А деду настукивал седьмой десяток. А у отца с матерью было двое маленьких сынов. Митя и Гриша.
Зачем все они полмесяца тащились на север? Чтоб погреться в Заполярье? Или «за туманом, за запахом тайги»?
Всё родовое наше гнездо в Новой Криуше разорили «неутомимые борцы за всенародное счастье на века». Кого на север, на Соловки, кого на Дальний Восток, кого в Сибирь срочно выжали. Все-е-ех «осчастливили».
Кулачьё же!
А у деда, у отца не было тёплых одеял. Укрывались самодельными дерюжками. Никаких работников не держали.
В месте ссылки нашей семьи, в заполярном селе Ковда, что прижалось к бережку Кандалакшского залива, я и родился в субботу десятого сентября 1938 года.
Выскочил я на свет и стандартным криком о том оповестил мир.
Оповестить-то оповестил, да вовсе и не подозревал по легкомыслию, что я уже четыре года как репрессированный. Родители удостоились этой чести ещё в Криуше в 1934 году. Выходит, за компанию и меня покарали тогда же? Досрочно! Став на очередную вахту в честь очередной годовщины Октября? Наказали за че-ты-ре года до рождения?!
Оказывается, и я, ещё не появившийся на свет белый, был уже виноват в том, что мой дед, бунтарь, трудолюбик и правдолюб, тёзка знаменитого Сахарова, не разбежался вступать в колхоз и не позволил записываться моим родителям.
Ковдяна – крекали́… Крека́ль… Этим прозвищем награждался всяк житель Ковды. А вообще крекаль, крохаль – водоплавающая птица утиного фасона.
В промозглой заполярной Ковде родители – они были чернорабочими – ишачили на лесопильном заводе.
Отмотали наши северный срок, ан подают на блюдечке с каёмочкой южный. И семья выкатилась в Западную Грузию. Это сейчас уже заграница.
Под гнилыми, малярийными дождями родительцы корчевали на косогорах леса. Разводили в совхозе «Насакиральский» чайные плантации. Потом работали на них.
Выходных там не было.
В Криуше я разыскал из наших бабушку Анисью.
Это старшая сестра моего папы. Когда-то бабунюшка была хорошей подружкой моей мамы.
Сейчас бабушке Анисье уже за девяносто.
На августовском солнцежоге она сидела на крыльце в фуфайке, в валенках и ёжилась от холода.
– Саша! – позвала она сына. – Повези, покажи, мил, Толюшке Никифорово подворье.
И первый раз в жизни проехался я вихрем на повозке, запряжённой двумя рысаками.
Я попросил Сашу уехать, и я один остался на родительской земле.
Вечерело.
Бесноватый ветер носился по одичалой пустой полоске земли, упиравшейся одним концом в меловый бугор, а другим – в берег камышовой речушки Криуши. Когда-то здесь росли вишни, груши, яблони, картошка. Теперь это был пустырь, тесно забитый лопухом, сурепкой, калачиком, незабудкой (жабьими очками), полынью.
В стакан, взятый у тётушки, я набрал для памяти чёрной земли с отцова печального подворья.
Распятая земля…
Лютые Советы варварски убили деревню… Когда-то в Криуше жило более десяти тысяч человек. Теперь и двух тысяч не наскрести…
Ретивым колхозостроителям мало было уничтожить род великих тружеников. Наказали и их землю. Людей с неё согнали. Но сам участок – бросили.
И лежит родительская земля распятым трупом уже почти семь десятков лет, и жируют-бесятся на ней лишь сорные травы.
Вот этого-то, наверно, мама и не хотела, чтоб я увидел. Потому и отговаривала меня от поездки в Новую Криушу. Вечный страх быть снова ни за что наказанной заставлял её таиться, молчать. Всю жизнь, шестьдесят один год, скрывала от своих трёх сыновей, что мы «кулаки». Хотела, чтоб хоть нам жилось спокойней.
И кто осудит её за это?
Воистину «колесо истории не приспособлено к нашим дорогам».
«Оглушены трудом и водкойВ коммунистической стране,Мы остаёмся за решёткойНа той и этой стороне».Солнце уже садилось в тучу.Подталкиваемый ветром, я побрёл через речушку Криушу, запутавшуюся в камышах, к церкви, где когда-то познакомились, а потом и венчались мои родители. Сейчас в полуразрушенной, загаженной церкви без крыши стонали голуби в выбитых окнах.
Долго стоял я у стелы Памяти с именами погибших в войну новокриушанцев. Было на стеле и имя моего отца…
На фронт ушло восемьсот пятьдесят мужчин. Погибло триста семьдесят восемь…
Я не стал ждать на остановке автобуса.
Пошёл в Калач пешком.
Поднялся на бугор, с которого мама всматривалась в ночную Криушу… Снизу, казалось, мне прощально в печали махала под ветром дымами родная Криуша.
Я шёл и не смел отвернуться от неё.
Я шёл спиной к городу.
Но вот я сделал шаг, и Криуша пропала из виду.
Я онемел.
И тут же снова сделал шаг вперёд, и горькая Криуша снова открылась мне. Я стоял и смотрел на неё, пока совсем не стемнело.
И лишь тогда побрёл в кромешной тьме к городу…
Эпилог. Странная реабилитация, или «Социализм с человеческим лицом»
На мой запрос о дедушке ответила воронежская прокуратура:
«Разъясняется, что Санжаровский Андрей Дмитриевич, 1872 г. рождения, уроженец и житель с. Н.-Криуша Калачеевского р-на ЦЧО (Воронежской области) по Постановлению тройки при ПП ОГПУ ЦЧО подвергался репрессии по политическим мотивам, по ст. 58–10 УК РСФСР к трём годам заключения в концлагерь.
19 июня 1989 г. реабилитирован прокуратурой Воронежской области на основании Указа ПВС СССР от 16.01.1989. Дело № Г-4193 хранится в ЦДНИ г. Воронежа (ул. Орджоникидзе, 31)».
После долгой писанины во всякие инстанции я всё же добыл справки о реабилитации дедушки, мамы, папы (все посмертно). Реабилитирован и я.
Отец, на фронте защищая родину, погиб репрессированным.
Мама умерла в возрасте восьмидесяти шести лет репрессированной. Пережила шестьдесят один год незаконных репрессий.
Старший брат Дмитрий был репрессирован в двухлетнем возрасте. Средний брат Григорий был репрессирован за год до рождения. А уж я напоролся на вышку. Я был репрессирован за четыре года до рождения. Вот какие в тридцатые очумелые годы были грозные «враги» у советской власти. Как же их не карать?
В нашей семье все пятеро были незаконно репрессированы. Троих реабилитировали. Но братьев Дмитрия и уже покойного Григория – нет. И куда я об этом ни писал, мне так и не ответили.
Ещё дикость. У родителей незаконно отобрали всё имущество.
Пытался я, член Московской ассоциации жертв незаконных репрессий, получить хоть какие крохи компенсации. В судебной тине дело и увязло…
В печали я часто подолгу рассматриваю вот эту справку о своей реабилитации.
Читаю в ней:
«Где, когда и каким органом репрессирован».
Ответ:
«1934 г. Калачеевским РИК».
РИК – это райисполком.
В третьей строчке указан год моего рождения. 1938-й.
Только вдумайтесь.
В Ковде Мурманской области, куда сослали нашу семью, я родился в 1938-м, а репрессирован Калачеевским РИКом Воронежской области в 1934-м одновременно вместе с родителями, которые отказались вступать в колхоз!
Вот какой бдительный был «социализм с социалистическим лицом».
Наказывал человека за четыре года до его рождения! Брат Григорий был наказан за год до рождения и на всю жизнь! Григорий, повторяю, родился уже виноватым. И умер виноватым. Всю жизнь в репрессии. Да за что? В чём его вина? Кто объяснит? Кто ответит?
Брат Дмитрий был репрессирован в два года…
Я перенёс целых шестьдесят два года незаконной репрессии.
Шестьдесят два года постоянного советского страха…
Всю жизнь душа и воля в советском ярме… А за что?
Я никак не вспомню, какое ж тяжкое преступление перед государством я совершил за четыре года до своего рождения?
Дмитрий Филиппенко
Дмитрий Филиппенко родился в 1983 году в городе Ленинске-Кузнецком Кемеровской области. Публиковался в журналах «Огни Кузбасса», «Берега», «Ковчег», «Плавучий мост», «ЛиФФт», «Байкал», «Начало века», «Русское эхо», в «Литературной газете» и ряде других изданий. Главный редактор литературного альманаха «Образ». Автор трех книг стихотворений: «На ладонях берёзовых рук», «Небо на подоконнике», «На побережье пульса».
Тише, тише, давай без любви…
В эфире
Я взял молчанье, тишину в эфире,Теперь меня не слышно никому.Спокойно посижу в своей квартире,Смирение дано мне одному.В сети воюют и кричат поэты,А я пишу больные, но стихи.Понятно мне, где мухи и котлеты,И ясно мне, где духи и духи.Сегодня
Во дворе белый запах мороза.Наберу два ведёрка угляИ начну новый день с БерлиозаУ печи посреди февраля.Растоплю я кедровую баню,Приготовлю я ужин женеИ стихи о любви ей сварганю,Вот что близко и дорого мне.«В подземной колыбели тишина…»
В подземной колыбели тишина,Ползёт змеёю ленточный конвейер.Мужская дружба здесь всегда сильна,Прохладой внеземной по шахте веет.Проходчик знает, знает каждый ГРОЗ,Что шахтная вселенная мгновенна.По квершлагу плывёт дизелевоз.И подвигов история бесценна.Летом…
Летом в шахте так же, как зимой:Тот же воздух, почва, та же кровля,Бригадир такой же деловой!Думает, что все ему неровня.А проходчик так же устаёт,Но глядит на всё он с оптимизмом,Девушку любую украдёт,Обладая бешеной харизмой.Летом в шахте так же солнца нет,И вода в забое ледяная,Но шахтёр несёт жене букет,Бригадира матом вспоминая.«На сонный берег января…»
На сонный берег январяУпала ночь, звезду ругая…Любви сорвались якоря,Чужая ты, совсем другая.Как будто талая вода,Прошепчешь мне слова: Good morning.И уплываешь в навсегда,В страну разрушенных гармоний.«Моя любовь замёрзла у реки…»
Моя любовь замёрзла у реки,И чувства зябкие – фарфоровые узы.А через душу проплывают сквозняки,Но жалят сердце мне как будто бы медузы.Мосты зевают, и не спит Нева.Хрустальный ветер прозвенел и в небе скрылся.Я перед ней в трёх бедах виноват:Недолюбил, не позабыл, не спохватился.«Под одеяло хочется твоё…»
Под одеяло хочется твоё…Холодный ветер с запахом Байкала.И дождь иркутский больше не поёт.«Иди ко мне», – тихонько ты сказала.Неровный свет укутал тишину.Твоё дыхание ловлю губами.Под одеялом я твоим уснул,И шёпот наших тел плывёт меж нами.«Удалила меня из Сети…»
Удалила меня из Сети.Что я, зуб больной, жуткая опухоль?Я заложник шахтёрской клети,Ты – заложница странной эпохи. ХотьРасскажи, с кем живёшь вопреки?С кем встречаешь снега белой осени?Удалила меня. Свет рукиТвой погас. И хрипит двухголосие.Холодная постель
Холодная постель – равнина без любви.Цветы погасли снов и ягоды эротик.Я приобрёл грехи, конечно, на свои.Ухаживал. Терпел следы твоих экзотик.По-прежнему в тебе нет дыма без огня,И полуфразы слёз мне говорят об этом.Холодная постель укутает меня,Но, жаль, моя любовь останется раздета.Полторы минуты
Ещё минуты полторы – и кончится весна.Июнь не промолчит о том, что бросила меня ты.Закончилась любовь. Пусты бокалы. Нет вина.Твой запах на моих губах – как лёд со вкусом мяты.Но ты была! Ты здесь спала. И без тебя никак.Рычит в квартире тишина, и тлеет сигарета.Я помню твой последний свет и твой последний шаг.Переступив меня, ушла ты за границу лета.«От меня ушла жена…»
От меня ушла жена,Пироги, пельмени – с нею.За окном моим лунаСтала чуточку стройнее.Невзлюбил я тишину,Голодание, похмелье.Всё же я верну женуПосле виски в понеделье.Чужое лето
Мне про тебя стихи писать нельзя,Твои глаза и имя под запретом.И сердце мне твоё с собой не взять,Ведь я же не хирург, чтоб сделать это.Вернусь в свою никчёмную дыру,Работа, дом и паутина стресса.Но скрою от друзей и от подруг,Что целовался с лучшей поэтессой.Часы на башне за твоим окномМне говорят, что ты – чужое лето.Курила сигарету, пил вино,И ночь впадала в ручеёк рассвета.Несерьёзная
Ты сказала, прикрыв губки пальчиком:«Тише, тише, давай без любви.Не зови меня деточкой, зайчикомИ котёнком меня не зови».Я наполнил твоё сердце звёздами,Поцелуи ловя на лету.Почему ты со мной несерьёзная?В баловстве я твоём пропаду.«Я шатаюсь по городу пьяным…»
Я шатаюсь по городу пьяным.Серый воздух. В Кольчугине – осень.Отшумели в подъездах баяныИли не было их там вовсе.На аллее Шахтёрской славыНадо мною смеются дети,Я старался для них быть забавным,Перегаром своим не задеть их.Выхожу на дорогу я смелым,И воздушна моя походка…Гул. Авто. Тормоза. Я целый.Жалко очень: разбилась водка.Алексей А. Шепелёв
Алексей А. Шепелёв родился в 1978 году. Поэт, прозаик, лидер группы «Общество Зрелища», исследователь творчества Ф. М. Достоевского, кандидат филологических наук. Автор нескольких книг крупной прозы, в том числе «Москва-bad. Записки столичного дауншифтера», «Настоящая любовь / Грязная морковь», «Мир-село и его обитатели». Лауреат премии «Нонконформизм», Международной отметины им. Д. Бурлюка, финалист премий Андрея Белого, имени И. Анненского, «Чистая книга» им. Ф. Абрамова; книги также входили в лонг-листы премий им. И. Бабеля, В. Астафьева, «Национальный бестселлер», «Ясная Поляна». Произведения публикуются в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Нева», «Урал», «Юность», «Православное книжное обозрение», «Традиции & Авангард» и многих других. Стихи переводились на немецкий и французский языки.
Велосипедная прогулка
Новелла
Но ты не сможешь отпустить на волю,но ты не сможешь подарить свободу,но ты не сможешь приручить навеки,чтоб не кончался горизонт повсюду…Егор ЛетовВ летних сумерках чувствовалась горечь, приятная и острая – такая бывает после короткого дождя, когда высыхающая на солнце трава пахнет в сто раз сильнее, чем обычно; эта горечь улавливалась не обонянием, время от времени она просто возникала внутри, отчего сердце на секунду сжималось, а потом начинало биться неровно и нервно.
Сидеть дома с таким ощущением было невыносимо. К тому же я прекрасно понимала, что означает эта внезапная горечь. Так бывало со мной уже не раз, и следом за ней неизменно наступало полнейшее равнодушие к жизни, которое, если его вовремя не перебить, легко могло бы иметь самые неприятные последствия. Но, к счастью, всякий раз я знала, что нужно сделать.
Велосипед был не мой, мне оставил его на время своего отъезда один старый знакомый. Сказал: будет, мол, нечем заняться или вдруг грустно станет – покатаешься, мозги проветришь. «Надеюсь, за полгода в Штатах я куплю себе такой же, даже намного круче» (что-то про карбоновые рамы и три десятка скоростей), – добавил он, как-то нарочито улыбаясь, как будто тренировался для новой жизни, где всё в изобилии и все улыбаются.
И ведь действительно срабатывало: даже в разгар очередного приступа вселенской тоски стоило только выехать за город, хорошенько разогнаться… Как в детстве – на плохо управляемом гиганте со странным названием «Сура»… Сразу видится клип моей любимой группы Queen: молодые англичанки, этакие эмансипе леди Годивы, катят с ветерком на допотопных спортивках с загнутыми рулями… их много… Но это лет четырнадцать, наверно, мне уже было, когда я сама в последний раз каталась!.. Вспоминается немецкий фильм про взрослеющую девушку, получившую первый оргазм при поездке на велике… Хотя для меня в этих велотрипах нет почти совсем ничего эротического, а тогда – и тем более… Было что-то простое и в то же время сложное, как запутанная задачка по геометрии… и в то же время опять простое, неописуемое, от какой-то неповседневной тайны: какой русский не любит быстрой езды?! Только я вот не очень русская, да и коротенькую клетчатую юбочку с цепочкой на боку я бы тогда ни за что не надела…
Тогда в нашем городке встретить велосипедиста (а тем более велосипедистку) было большой редкостью, разве что прогремит рано утром в выходные дядя Петя из второго подъезда, в длинном плаще и резиновых сапогах, с примотанной к рамке удочкой, а потом вечером, уже поддатенький, катит домой скрипучий «Урал» на руле со снизкой силявок для кота… Проедет спортсменка в облегающем костюме – все так и замирают!.. А тут – откуда-то всё больше вышмыгивают на модных «велах» невероятные, раскованные девочки-манги – как будто те самые иностранки из клипов и фильмов: в тех самых юбочках, в которых мы и на дискач отпроситься не решались, в лосинах уже без юбочек, в перчатках, очках и наушниках!.. И почти всем тем же экипированные – мальчики!..
I want to ride my bicycle,I want to ride it where I like…[9]Но, может, я и не вышла бы из дома с велосипедом. Так и осталась бы лежать на кровати с пледом, безучастная ко всему, глядя в потолок или в книгу, что казалось мне занятием практически равноценным. Или, набрав первые несколько цифр одного очень важного для меня номера, останавливалась бы в раздумьях, сбрасывала, а через минуту набирала снова. Однако нашлись у меня кое-какие дела, которые, как ни странно, даже сумеречный мой сплин не смог отодвинуть на второй план. Тем более что всё это каким-то неведомым образом оказалось между собой взаимосвязано…
Поэтому, будоража соседей, я прогрохотала вниз внушительного вида «изобретением». На улице в лицо сразу же бросился порыв сухого ветра. Вечер, притворившийся благостным и прохладным, по ту сторону оконной рамы оказался душным и неприветливым – если б не велосипед, тащиться на другой конец города расхотелось бы мгновенно. Но именно туда влекло меня моё важное дело, а если точнее – подруга, с которой тысячу лет не виделись.
Вика – странно сказать! – капитан контрразведки, спорт сменка, комсомолка, а теперь ещё и в меру брутальная красавица латинка (в отличие от миниатюрной, неспортивной, скромной и… стильной, не в лосинах, меня), целых четыре года пропадала в дебрях гангских джунглей и южноафриканских рифтов (!) и теперь приехала на несколько дней в тихий родной городок «оформить на себя» квартиру бабушки. Такую встречу откладывать нельзя, несмотря ни на какие причуды моего эмоционального фона.
Отбросив хандру и уже с удовольствием предвкушая поездку с ветерком, вспорхнула на велосипед с грацией, которую наверняка оценила бы, будь она жива, «божественная Изадора» («дар Изиды» – какая энергетика в этом созвучии!), и направила его в западную сторону города, туда, где за уходящей в бесконечность лентой главной улицы, казалось, не было больше ничего.
* * *Я верю: он появился неслучайно. Я теперь знаю, что, если бы мы не встретились именно тогда и именно так, я разыскала бы его каким-то другим способом. Любым. Потому что он стал частью меня гораздо раньше, чем я увидела его.
Обитатели и завсегдатаи Дома печати в нашем милом городке испокон веков считали и продолжают считать сие учреждение средоточием интеллектуальной и даже богемной элиты. Один местный Союз писателей в двух кабинетах на третьем этаже чего стоит! Понятно, нельзя произнести подобное без иронии: богема и духовный аристократизм – в суетливо-тягучих буднях провинциальных редакций, на прокуренных лестницах с жестяными банками окурков… Но он появился именно здесь!..
Я работала в одной из крупных областных газет и чувствовала себя, что поделать, почти совершенно в своей стихии. Тогда-то мне и стали попадаться на глаза его тексты: необычные, умные, порой с вольным обращением с принятыми понятиями и авторитетами, едва ли не циничные – что совершенно несвойственно нашим авторам, а у него казалось всегда уместным и органичным. Написанные от руки, мелким и неровным почерком, их и разобрать-то с первого раза мало кто мог… Я – могла. Я была единственной, кто брался их перепечатывать, и раз от раза процесс этот становился для меня почти сакральным действом, выбивавшим из рабочей колеи на весь оставшийся день. Да что там работа – часто после очередной его рецензии или отчёта о неведомых мне литературных мероприятиях и столичных тусовках я ночей не спала, размышляя, кто он, как выглядит, сколько ему лет… и представляла, что в один прекрасный день… В общем, я влюбилась. Смешно сказать – по почерку.
Прекрасный день наступил зимой. Редакторша привела в кабинет, где я работала, голубоглазого молодого человека… Он показался мне симпатичным и скромным, и на её просьбу помочь внештатнику с распечаткой какого-то текста я, несмотря на занятость, отреагировала снисходительно. Я отлично знала, что его рецензии и очерки всегда были на бумаге, но почему-то, как только мы остались вдвоём, сердечко моё начало очень уж усиленно работать, подгоняя кровь к лицу. Оно, глупенькое, что-то такое почувствовало… Взгляд его был так же энергетичен и необычен, как и тексты. Какая-то вспышка… На мониторе – его текст, готовый к печати. А под ним – его имя! Вот так мы наконец встретились. И я безмерно возжелала стать его собственностью.
Он об этом, конечно, ещё не знал.
* * *Честное слово, крутить педали не так-то просто! Особенно с непривычки. Первые километры это может нравиться и даже приводить в восторг, но минут через двадцать-тридцать ноги словно наливаются свинцом, и согнуть-разогнуть их становится действительно проблематично. Не проехав и половины пути, я поняла, что до Викиного дома просто не дотяну, ибо путь и на общественном транспорте был бы неблизкий. Стремительно вечереет, я вся вымотанная, боль во всех мышцах… И, главное, надо ещё выдержать разговор – первые эти минуты… Не столько, я всё же надеюсь, выяснение отношений, сколько сразу поддержать его, как говорят, в позитивных тонах.
Надо предупредить: мало того, что тень старой нелепой обиды, наверное, так и стоит у неё, виртуальной и загорелой, за плечом, оно и просто невежливо. Остановилась, достала мобильный.
Гудки, скрип и скрежет… Дышу всё же часто, в груди, прямо у горла, что-то колышется…
«…В глухих лугах его остановлю…» – тоже песенка про вел и любовь из нашего детства…
– Ну ты где? Я тебя уже заждалась! – вполне себе бодрая.
– О, извини, ты знаешь, я… я тут к тебе на велике выехала и на Советской шину проткнула! Какие-то уроды стекла насыпали, авария, что ли, была… – немного не то, осекаюсь, но ладно… – Придётся возвращаться, а пока туда пешком, обратно, уже совсем поздно будет, давай я завтра?..
– Вот ты всегда так! Ладно, слушай, завтра мне здесь в нашей конторе отметиться нужно – я ведь человек подневольный, сама понимаешь, типа служу отечеству… Давай тогда лучше я к тебе часика в два сама заскочу, фотки принесу, fine? В воскресенье мне уже надо прибыть на… Оу, сорри, зарапортовалась!.. – Подруга детства уже шесть лет живёт в столице и там несёт ответственную, тяжёлую и невидимую, на взгляд обывателя, службу. Вернее, это уехала она в столицу, а дальше её швыряло – то в Беларусь, то на остров мечты и свободы, то в Индию, а теперь вот докатилась и до Южного полушария.
– Ой, Вик, это было бы просто супер!
Не умею я врать – даже на три копейки. Детсад какой-то…
Впрочем, ей, наверное, не до меня: наверное, она сама «пытается адаптироваться», не выглядеть напрочь чужеродной. В очередной раз ловлю себя на том, что говорит она, перемежая речь простейшими английскими словечками, иногда совсем странными (раньше выскакивали все эти innit? и okay), то зависает на месте, то, наоборот, захватывает-заглатывает кучи слов, как будто задыхаясь, из-за чего обычные фразы звучат непривычно, как-то наигранно.
Эх, мы тогда в старших классах балдели от Кубы – море, солнце, экзотика, Фидель, Че, революция, – доставали все эти редкие книжки – можно сказать, целый фан-клуб организовали. А когда она «вдруг» попала на заветный остров, я начала учить испанский. Кстати, там, на курсах, как раз и познакомились с хозяином велика Иннокентием – столь же интеллигентным молодым человеком, как и все его родственники и само его имя. За пару месяцев дальше El gato es gris мы не продвинулись, зато своей разнополой дружбой подтвердили, что вопреки расхожим стереотипам и из этого правила всё же есть исключения.
Вика тоже зависла там недолго, а потом уже началась у неё «Рабыня Изаура»… В общем, с Викой мы были неразлейвода, хотя тусили, особенно когда уже «на почве Кубы», со многими (там даже приличные наши дворовые мальчики «вступали в ряды», даже помещение хотели выбить). Ещё у нас была Аринка, третья подружка, больше Викина. Я тоже знала её с ползунков, жили рядом, но как-то не особо с ней сдружилась, а потом она всплыла уже в одиннадцатом классе. С самых зелёных лет я смутно понимала, чувствовала, что с ней «что-то не то». В «большой жизни» (тоже уехала, в Питере умудрилась стать фэшн-фотографом) эти её детские наклонности, судя по обрывочным сведениям из полудюжины открыток, проявились в полной мере. Сплошная романтика, только вот с очередной «невестой» к родителям не заявишься.