как добираются к вам из Улан-Уде?

В общем, напишите, Людмила Михайловна. Расскажите, пожалуйста, что и как сейчас у вас в Давше. Где официально находится контора заповедника? Кто уехал из специалистов, кто остался? Каков быт ваш? Есть ли магазин и больничка? Как почту доставляют? Как выбираетесь на «материк»? Сохранился ли музей заповедника? А фенологическая площадка? Не заедают ли медведи? Сосновский кордон мне вельми интересен. Живы ли Иван Свиридович с его хлопотуньей Евдокией? Что слышно о лосихе Тачанде, которую выкормили и вырастили всем населением Давши, можно сказать, когда осиротела она в тайге? Напишите обо всем, в общем.

Я написал письма друзьям и товарищам на Байкал, жду ответов. Теперь вот настала и ваша очередь.

Чтобы как-то согреть вас в глухом баргузинском углу, тем более, что в ваших краях ныне трескучие морозы (возможно новое нашествие на Давше голодных соболей), посылаю извлечения из трех своих книг, где рассказываю о Жене Черникине и о вас, о своих байкальских встречах. Это Жене мой виртуальный памятник. Поклонитесь за меня его могилке».

Через два часа я был уже на Главпочтамте. С отправкой письма возникла закавыка: оказалось, в Давше теперь нет почты, ясно стало, что ликвиднули всю социалку. Конверт мой приняли в адрес соседнего почтового отделения, а это на карте байкальской лапоть один, может быть, в 200—300 километров. Вечером шарился по Интернету и увидел воочию как бы нынешний слезно-жалкий вид «столицы» былой Баргузинского заповедника: «У кромки древней байкальской террасы белеет горстка домов поселка». Сердце мое сжалось. Катастрофа же натуральная! Не горстка домов белела для моего возбужденного мозга, а горстка пепла… Надо было, однако, делать свою писательскую работу. Продолжил освоение трехтомника Борхеса, «новое расследование»: «О „Ватеке“ Уильяма Бекфорда». Помечаю мягким карандашиком про достаточно простой сюжет «Ватека». Его заглавный герой, Харун ибн Альмутасим Ватик Била, девятый халиф династии Абассидов, велит воздвигнуть вавилонскую башню, чтобы читать письмена светил. И вот Ватек предается магии и слышит голос исчезнувшего торговца из темноты. Тот призывает его отступиться от мусульманской веры и воздать почести силам мрака. Тогда ему откроется дворец подземного пламени с сокровищами. Купец требует сорока человеческих жертв… Пробегают кровавые годы, и в конце концов Ватек, чья душа почернела от преступлений, оказывается у безлюдной горы. Земля расступается, Ватек с ужасом и надеждой сходит в глубины мира. По великолепным галереям подземного дворца бродят молчаливые и бледные толпы избегающих друг друга людей. Торговец не обманул Ватека: во Дворце подземного пламени не счесть сокровищ, но это – Ад…

Подошла полночь, мой сонный мозг стал сникать. Я умостился на диване и в момент погрузился в сон. Часа через два видение. Фасад губернаторского дома с колоннами, белые колонны областного драматического театра, на открытии которого артист Яковлев с известной всем его эмоцией воскликнул: «Лепота!» И то и другое здание в чудесной фотоакварелистике изображены были на конвертах, десятка два которых я купил прозапас на Почтамте. Чей-то голос: «Мир – лажа, сплошная лажанка, это фальшивые сущности». И в безмолвном пламени вспыхнули строгою чередой дом губернатора, здание театра, исторический корпус Строительной академии на горе, соседствующий с ним монастырь с золотыми куполами и другие жемчужины архитектурного наследия города. Я вмиг проснулся. Мозг утренний, свежий. Сел за компьютер и думаю, что сон вещий какой-то…

– Из кривого ребра Адама твой поп, как и ты, дед, такой же, наверно, брехло, – заявил Сеня звенящим голосом праведника.

Потом он прицельно прищурил один глаз.

– Какая польза от церквей? – Какая польза от дождя? Не будет его – вода пересохнет, оглодаем. Пойдешь на Восток на золото и серебро хлеба выменивать.

Сеня зло сплюнул.

– Бога нет! Не дои ты козла. Не подставляй решето, Сенечка! Не было на белом свете и бегемота Багамута, однако ж молва о нем в аравийской пустыне такова, что живее всех живых мнится людям там Багамут этот, что пережил преобразования в слона или гиппопотама, а потом и в рыбу. Столь громаден он и ослепителен, если верить всезнающему Борхесу и мусульманской легенде, что глазам человеческим не под силу его лицезреть. Все моря земные, коль поместить их в одну ноздрю легендной рыбы, будут что горчичное зерно, брошенное средь пустыни. «Но откуда ж рыба?» – спросишь ты, Сенечка. Откуда, откуда, из той же легенды: «Бог сотворил Землю, но у земли не было основания, посему под землей он сотворил ангела. Но у ангела не было основания, посему под ногами ангела он сотворил рубиновую скалу. Но у скалы не было основания, посему под скалой он сотворил быка с четырьмя тысячами ушей, ноздрей, пастей, языков и ног. Но у быка не было основания, посему он сотворил под быком рыбу по имени Багамут и под рыбой он поместил воду, а под водой мрак, а далее знание человеческое не способно достичь». Представление о том, что скала покоится на быке, а бык на Багамуте, а Багамут на чем-то еще – чудная иллюстрация к космологическому доказательству существования Бога. Всякая причина, в общем, должна иметь предшествующую ей причину, и таким образом, дабы не прийти к дурной бесконечности, Сенечка, необходима некая первопричина. В твоем случае это верящий в Бога Саваоф. Смирись, атеист доморощенный.

– Дурак! – с таким же энтузиазмом произнес Саваоф. Мысль его, как должно быть понятно читателю, не была соткана из света и не влетела в душу Сени, как луч. И Саваоф вдохновенно продолжил свой труд, черновую апостольскую работу.

– Бог дух, бог отец, бог сын святой. Чем дышите вы? Воздухом, даденным богом вам. Если б не господь, сатана истребил бы вас давно всех. Но вечная жизень бесконечная. Если мы достигнем конца пути, человеческий дух иссохнет и умрет (Стивен Хокинг). В этом божеская правда. Стойте за нее и будете блаженны. Вы, молодые, наследуете царствие небесное. Имейте праведное горчичное зерно каждый из вас, и не истребить правду, ничего невозможного не будет для вас. Разве ж не сказано в Евангелии, что у кого хоть на одно такое зерно веры, тот горы поднимать может с места.

Честно признаюсь, читатель, пишу эти строки, и артикулируется для меня царствие небесное домом нашим под звездами, что в нынешнем нашем осознании всегда должны держать мы в уме, мысля, как жить в нем всем нам, землянам¸ памятуя, что «самая продолжительная жизнь ничем не отличиваетсяя от самой краткой. Ведь настоящее для всех равно, а следовательно, равны и потери = и сводятся они всего-навсего к мговению. Никто не может лишиться ни минувшего, ни грядущего» (Марк Аврелий Антоний). Насчет же «ничего невозможного» тоже ясность полная: все мы боги, если живем праведно и творим в полную меру даденных нам природой способностей и талантов.

Вознеслась будто моя душа гейзером света над благословенным этим уголком Вселенной, над лавочкой с дедом Саваофом с апостольской его работой, над бедолажным Сеней и внимающим сердцем им обоим Никитой, над домом с соломенной крышей, над пышущими жаром перекальными песками, над сосняками и благостно текущими водами Хопра, над уездным городишком на круче его берега. И думаться стало мне, что тогда лишь живет человек, крылатясь, когда устремляется мыслью в горние выси, к безгранным просторам творчества и созидания. Не пускает жизнь по глиссаде снижения, как скользят ею на встречу с Землей уставшие самолеты, а встречь этой глиссаде стремится. Как не вспомнишь лишний раз «современника по человечеству», как бы сказал Омельчук, товарища своего из нашего поколения комсы Валентина Никитина, который родился в концлагере, потерял часть руки, став инвалидом, но себя не потерял. Выучился, протрубил жизнь на Северах, геройски, можно сказать, с огнем Павки Корчагина в душе, и кипит в буче наших дней, душу пенсионерству не сдавая, как общественник. И дерзающий писать нечто о товарищах своих комсомольских, вгрызается в Слово, скребется-кажилится неустанно, все новые и новые детали ему подавай, мистер-твистер герой или миссиз героиня. Не оскудеет пусть жажда дерзновений! (Навеяно И. Гёте) Как, да чего, да почему? В глубь самую лезет: слово-истина это ж что волна-частица, попробуй за хвост улови. Но – ловит курилка, черт его дери, и трогательно и радостно словеснику-профессионалу следить за цирком этим со стороны. Скажешь лишь себе мысленно: «Век кувыркаться с этим и мне и тебе, Валя: стезя это хомо криенса, искателя». У любимца моего Эмерсона есть замечательная максима: «Мир – это устремленный разум». Я двумя руками писал в первых классах, чтобы сбить трясучку болезную, выкорякивал буковки, держа, как топор, ручку. Тут нет такой возможности. Но другая рука есть, и это счастье! Безрукий идет, безногий – мыслит. Мощно помыслил о счастье мой друг Юрий Цырин. Будучи десятиклассником, написал юноша-ангарчанин в стихе:

Петух бывает счастлив на шесте,Орел бывает счастлив на вершине.Скажи, а мы в житейской суетеВопрос о счастье для себя решили?Взгляни, коль тени бродят по душе,Не счастье ли ей выбрать тесно,Орлу б, наверно, был неплох и шест,Когда б была вершина неизвестна.

И призывно звучало в записках писателя старого времени Телешова: «Работайте, пробивайтесь! Но идите только в гору, а не под гору. Жизнь сильна девятым валом. В затишье – не жизнь, а прозябанье». С возрастом, оно еще понятно, но не дай бог, если захватит человека такая глиссадность в молодости, даст слабину себе человек, погнавшись за утехами и телесными только усладами жизни, кувырками под оделом, когда б следовало бежать плоти по заповеди Порфирия, одолевать начнут его вещность, ползучий материализм, гнида эта подлая. И как не вспомнишь тут Александра Сергеевича Пушкина. Истинно, каждый порыв из вещественности драгоценен. Понимали хорошо эту шумеры, пословица которых гласила: пожитки как в воздухе птицы, не знают, куда приземлиться. Без намека суть понимали люди, что лишнее в подлунном мире, а что нет… Способность человека к этому Жан Поль Сартр считал «благородным почерком человеческой свободы». Распоследнее это дело человека – смириться с пленом вещественности. Вот и призывал Хайям:

Сбрось обузу корысти, тщеславия гнет,Злом опутанный, вырвись из этих тенет.Пей вино и расчесывай локоны милой:День пройдет незаметно и жизнь промелькнет…Не спеши, посиди на траве, под которойСкоро будешь лежать, никуда не спеша.

Умнейший экономист минувшего века Джон Мейнард Кейнс мыслил умные подходы к потребиловке. Точно цитирую: «Находясь под влиянием различных побуждений и стимулов, склонность к потреблению определяет для каждого индивидуума, сколько он потребит из своего дохода и сколько он зарезервирует из него в какой-либо форме, обеспечивающей ему распоряжение будущим потреблением». Читаю у него также, что теоретики классической школы похожи на приверженцев эвклидовой геометрии в неэвклидовом мире, когда, убеждаясь на опыте, что прямые, по всем данным параллельные, часто пересекаются, не видят никакой другой возможности предотвратить злосчастные столкновения, как бранить эти линии за то, что они не держатся прямо. Сложная мысль? Конечно, это высшая математика Кейнса. И суть этой формулы – о психологических склонностях людей к потреблению. Альтернатива ему – взлет в вертикали духа, что сотворяется вопреки глиссаде жизни. Слава классикам! А пафос, воздевание рук, восклицания, многословие – толкотня на горизонтали. По философии Никодима Недоумко из дореволюционного века, пока сильные, могучие Полканы-богатыри, обутые в семимильные сапоги всеведующего невежества, с гордым презрением к тесным пределам душной вещественной атмосферы, подымаются, от земли отделяются выше облака ходячего, ниже леса стоячего, мы, скромные пешеходы, бредем по земной поверхности потихоньку и полегоньку. Смелые, в общем, полкают, трусоватые пресмыкаются червями. Плюющий на небо свой подбородок заплевывает. Выразительная, надо сказать, часть в облике человека. И что любопытно, о чем акцентно говорит Малькольм де Шазаль, – исключительная это человеческая особенность. Найдите попробуйте подбородок у зверей – нетути его у них. Да будь у них подбородки, как восклицает тот же Шазаль, большинство животных были бы неотличимы один от другого. Человеку подбородок дан, чтобы притушить на общем фоне лица неповторимость рта и глаз, а иначе каждый бы из нас образовывал отдельный биологический вид. Да-да, и люди просто бы позапутались, ху есть ху как вид… Скажет иной читатель-зоил: ну, понесло Мищенко на проповеди, как Саваофа. Вольтанулся мужик. Скажет сейчас всенепременнейше: жить надо достойно. И скажу, едрена ворона! Но век же призывали нас к этому апостолы социализма. Чтоб бессребрениками были, прежде думали о Родине, а потом о себе, будто не являем мы саму плоть ее во всеобщей людской совместности. Высокой целью чтоб жили. Да, высокие цели надо ставить перед собой и достойно пытаться прожить отмеренный тебе судьбою срок. Но достойно – комфортно, для души и для тела. Бедность унижает, голод вообще убивает дух. Передали вести по телевизору недавно от прорицателей по линии ООН, что через сорок лет при таком хозяйствовании в мире да приросте населения в три миллиарда начнется на Земле тотальный голод. Оно б ничего, в голову б себе не взял. Но документный парнишка на телеэкране, худющий негритенок. Щеки впалые, как у старика, в глазенках недоумение и еще что-то мало выразимое словами – от этого не отвертеться. Взгляд мальца пронзает и прожигает сознание и все нутро, и чувствуешь себя старым дуплистым деревом, у которого нутро все выжгло. Наше поколение знает цену и словам и словесам, истинно человеческим целям и фантомным призывам шаманствующих политиков. Войну мы пережили, голод, ободранное детство. Читаю на даче подаренную мне книгу воспоминаний калмычки Людмилы Ульяновой, встреченной мной у «человека в белых одеждах», которым он никогда почти не изменяет, Леонида Иванова в Нефтегазе, «Боль и радость души моей». Из детдома она родом, только и скажешь о ней. Щемят сердце строки грустного бытия авторицы в детстве. «Оказалось, что отец моей сестры Галины Михаил по неизвестной мне причине повесился на деревенской мельнице еще до моего рождения, – пишет она. – В колхозном доме мы жили в маленькой комнате с двумя окнами, выходившими на чей-то скотный двор, и я постоянно видела там копошащихся в грязи свиней. Обстановка наша была убогой. Печь с плитой, сбитый из неструганых досок стол, стул и ржавая кровать, где вместо матраца было набросано всякое тряпье. Даже одеяла и подушки у нас никогда не было, а уж о постельном белье и говорить не приходится. Время было трудное, суровое, голодное». От таких страниц глубже Волги тоска охватывает… Да, боже мой! Чего только не выпадало на нашу долю. Хоть и знаю я одного сытого умника, что язвил по случаю, на меня намякивая: сейчас, мол, старик живописать начнет, как голодал, лебеду ел и пузо у него пухло. Слов не хватает на эту сволочь. И усвоилось в зрелости, что человеку должны быть созданы все условия для достойной именно жизни, а не для прозябания у дураков только жизнь ни шатко, ни валко шла, нормальные люди страдали, и ясно это: бог дурака, поваля, кормит, тем более – номинального, похожего лишь на человечье, существования. Трудящийся достоин пропитания (Матф. 10.10). И биниальное с этим: Трудящийся достоин награды за труды свои (Тим. 5, 18). Деньги, вещи, одежда, крыша над головой, тепло и свет, комфортные условия общежития нашего на просторах Отечества. Дороги и туалеты классные. Туалетизация, однако, родня бюрократизации, одними дорожками они ходят. Но разнятся при том колоссально. Что касается туалетов, то история умалчивается о том, кто и когда впервые начал справлять нужду в одном и том же месте. Несомненно, однако, одно: тот, кто начал справлять нужду не где ему взбрындило, а в одном месте, первым встал на путь цивилизации. Не хотелось бы добивать Россию туалетами. Туалеты в России, конечно, есть. И значительно больше чем при Советской власти: коммунисты, вероятно, считали, что народ живёт только их идеями, забывая обо всём остальном. На Руси у нас биниальность на биниальности сидит и биниальностью погоняет. Такое кучерство. Кучеряво живем!

– Да, ничего невозможного не будет для вас, милки, в жизени вашей, да-да, горчичное лишь зерно правды имей-тя в себе, и все получится у вас, что желается, – повторил назидательно истовый таловский богомолец и далее повел речь: – И не будут перемалывать землю тогда по указке вашего откормтреста. Души же людей перемалываются, а не земля. И кому ж ты перемолотый нужен будешь теперь, Сеня милый? Как иссохшая трава будешь. Все-оо сгорит, так и знай-тя! Мы дети одного отца небесного. Надо признать и крепко положить: «Прости нас, господи!» Бог кротко умирал за грехи наши. Живых будет судить по делам. Уверовал – хорошо. Нет – низвергнет в преисподнюю земную и скажет: «Отшибить голову этому гражданину!» Горе будет упоенному веселием и вином, Сеня, кто прешпекты только утаптывает. Роскошная жизень – потерянная жизень.

Саваоф читал свою проповедь, и страсть веры все более овладевала им. Проповедь – жанр души русского человека. Свойственно нам советовать другим, наставлять, поучать, опыт свой передавать. Кручусь вот в городе, в автобусе ли еду, в магазине ли нахожусь, в присутственном месте каком-то, иду ли по улице – обостренно вдруг улавливать стал по жестам, словам, взгляду, настрою, что проповедует человек нечто. Подумал: какая-то загадка есть в этом. Отгадку нашел у М. М. Пришвина, раскусил он таких проповедников. Раздел догола будто, объяснив многое: «Читать мораль доставляет удовольствие, потому что, отчитывая, человек, в сущности, говорит о себе, а это очень приятно, и это есть своего рода творчество с обратным действием, то есть не освобождающим, а угнетающим, – творчество бездарных людей». О таких примерно людях в записной книжке у А. П. Чехова: «Кардинский, подобно князю и Вареникову, дает всем советы:

– Я у себя посеял вику с овсом.

– Напрасно. Лучше бы посеяли trifolium (клевер).

– Я завел свинью…

– Напрасно. Лучше бы лошадь».

Страсть, говорят, рождает буйную слепоту, но есть у нее и ценнейшее качество – искренность, а это адамант в нашей жизни. Редкий, сияющий, как кристалл горного хрусталя. Она что-то и будила в Никите, трогала в душе его самое болевое, нажитые уже в жизни им раны. На боли мир стоит. Так вроде бы. И не так. Искусство – это точно! Гляжу на «Портрет женщины с сожженным лицом». Она не была на фронте. Но за два дня до войны ее любимого мужа-военного отправили в Брестскую крепость. Она тоже должна была поехать туда чуть позже. Услышав по радио о начале войны, женщина эта упала в обморок – лицом в горящую печь. Ее мужа, как она догадалась, уже не было в живых. Когда художник рисовал ее, она пела ему прекрасные народные песни… Зерна правды вышелушенными из церковной символики падали в его душу. И Никита слышал о молодых, которые получают в наследство Землю, о том, что будет цвести она, как лазоревые цветы прихоперской степи, пока будут преданы делу отцов новые ее хозяева.

Сеня со вниманием зыркнул взглядом на Саваофа.

– А ты, дед, газеты читаешь, блин?

Тот с достоинством кивнул головой.

– А как же, Сеня-милок? Господь всю Землю разом видит, все скорби людей слышит, и мы, слуги его и рабы о всех братьях во Христе должны думать. Вот и должен я газеты читать, мир весь видеть.

Поймав на себе огнистый высверк в глазах Саваофа, Никита подумал, сколько ж энергии выжгла в нем слепая вера в Христа. И остро, пронзившая его иглою будто, жалость вспыхнула у Никиты к немощному теперь старику, чеканувшемуся словно на вере в бога. Он жил ею теперь, как наркотиком, будто кололся морфием, возбуждая себя. Может быть, самоучку-селекционера в себе загубил этой отравой. А Никита верил и в огромные его блямбы-подсолнухи, и в буйную, как лен, пшеницу, и в гигантские яблоки, а они, по молве в Таловке, упав с ветки, разваливались, как арбуз, на две половинки. О таких яблоках, подсолнухах и колосьях пшеницы, о чудодейной агрономии, о том, чтобы поля тучные и сады стали мерой всеобщего счастья, грезил Никита, как казалось ему теперь, в школьные годы. Сеню ж душили не раз слезы, что бросил он по нужде и уму дурному школу после семи классов.

Не без тайных надежд потянулся сельский парубок сердцем к будущей жене Наталке, думал: грамотная она и поможет ему в вечерке учиться, в техникум или институт поступить. Но затоптали хрюшки, телки и прочая живность в семействе тестя поле надежд и мечтаний, которое он возделывал в душе своей, смели повозки быта и сад. Потерял Сеня и небо: неоткуда было смотреть на него. И заблудился в он в жизни, попав в ее тенета.