– Мама, – тихо отозвалась Маша, без надежды на помилование, – ты же знаешь, я давным-давно все выучила. Я все знаю на «отлично».
– Все знаю… Она все знает! Чего ж ты при этом такая дура! – окончательно взорвалась мама и вдруг жалобно запричитала, ссутулив плечи и сморщив лицо. – Ты ж у меня не уродина, не ущербная какая. Чего ж тебе так не везет? Двадцать два года, и ни одного парня! Я в твоем возрасте уже тебя родила! У Татьяны Петровны дочь второй раз замуж выходит! А ты все дома сидишь и книжки про любовь читаешь. Может, на тебя кто порчу навел, сглазил? Сходила бы к какой-нибудь бабке, а? – Голос матери неожиданно стал молящим. – Я тут у сотрудницы адресок взяла. Она говорит: помогает. Сходи, доча, попроси, чтобы тебе венец безбрачия сняли.
– Мамочка, – обреченно скривилась Маша, – ну зачем эти глупости?
На один тоскливый, как желудочный спазм, миг ей стало невыносимо стыдно за собственную никчемность и ужасно жалко мать, родившую на свет пустоцвет.
И захотелось исчезнуть… Или заткнуть уши.
– Ну сходи, доця. Что тебе стоит? – елейно попросила мама. – Я тебе и денежку дам. Хорошо? – И, не оставляя Маше паузы для дальнейших возражений, вытащила из висящей на ручке холодильника сумки завернутые в бумагу гривни и суетливо выложила их на стол рядом с Машиным локтем.
– Ладно, – безуспешно попыталась сбежать та. – Я пошла. А то на экзамен опоздаю…
– Деньги не забудь, – уже строго наказала мать.
Смирившись с судьбой, дочь сунула бумажки в книгу и рванула в коридор.
– Ой, мама! – горестно всхлипнула она, в сто тридцать первый раз натыкаясь на старый безработный велосипед, подаренный родителями к ее пятнадцатилетию.
– Под ноги смотреть надо! – отозвалась мама.
Скрючившись пополам, Маша переждала мгновение острой боли и погладила будущий синяк.
У нее всегда было плохо с координацией движений. Она не умела танцевать и на велосипеде ездить так и не научилась, – удержав равновесие несколько секунд, тут же заваливалась в ближайшие кусты…
Но она старалась не думать об этом.
Она думала о реальных и литературных прототипах булгаковского Воланда, об оспариваемой многочисленными историками дате основания Киева, о целесообразности объединения языческих и православных праздников… Но только не о себе самой.
Зачем думать о грустном?
* * *
Некрасиво поругавшись с матерью Маши, ворон вернулся на Андреевский спуск и, облетев вокруг многобашенной гостиницы «Андреевская», выбрал одно из окон административной части, сдаваемой руководством под офисы платежеспособным фирмам.
«Ка-а-а-а-а», – по-мужски одобрительно крякнул он, и на этот раз с ним трудно было не согласиться.
Дама, восседавшая за начальственным столом, была настоящей красавицей!
Хотя и в идеально-дорогом ее костюме, и в узких очках в золотой оправе, перечеркивающих острое и опасное, как нож, лицо, и в величественных украшениях, безупречных с точки зрения вкуса, угадывалось, тем не менее, нечто странно бесполое, какое-то почти патологическое пренебрежение к собственной внешности. Подбирая одежду и аксессуары, эта дама наверняка до миллиграмма взвешивала в уме, насколько они подчеркнут ее статус и класс, ни на секунду не замыслившись над тривиальным «to be or not to be?» – «А пойдут они мне или нет?».
«Ка-а-а-а-а…» – ворон задумчиво склонил голову набок.
Но строгая дама, вросшая правой щекой в серебристую телефонную трубку, снова его не услышала. Потому как, во-первых, стекла в ее офисе были звуконепроницаемые. А во-вторых, Екатерина Дображанская была стопроцентно убеждена: в мире нет ничего важнее этого телефонного разговора, и даже весть о скором конце света вряд ли отвлекла бы ее внимание.
– Так, значит, ваше решение окончательное? – грозно спросила Катерина у трубки. И на лице ее была написана последняя стадия человеконенавистничества, но голос звучал ровно и сдержанно, что, безусловно, свидетельствовало о ее недюжинной силе воли.
Что именно ответила ей невоспитанная трубка, нам осталось неизвестным, но в ту же секунду Катя разъяренно запустила серебристый аппарат в окно.
Стекло мужественно выдержало удар, телефон развалился, обнажив начиненное проводками брюшко, ворон ракетой взметнулся в небо, а трубкометательница яростно выстрелила черным взглядом в своего флегматичного зама, расположившегося в углу дивана.
– Все кончено! – прорычала она. – Пять лет пахоты псу под хвост! Если они построят свой супермаркет рядом с нашим, я разорена. У них сеть, они могут позволить себе снизить цены. Они переманят к себе всех наших покупателей… Черт! Черт! Черт! Убила бы! Кстати, сколько стоит заказное?
– Катерина Михайловна, – произнес ее заместитель валерьяново-успокаивающим голосом, – успокойтесь, пожалуйста.
– Что?! – обозлилась Катя еще сильней. – И это мне говорит мой зам?! Если я успокоюсь, мы все завтра пойдем по миру! И вы, между прочим, тоже! Сколько стоит помещение, где они хотят обосноваться? Может, удастся его перекупить?
– Я узнавал, – спокойно уточнил заместитель. – Семьсот тысяч. И то если мы внесем деньги в течение недели.
– Неделя? Это нереально. Нет у меня столько свободных денег!
На стервозно-сосредоточенном лице Кати выписалась интенсивная работа мысли. Было видно: слово «сдаваться» в принципе отсутствует в ее лексиконе.
– Возможно, вам стоит обратиться к Василию Федоровичу, – ненавязчиво подсказал ей зам.
Катерина нахмурилась и вопросительно посмотрела в зеркало у двери. Подойдя ближе, она придирчиво, скрупулезно изучила свой облик с бесстрастностью оценщика в магазине. В этом взгляде не было и намека на самолюбование. Судя по всему, Катя вообще заглядывала в зеркало лишь для того, чтобы проверить свою готовность к продаже на деловой встрече, презентации или как в данном случае…
– Да, – безрадостно заключила она, – Василий Федорович может мне помочь. – Она бегло и с отвращением поморщилась. – Мразь он, конечно, редкая. Но лучше так, чем никак. Сегодня же позвоню ему и приглашусь в «Мерлин», на ужин. Он вечно зовет… Во черт!
В ее темных, коротко стриженных волосах обнаружился белый диверсант. Катя катастрофически седела.
– Не стоит так часто поминать черта. Тем более здесь, – с облегчением заулыбался зам, понимая, что буря миновала.
– То есть? – нетерпеливо уточнила начальница, сосредоточенно разыскивая у себя на голове новых предателей.
– А вы разве не знали, что окна нашего офиса выходят на киевскую Лысую Гору?
– Достали вы меня с вашей заумью! – огрызнулась Дображанская. – Я, если хотите знать, три года приучала себя говорить «черт» вместо «блядь». Сама себе штраф назначила: за каждое «бэ» десять долларов в пользу бедных. – Она резко нажала кнопку вызова секретарши. – Аня, позвоните моей косметичке, я буду у нее через два часа. И отыщите мне фото Василия Покобутько – нужно срочно подготовиться к встрече… Во чер-рт!!!
* * *
– Сани, крути попкой! Ну, давай, давай, работай хвостом! – азартно подначила Даша балетных мальчиков на сцене.
Все они были обряжены чертями, и главная фишка танца состояла в том, чтобы их хвосты периодически вставали дыбом и извивались, как ленты у гимнасток.
– Землепотрясная, ты – не арт-директор, а тиран! – кокетливо пропыхтел смазливый танцор Сани.
– Ладно, ладно, – отмахнулась Даша Чуб, подтягивая купальник. – Ты лучше попку не распускай. Зимой и летом держи хвост пистолетом!
Землепотрясная (как не без оснований окрестили ее в клубе) довольно закинула босые ноги на стол. В носу у нее сверкала сережка с блестящим камушком, предплечье обнимала витиеватая татуировка «браслетом», в глазах горела стопроцентная уверенность: жизнь прекрасна!
Открытая терраса клуба «О-е-ей!» (название, креативно придуманное его арт-директором вместо отстойного «Лос-Анджелес») выходила прямо на пляж у Днепра, и Даша могла ежедневно совмещать приятное с полезным – работать и одновременно фритюриться под солнцем, становясь все шоколаднее с каждым днем. Хотя после продолжительных и болезненных криков директора ей пришлось пойти на компромисс и приобрести себе «нормальный» купальник с лифчиком, который, по глубокому убеждению Даши, безнадежно портил загар и без которого она благополучно обходилась последние пять лет.
Балет на сцене дружно стал раком, хвосты – трубой.
– Молодцы! – восторженно заорала Даша. – Шестого наш чертов канкан будет гвоздем программы!
– Остынь! – одернула ее местная парикмахерша Заядлая, сосредоточенно заплетавшая Дашины белые космы в тоненькие афро-американские косички.
