Банкир на мушке

Глава 2

Плужск – город небольшой, надежно затерявшийся в российской глуши, но цивилизация добралась и сюда. Просто диву даешься, откуда здесь столько роскошных иностранных машин. Они заполонили узкие кривые улочки, носятся туда-сюда с таким самодовольным видом, будто весь город принадлежит им. От их беспрерывного жужжания болит голова. А жарким летом ближе к вечеру становится совсем невыносимо, воздух пропитывается выхлопными газами, испарениями от раскаленного асфальта, и кажется, что вдыхаешь в себя что-то едкое, наподобие нашатырного спирта. На деревьях вянет листва, а тело зудит, словно за шиворот высыпали горсть песка.

Карина не любила это время суток. И себя в это время она не любила тоже. Она казалась себе в этот момент утомленной, постаревшей и нисколько не привлекательной. Может быть, все дело в том, что позади остались восемнадцать часов утомительной работы, тяжелая операция и нервотрепка до самого конца рабочего дня. А может быть, в том, что Виктор сегодня не сказал ей ни одного ласкового слова, даже не попрощался, только буркнул что-то сквозь зубы, будто она была лишь одной из многих.

Конечно, ему пришлось нелегко. Пожалуй, он имел право быть раздраженным и невнимательным. В одиночку прооперировать такого тяжелого больного, выдержать прессинг со стороны коллег, гнусные угрозы наглого родственничка – это не каждый сумеет. Но она-то чем провинилась? С первой до последней минуты она была рядом, так же отважно включилась в операцию, хотя, может быть, это было и не ее дело. Недаром Закревский все время ждал санавиацию, как бога ждал.

Ну, ясное дело – так бы он и доверил, чтобы такую шишку оперировал какой-то мальчишка и обыкновенная медсестра, пусть даже операционная, пусть даже заработавшая на последнем конкурсе титул лучшей! Да ни за что на свете. Только куда было деваться? Если бы этот бедолага стал дожидаться областных хирургов, наверное, отдал бы богу душу.

А те, правда, все-таки прилетели – в семь часов утра. Извинились, объяснили, что раньше не получилось – вылетели в другой район на аварию. Какой-то глава администрации разбился на джипе, а с ним еще пять человек. Двое погибли, но сам глава, к счастью, пострадал не слишком сильно. Наверное, вчера для командиров был не самый благоприятный день.

Областные светила все-таки осмотрели больного, побеседовали с Виктором и пришли в выводу, что операция прошла блестяще – лучше и желать нельзя. Похвалили Закревского за подбор кадров. О том, чтобы переправить пациента в область, высказались уклончиво – мол, не видят никаких препятствий для долечивания на месте, а транспортировка может повредить больному. Тут еще и Виктор виноват – другой бы обрадовался, что может свалить с плеч такую обузу, а этот уперся – сами осуществим реабилитацию, и все тут. Честолюбив он патологически. Потому и для Карины у него уже слов не нашлось, он теперь влюблен не в нее, а в этого Шапошникова. Теперь он будет его обхаживать и говорить ему ласковые слова и ночей спать не будет, пока этот чертов банкир не встанет на ноги. Он лично будет с ложечки его кормить и подтирать ему зад, если потребуется, – насчет этого у Карины никаких сомнений не было. И вовсе не потому, что у Виктора болит за него душа. Просто он хочет доказать всему миру, что Виктор Леснов – ас, величайший хирург современности.

Рано или поздно он это докажет, Карина была уверена в этом, – только какой ценой? И что лично ей сулит эта радужная перспектива? Когда у них с Виктором закрутился роман – сперва легкий, ни к чему не обязывающий, – ей было двадцать пять. Она была уверенной в себе, сильной и необыкновенно популярной, на нее оглядывались не только коллеги-мужчины, не только тяжелые больные, в которых, кажется, душа едва теплилась, но даже женщины провожали ее завистливыми взглядами.

Теперь ей было двадцать семь, и, хотя Карина по-прежнему была хороша собой, что-то менялось, и менялось неотвратимо. Зеркало не слишком явно, но настойчиво демонстрировало ей кое-какие приметы стремительно убегающего времени – то морщинку у рта, то блекнущую полоску кожи, то неизвестно откуда взявшийся седой волос… Оно постоянно напоминало, что критический рубеж не за горами.

А служебный роман тем временем как-то незаметно перешел в настоящую любовь, в мучительную, изматывающую страсть, по крайней мере, с ее стороны. Увы, как ни пыталась Карина убеждать себя в том, что Виктор испытывает к ней не менее сильные чувства, получалось это у нее все хуже и хуже. Рано или поздно открывается любой обман, даже когда обманываешь самого себя.

Нет, она была для Виктора по-прежнему желанной. В постели он, как и раньше, был нежен и неистов. Но Карину уже не устраивала роль удобной партнерши, она мечтала о большем. Мысленно она уже связала свою судьбу с этим сильным честолюбивым мужчиной, в котором ее привлекало все, даже то, что многим казалось неприятным и отталкивающим. Она надеялась, что Виктор тоже нуждается в ней, тем более что в этом городе он был чужим и никто не мог понять его лучше, чем она.

Но Виктор, похоже, думал иначе. Проходили недели, месяцы, а их отношения оставались все такими же ровными и расплывчато-неопределенными. От малейшего толчка они могли измениться – или превратиться во что-то более прочное, или, что вернее, окончательно рассыпаться. Виктора это вполне устраивало, Карина думала об этом нарочито равнодушно, но каждый раз в груди у нее появлялся пугающий холодок.

Особенно тоскливо ей становилось, когда Виктор с головой погружался в дела – без перерыва оперировал, выхаживал больных, а иногда по вечерам что-то строчил в толстой тетради, хмуря лоб и роясь в растрепанных справочниках. В такие минуты он напрочь забывал о Карине, вернее, он видел в ней лишь операционную медсестру, функциональную единицу, и ничего больше. Она пыталась проучить его, тоже переставая обращать на него внимание. Но надолго ее не хватало, и Карина мгновенно таяла, стоило Виктору ей улыбнуться или взять за руку. В общем, все было скверно.

Особенно скверно бывало после полудня, когда нужно было одной отправляться домой через напитанный жаром и смогом город, чувствуя себя смертельно усталой и никому не нужной. Карина с большим бы удовольствием осталась там, за больничными стенами, рядом с Виктором, она заставляла себя быть в форме, не сгибаться и не опускать руки. Но дома ждала мать, уже два года как она была тяжело больна, а Карина не могла полностью доверить ее младшей сестре. Наталья хоть и вздумала повторить ее путь, поступив в медицинское училище, но в силу возраста и легкомысленного характера была не слишком надежной опорой.

Добравшись до автобусной остановки, Карина почувствовала, что окончательно расклеилась. У нее разболелась голова, и в то же время отчаянно хотелось спать. Погруженное в ядовитую дымку солнце било своими лучами прямо в лицо, растекаясь по коже липким раздражающим жаром. Карине казалось, что она выглядит сейчас ужасно, что веки ее опухли, под глазами мешки, а на плечах будто лежит груз, заставляющий горбиться и смотреть себе под ноги. Когда подошел автобус, остановка уже была полна народу. Карина едва втиснулась в раскаленную железную коробку и пристроилась на задней площадке возле последнего сиденья, намертво вцепившись в облезлый поручень.

После некоторой заминки двери с натугой закрылись, и автобус, бренча и кашляя, отъехал от остановки. Несмотря на открытые форточки, в салоне нечем было дышать – пахло бензином и человеческим потом. Прямо перед носом у Карины маячила чья-то спина – белая рубашка была покрыта мокрыми пятнами.

Она изловчилась и сумела повернуться лицом к окну. Так было немного полегче – из раскрытой форточки дул свежий ветерок, охлаждая воспаленную кожу. Бесцельно глядя на проплывающие за окном дома, Карина опять принялась думать о своем.

Теперь она вспомнила, как встретилась с Виктором впервые. Она уже два года работала в экстренной хирургии, вполне там освоилась и даже имела связь с одним из хирургов. Ничего, впрочем, серьезного. Такие истории случаются сплошь и рядом. Изматывающая работа, долгие ночные дежурства, невольная близость, когда работаешь, ешь, умываешься, переодеваешься на глазах у коллег. Прибавьте сюда известную долю цинизма, свойственную людям этой профессии.

В хирурги вообще почему-то большей частью шли мужчины крупные, сильные, с широкой натурой – настоящие мужчины. На это Карина обратила внимание еще будучи школьницей, когда впервые попала в эту больницу с приступом аппендицита. Хирург, ее лечивший, показался ей необычайно громадным, надежным и ласковым. Она млела, ощущая прикосновение его мощных, но удивительно бережных рук, с восторгом слушала его участливый голос и смотрела в живые, внимательные глаза. Он даже некоторое время снился ей по ночам.

Наверное, детские впечатления подсознательно определили последующий выбор Карины и в личной жизни, и в выборе профессии. Конечно, уже много лет прошло, когда она, окончив медучилище, поступила работать в отделение экстренной хирургии, но, увидев вдруг своего спасителя снова, на том же месте, Карина почувствовала, как детская влюбленность опять оживает в ней.

Однако все было уже по-другому, Карина к тому времени была достаточно искушенной в вопросах секса. В училище у нее было несколько романов с однокурсниками, ни к чему не обязывающих, но далеко не невинных. Кроме того, в нее без памяти влюбился преподаватель физкультуры – молодой самоуверенный атлет с ямочкой на подбородке, и она даже не заметила, как оказалась в его постели. Глубокого следа в ее душе эти приключения не оставили, Карине просто нравилось быть желанной. И еще ей хотелось поскорее обрести опыт, почувствовать себя не девчонкой, а женщиной, которая имеет власть над мужчинами. В какой-то мере ей это удалось, и хотя встреча с тем самым хирургом пробудила в душе чувство, похожее на прежнее обожание, но теперь Карина переживала его немного иначе. Ей самой было немножечко смешно возвращаться к роли юной влюбленной. Тем более что и хирург с первого дня начал недвусмысленно демонстрировать свой интерес к ней, старался при каждом удобном случае попасться ей на глаза, говорил ласково и, словно невзначай, порывался коснуться своими мощными заботливыми руками то плеча, то бедра, то груди.

Звали его Петр Константинович Тупицын, и был он ведущим хирургом, пользовался огромным спросом и уважением. Если кто-то волей судьбы попадал на операционный стол, то первый вопрос всегда был – кто будет оперировать? И если выпадало так, что оперировать должен был Тупицын, лица даже безнадежных больных озарялись счастливой улыбкой.

Петр Константинович Карину, конечно, не узнал, во время их первой встречи она была просто гадким утенком, сколько таких прошло через его руки! Он даже удивился, когда однажды Карина напомнила ему об этом.

Он и сам с тех пор здорово изменился – погрузнел, постарел, на лбу появились залысины, а в голосе отчетливые равнодушные интонации. К тому же он оказался довольно заурядным собеседником и, кроме работы, ничем, кажется, не интересовался, за исключением похабных анекдотов и выпивки. Пил он, конечно, не так крепко, как Можаев, но от рюмки редко отказывался. Впрочем, это считалось абсолютно естественным – хирурги во все времена пили водку и трахали женщин. Было в этом обычае что-то гусарское, – отложив в сторону окровавленную сталь, расслабиться на веселой пирушке.

В общем, все оказалось почти обыденным. Обожание, какое испытывала Карина к этому казавшемуся когда-то необыкновенным мужчине, развеялось очень быстро. Вскоре после того, как они впервые сошлись с ним. Это случилось во время ночного дежурства, выдавшегося на редкость спокойным и поэтому казавшегося бесконечно долгим. Сначала они просто болтали в полутьме пустой ординаторской, а потом Петр Константинович предложил ей от скуки тяпнуть по стопочке спирта. Все остальное получилось само собой – они занялись любовью на старом продавленном диване, который был свидетелем, наверное, сотен таких безобразий. Все было второпях и не принесло Карине особого удовлетворения, зато она лишилась еще одной иллюзии, приобретя взамен очередную частицу того, что зовется жизненным опытом.

Об их связи наутро знали уже все – больница не то место, где можно что-то утаить. Карине было наплевать, что о ней судачат. Гораздо хуже было то, что с каждым днем она убеждалась – Тупицын ничего для нее не значит, и то, что происходит между ними, глупо и бессмысленно. Однако порвать с любовником она не спешила – то ли из-за упрямства, то ли из-за жалости. Петр Константинович был, разумеется, женат, но супружеской жизни у него в полном смысле этого слова не было – жена его постоянно болела (было у нее какое-то чисто женское неблагополучие) и дважды в году лежала в стационаре. В общем, ничего хорошего.

Воспоминания Карины были прерваны, когда автобус внезапно и резко затормозил и пассажиры повалились друг на друга, соприкасаясь горячими потными телами и ругаясь на чем свет стоит. К счастью, дверцы открылись, и человеческая масса частично рассосалась на очередной остановке.

Правда, взамен вошли новые пассажиры. Ощущая горячее дыхание над ухом и бесконечные тычки в бок, Карина с завистью посмотрела на тех, кто сидел на заднем сиденье. Они все-таки располагали некоторым комфортом, могли расслабиться и даже поговорить.

Невольно Карина прислушалась к назойливому стрекочущему голоску женщины в безвкусном платье, из-под которого выглядывала скрученная бретелька лифчика. Бретелька была розовой, а кожа на полуоткрытом плече женщины бледной, с россыпью бурых пигментных пятнышек – сочетание, которое вызвало у Карины острый приступ брезгливости. Вдобавок на голове у этой женщины был какой-то невообразимый перманент, делавший ее невыразительную внешность совсем уж отталкивающей.

Но эта дама, кажется, считала свой экстерьер абсолютно естественным и вела себя раскованно, почти в полный голос беседуя с соседкой по сиденью. То, что она говорила, заинтересовало Карину. Глядя в окно, она слушала не отрываясь, потому что сразу сообразила, о чем идет речь.

– …Так вот, ты представляешь, какой ужас? Утром прибегает Катька, вся в слезах, лица на ней нет – говорит, мама, я боюсь там оставаться! Вдруг нас тоже убьют? Они с мужем живут как раз напротив – в такой же пятиэтажке…

Соседка, дебелая, с высокой прической, глаза навыкате, перебила с живейшим интересом:

– Она что же, в обычном доме жила, любовница-то?

– Ага! В квартире на первом этаже. Говорят, у нее на площадке только ее квартира и была, остальное там под магазин передали. Очень удобно – принимай кого хочешь, никто тебе и слова не скажет…

– А как его… Ну, который к ней ездил?

– Да Шапошников же! Да знаешь ты его! Он до девяностого года на электромеханическом инженеришкой работал. Потом, когда сокращение пошло, пристроился водкой торговать, с криминалом связался… Потом куда-то пропал, а уж пять лет как он банкир – на Гагарина дом с колоннами видела? «Триггер-банк» называется – вот он им и заправляет…

– Так этот самый?! Депутат который?!

– Он! Они теперь все в депутаты подались, чтобы, значит, полная неприкосновенность… Вот он к этой девке и ездил. Причем жена у него, говорят, неплохая, но вот потянуло кота, как говорится… Ну та, покойница, вообще красавица была, просто вот бери и на обложку! Губа у этих депутатов не дура!

– Так что – всех и перестреляли?

– Ты слушай! Он к ней приехал часов в десять на «Мерседесе» и заночевал. А водитель его, охранник, все это время в машине торчал, а куда денешься? Часа в три ночи вдруг подъезжает еще одна тачка, из нее выходят четверо – и в этот самый подъезд. Охранник-то забеспокоился – и за ними. И тут как пошла стрельба! Водителя наповал, девку, говорят, всю изрешетили, а Шапошникова в живот из ружья. Может, и его бы прикончили, да, говорят, он не спал вовсе, тоже успел выстрелить. Спугнул их.

– И чего же дальше?

– А чего? Сделали они свое дело, сели в машину – и поминай как звали! Соседи, которые проснулись, милицию вызвали, «Скорую»… Тут же эти понаехали – крутые на «Мерседесах», откуда уж узнали? Должно быть, Шапошников еще в чувстве был – сам позвонил. У них теперь ведь в каждом кармане по телефону…

– И как он – живой?

– А кто знает? Увозили – вроде еще живой был. Но кто видел, говорят – ужас необыкновенный! Квартира в крови вся! На лестнице кровь, и даже возле дома лужа… Просто мясорубка, представляешь? Следователь будто объяснил, что эти из обрезов стреляли картечью, как на крупного зверя, с особой жестокостью!

– Да-а, жизнь! Живешь и не знаешь, доживешь ли до завтра!

– Не говори! Страшно жить, страшно!

Голова в завитках немыслимого перманента повернулась лицом в сторону Карины, и выцветшие глаза пристально уставились на девушку, словно призывая ее тут же подтвердить тезис об ужасе жизни.

Карина с досадой обнаружила, что давно и с интересом пялится на незнакомую словоохотливую тетку, и тотчас скромно отвела взгляд.

Вот, значит, как – уже весь город знает об этой истории! Знают даже, что говорил следователь. И ничего удивительного – Плужск не то место, где можно что-то сохранить в тайне.

Вот и о ее связи с ведущим хирургом узнал весь город. Все коллеги, все старухи на базаре, и, разумеется, жена Тупицына тоже узнала. Карина была не склонна придавать этому особое значение, но однажды ее вызвала в свой кабинет старшая медсестра отделения Надежда Николаевна.

Если Карина кого и побаивалась в своей жизни, так это именно Надежду Николаевну, худощавую подтянутую женщину с пронзительным взглядом и тихим беспощадным голосом. Этим голосом она могла довести до слез любую медсестру, любую санитарку. Да и врачам порой от нее доставалось. Хирурги за глаза называли ее железной леди. Надежда Николаевна знала свое дело и свое отделение как пять пальцев и не прощала ни малейшей нерадивости. Невытертая пыль на подоконнике или не приготовленный вовремя дезраствор грозили виновнице таким разносом, после которого многие писали заявление об уходе.

Идеальный порядок и стерильность были ее манией. Именно этого она требовала от каждой новой медсестры с самого первого дня. Она вводила в курс дела каждую из них – Карину, разумеется, в том числе, – лично демонстрируя, как готовить материал для стерилизации, как правильно обрабатывать руки перед операцией, как раскладывать на столике инструменты, как заполнять документацию, как выхаживать больного. Урок был стремительным, но доходчивым – сообразительные схватывали его на лету. Тех же, кто не умел учиться быстро, ждали ежедневные неотвратимые разносы, учиненные негромким зловещим голосом, от которого самые крепкие рыдали в голос.

Некоторые девчонки, набираясь нахальства, пытались на Надежду Николаевну жаловаться, но это кончалось плачевно – начальство неизменно оказывалось на стороне старшей сестры, и бунтовщицы в итоге с позором покидали больницу.

Карина оказалась сообразительной – настолько сообразительной, что хирурги вскоре стали все чаще привлекать ее к участию в операциях. И не за черные брови, разумеется; над окровавленным операционным полем, в лучах белого света, между жизнью и смертью эти добродушные мужики, выпивохи и бабники, напрочь забывали о своем легкомыслии, становились злыми и сосредоточенными, думали только о деле и не прощали ни малейшей ошибки. Карина почти не делала ошибок. Более того, она без особых усилий осваивала и то, чего от нее не требовали. Она многому нахваталась у хирургов, стоя вместе с ними возле операционного стола, именно поэтому сегодняшней ночью Леснов, не колеблясь, взял ее в помощники, и она справилась. Игорь Анатольевич Можаев, добрейший человек, не один раз, сокрушенно покачивая головой, говорил: «Тебе, красавица, в институт надо! Ты тут тогда всех мужиков за пояс заткнешь!» Она отмахивалась – без того в жизни забот по горло. Но слушать такое было приятно.

Ценила ее и Надежда Николаевна, хотя старалась внешне этого не подчеркивать. Однако, общаясь с Кариной, она вдруг странным образом менялась – глаза ее теплели, а голос хотя и оставался тихим, но жесткие интонации совершенно из него испарялись. Можно сказать, Надежда Николаевна держалась с ней на равных.

Но однажды Карина все-таки испытала на себе гнев старшей медсестры. Та пригласила ее к себе в конце рабочего дня, и по тому, каким тоном это было сделано, уже можно было догадаться, что ничего хорошего Карину не ожидает. Однако, не чувствуя за собой никакой вины, она вошла в крошечный кабинет старшей без страха и, сунув руки в карманы халата, выжидающе остановилась у порога.

Надежда Николаевна сидела за столом, неестественно выпрямив спину, про таких говорят «будто аршин проглотила», и разглядывала Карину изучающим, далеко не добрым взглядом. Карине это показалось почему-то забавным.

– Да что случилось-то, Надежда Николаевна? – с легкой досадой воскликнула она, капризно надувая губы.

Глаза старшей сердито сверкнули, и она легонько хлопнула ладонью по столу.

– Хватит! Что случилось… – негромко, но пугающе произнесла Надежда Николаевна. – Бедная овечка! Не знает она, что случилось! До каких пор это будет продолжаться, ты мне скажи!

И хотя предмет разговора по-прежнему не был назван, Карина сообразила, о чем идет речь. Но здесь она не считала свои позиции слабыми. В ее черных глазах тоже загорелся упрямый огонек, и она с вызовом сказала:

– Это вы про мою личную жизнь?

На лице Надежды Николаевны не дрогнул ни один мускул. Продолжая сверлить Карину взглядом, от которого делалось до ужаса неуютно, она отчеканила тихим, но категорическим, как приказ, тоном:

– Твоя личная жизнь меня не касается! Только какая это личная жизнь, когда про нее знает последняя санитарка? Когда жена Петра Константиновича каждый день плачет, а ей, может, своих причин для слез хватает! Об этом ты подумала? И учти, с кем другим я и говорить бы не стала – выгнала бы с треском! И добро бы между вами любовь была, так нет же этого! Дурь одна – я не вижу, что ли? С Петра Константиновича какой спрос – мужик до самой старости как дитя. А ты женщина, красавица каких мало, соображать должна! Тебе хорошего парня искать надо, семью создавать, а ты смотришь на эту шушеру, которая по кабинетам тискается! Твое ли это дело? Почему в институт не идешь, как Можаев советует? Он, между прочим, мужик неглупый, попусту не болтает…

В ответ на это Карина хмуро возразила в том же смысле, что и без того забот хватает.

– Пускай так, – согласилась Надежда Николаевна. – Без института можно прожить. А без репутации, заруби на носу, не выйдет! Так и будешь всю жизнь в подстилках числиться, в быдле… Что бы вы там ни говорили, а без репутации человек гроша ломаного не стоит. Так было во все времена и так будет! Я ведь тебя на свое место прочила – мне до пенсии всего ничего осталось. Дальше работать и дня не буду. А ты такие кренделя выкидываешь!

– Может, мне оно ни к чему – это место, – возразила Карина.

– Может, и ни к чему, – согласилась Надежда Николаевна. – Говорят же, не место человека красит… А с Петром Константиновичем у тебя личные дела закончились – с сегодняшнего дня! Или же я их сама закончу – да так, что ты до самой смерти вспоминать будешь! Поняла?

Карина ничего ей на это не ответила. По-прежнему держа руки в карманах, она с независимым видом рассматривала крашеные стены. Ее свободолюбивая натура бунтовала против этого беспардонного вмешательства, но разум подсказывал, что, в сущности, Надежда Николаевна совершенно права и обижаться Карине следует только на себя.

– Ты ведь и сама не рада, сознайся! – продолжала между тем Надежда Николаевна уже другим, почти задушевным тоном. – Ну что тебе за резон обжиматься с мужиком, который уж все огни и воды прошел? Чего он тебе может дать? Пьяница, балабол, давление у него – не знала? Обрюзг весь, глаза потухшие… Я ведь его совсем другим помню – огонь был мужик! И жена его, Алла Дмитриевна, милая такая была женщина… Раньше они везде под ручку… Время никого не щадит! Вот и у тебя, думаешь, немерено этого времени? Ошибаешься! Совсем чуть его осталось. Не успеешь оглянуться, а жизнь-то уж и прошла…